вернёмся в начало?

Баронесса Рената фон Перфаль

Мои предчувствия о том, что в новой квартире отношения сложатся лучше, чем со старым фашистом, к моему большому удовольствию, оправдались. И фрау Хаммер, и Рената постепенно стали относиться ко мне с возрастающим доверием, несколько раз пригласили к вечернему чаю, я со своей стороны угостил их шоколадом, сахаром и маслом, полученными в виде сухого пайка, чем вызвал их неподдельную благодарность. Как-то фрау Хаммер попросила меня называть её фрау Эльза, как это принято между хорошими знакомыми. Рената её называла либо Эльзхен, либо Мути, то есть уменьшительными от Эльза и мама. Вскоре они посвятили меня в некоторые свои семейные тайны.

Оказалось, что фрау Эльза вовсе не тётушка Ренаты, а гувернантка, ставшая для Ренаты как бы приёмной матерью. Рената была самой младшей, восьмой дочерью супругов фон Перфаль. Мать её умерла при родах, отец во второй брак не вступил, и таким образом вырастила и воспитала Ренату именно фрау Эльза, которая к ней относилась, как к своей родной дочери. Фрау Эльза никогда замужем не была, своих детей у неё не было, и всю жизнь она прожила в семье барона фон Перфаль. "Поэтому, - сообщила она мне с заговорщическим видом, - я, если говорить честно, не фрау Эльза, а фрёйляйн Эльза! Но вы называйте меня фрау Эльза". Конечно, меня заинтересовал вопрос, где же отец Ренаты. Оказалось, что он в американской зоне оккупации.

Семья баронов фон Перфаль относилась к старинному дворянскому роду. Больших капиталов, недвижимости, доходов она не имела. Сам барон получил инженерное образование и работал начальником районной электростанции до самого конца войны. Когда Тюрингию заняли американские войска, ничего здесь не изменилось, но когда она по соглашению между союзниками была включена в советскую зону оккупации в обмен на сектор в Берлине, многие решили здесь не оставаться. "Отец ненавидел фашистов, - рассказывала позже мне Рената, - но ни в каких тайных антифашистских организациях он не участвовал. Он вообще старался как можно дальше быть от всякой политики. Коммунистов он тоже не любил и не знал, чего от них можно ожидать", - под строгим секретом говорила она, когда мы познакомились поближе.

Уходя из Тюрингии, американцы приглашали желающих, и особенно специалистов, представляющих какую-то ценность, перебраться в американскую зону. Отец Ренаты и уехал тогда в Баварию, чтобы устроиться там и затем забрать Ренату с гувернанткой. "Устроиться он устроился, и неплохо, - рассказывала фрау Эльза, - но вот перевезти туда дочь уже оказалось невозможным".

Мне, человеку знакомому со многими "прелестями" советского режима, можно было не удивляться этому, но все же я не удержался от дурацкого вопроса:

- Когда же он сможет вас забрать к себе?

Старая и молодая немка посмотрели друг на друга, улыбнулись и предположили:

- Герр Рйфат, это вам наверное известно лучше, чем нам.

Ответить мне было нечем, и я предпочел продолжить свои вопросы.

- Отец тоже жил с вами в этой квартире?

Они опять улыбнулись друг другу.

- Нет, конечно, это ведь не наш дом, а дом служащего, который работал у моего отца, - ответила Рената, - мы у него снимаем нижний этаж, а он с двумя детьми и женой живёт на втором.

- Где же вы раньше жили?

- Там, где теперь штаб.

"Ничего себе", - подумал я, представив себе это двухэтажное здание, в котором мне доводилось бывать время от времени.

- Это же очень большой дом, - удивился я, - там не менее двадцати комнат. Зачем вам столько или вы часть комнат сдавали?

- Вы правы, в последние годы у нас, действительно, было несколько свободных комнат, но когда все сёстры жили вместе, нам даже не хватало комнат. Сами посудите, одних спален нам надо было десять. А ещё столовая, кухня, кабинет отца, библиотека, одна комната для уроков - учебная, одна - для шитья и вышивания, одна - самая большая - для музыки и танцев, прачечная, мастерская, комната для игрушек и кукол; двух ванных комнат было для нас мало и, извините, по утрам приходилось становиться в очередь. Только когда несколько сестёр вышли замуж, стало свободнее.

Мне очень интересно было представить себе, как жило это большое семейство, да ещё без хозяйки, без матери.

- Кто же у вас убирал, стирал, готовил? У вас был повар, домработница или какие-то другие работники?

- Когда дети были маленькие, была ещё одна гувернантка, а больше никаких работников у нас не было. Готовили, стирали и убирали старшие девочки, готовила и Эльзхен, и папа, и все мы тоже научились работать на кухне.

Переждав немного, Рената добавила:

- Мы и в саду всю работу делали сами, собирали ягоды, консервировали. Только вот теперь у нас нет ни дома, ни этого сада, - с сожалением закончила она свои пояснения.

Эти признания полностью опровергали мои представления о жизни таких высокотитулованных особ, как бароны и им подобные. Не успел я осмыслить всё сказанное, как Рената сама обратилась ко мне с вопросом:

- Герр Рйфат, а сколько комнат у вас, в вашем доме, в вашей квартире?

Тут, правда она употребила слово "вонунг", то есть жилище.

Я чуть подрастерялся, но тут же нашёлся:

- Я жил в общежитии как студент, и своей квартиры у меня не было.

Надо сказать, что за несколько дней до этого разговора я им рассказывал, что у меня есть дочка и показывал фотографии жены и дочери. Сначала они не поняли смысла слова "общежитие", а когда поняли, у них возник новый вопрос:

- И они тоже жили с вами в общежитии?

Пришлось пояснить, что мне, как семейному студенту, предоставили в общежитии отдельную комнату до окончания института, а затем я вынужден был отправить жену с дочкой к своей тёще, в другой город. Когда вернусь из Германии, у меня уже будет своя квартира, но я её пока не видел. А сам подумал, что надо было как-то ловко соврать, чтобы уйти вообще от этого разговора. Но, как любит говорить один из моих друзей: "Хорошая мысля приходит опосля!"

В другой раз фрау Эльза и Рената заинтересовались моим именем. Они говорили, что, по их представлениям, у русских и вообще у славян такого имени нет.

- Может быть, вы иудей? - решились они спросить.

- Нет, - ответил я, - не иудей, хотя некоторое внешнее сходство с иудеями, пожалуй, имеется. Я татарин, точнее - крымский татарин, если вы вообще слышали о таком народе.

Мое признание вызвало у них такой же большой интерес, как если бы я сказал, что я краснокожий индеец или эскимос. Конечно, они знали кое-что о татарах, но совсем себе не представляли татарина в таком цивилизованном облике. Их заинтересовала наша религия, обычаи и обряды, история, язык, культура и многое другое. Когда разговор коснулся моих родителей, братьев и сестёр, я сказал, что они живут в Крыму, откуда я и сам приехал в Москву, чтобы получить инженерное образование. Где находится Крым, они приблизительно представляли себе. Я очень боялся, что они знают о "великом переселении народов", учиненном нашим "мудрым вождём", но, к счастью, об этом им ничего не было известно.

- Ваша жена тоже татарка? - спросила фрау Эльза.

- Нет, - отвечал я, - она русская, вернее, считает себя русской, хотя в ней течёт и украинская, и польская кровь.

- Вы ведь магометанин, - продолжала любопытствовать фрау Эльза, - разве ваша религия позволяет вам жениться на женщине другого вероисповедания? Или она приняла вашу религию? Где же и как вы бракосочетались - в церкви или в мечети?

Рената все это очень внимательно слушала, не подключаясь к нашему разговору, а только помогала переводить. Видимо, в этой сфере она считала себя недостаточно компетентной. Я лихо парировал этот её вопрос, почувствовав себя на должной высоте:

- То, о чем вы говорите, фрау Эльза, для нас уже давно не имеет никакого значения. Мы атеисты и свободны от всяких религиозных предрассудков. Мы с женой нигде не венчались, а зарегистрировались в ЗАГСе, то есть в государственном учреждении, где регистрируют и рождение, и смерть, и брак, и развод.

Она удивленно покачала головой, чуть помолчала и задала ещё один вопрос, как бы не совсем поверив в мои слова:

- И вы никогда не молитесь Богу, герр Рйфат?

- Конечно, нет, фрау Эльза! Ну, где же он, этот бог, кто его видел? И разве кому-то удалось доказать, что он существует? Неужели вы сами верите в его существование?

Наша непринуждённая беседа уже переходила в идеологическую дискуссию, и мы оба это поняли вовремя. Фрау Эльза только сказала:

- Это дело совести каждого, герр Рйфат. Мы, например, с Ренатой каждое воскресенье ходим в кирху.

- Разумеется, - ответил я примирительно, - никто не заставляет другого верить или не верить. Каждый поступает, как он считает нужным, - и все же добавил: - У нас в СССР, откровенно говоря, верующих очень мало, почти все церкви и мечети давно уже закрыты.

На этом, собственно, и закончился этот очень своеобразный разговор, смысл которого я постарался передать как можно точнее с учётом того, что каждый из нас ежесекундно заглядывал в словари, прибегал к помощи Ренаты или жестов и мимики. Он хорошо врезался в память, потому что других подобных бесед в моей жизни почти не было.

С тех пор прошло много-много лет. И каждый раз, когда я вспоминаю этот разговор, мне становится очень стыдно за себя, хочется найти фрау Эльзу и Ренату и извиниться перед ними. Нет, я не стал за эти годы очень примерным верующим, но мои взгляды и, особенно, внутреннее состояние претерпели сильные изменения. Есть ли Бог? Я убежден, что Бога как телесного существа, конечно же, нет. Но Бог - это нечто, связанное с нашим разумом, с нашей совестью, с духовным миром каждого из нас. Бог - это то, с кем наедине советуешься, перед кем каешься в грехах своих, у кого просишь помощи в трудную минуту жизни, кого благодаришь за успех и удачу, кому вверяешь свои сокровенные мысли и желания. Тот, у кого в душе нет Бога, способен на отвратительные поступки, он лишён человеколюбия, ему не доступны высокие чувства любви и сострадания, он жалок и ничтожен как человек. Вера в Бога, с моей точки зрения, вовсе не связана с обязательным еженедельным посещением мечети, пятикратным намазом в течение дня и с совершением целого ряда других ритуальных обязанностей. Каждый волен себе выбирать те из них, которые ему доступны с учётом окружающей обстановки. Очень важно, чтобы человек выполнял те или другие обряды и установления не ради своей личной выгоды (иначе ему будет плохо, Бог покарает!), а по велению души. Самое трудное в жизни каждого человека или почти каждого - самоограничение, ему труднее всего бороться с самим собой. Если он осознает границу между "хочу" и "нужно", "можно" и "нельзя" и способен заставить себя придерживаться разумных границ, не ущемляющих интересов окружающих, значит он живет по совести, ему не чуждо духовное начало. Мы можем сказать, что ему Бог покровительствует, независимо от того, каковы его личные отношения с Богом. В противном случае, я его причисляю к безбожникам, даже если он носит крест, ходит в церковь, бьёт поклоны и крестится перед всем миром или посещает мечеть и делает пожертвования (садакъа).

Понятие веры в Бога имеет и другую, философскую сторону. Нельзя отрицать того, что мир наш устроен весьма разумно. Порой удивляешься и целесообразности, и красоте его. Я далек от мысли о семи днях, в течение которых Бог якобы создал всё так, как есть. Но наличия какой-то высшей организации во всём этом трудно не признать, независимо от того, назовём ли мы силы, создавшие всю необозримую Вселенную с её бесконечным множеством загадок, Творцом ли, Богом или еще как-то. Этот всемирный Разум не стоит вне природы, над природой, а сам является её неотъемлемой частью. И я верю в существование Бога в этом, философском его смысле.

Окажись я сейчас рядом с теми двумя немецкими женщинами, я бы извинился перед ними за свое невежество и за то, что, сам того не осознавая, в те давние годы невольно оскорбил их религиозные чувства. Правда, они, будучи людьми высококультурными и тактичными, не дали этого мне понять, но в душе, без сомнения, осудили мои совершенно неуместные слова. К счастью, никакого ухудшения налаживающихся хороших отношений после этого разговора не произошло, и они продолжали относиться ко мне с искренним доверием.

Как-то придя домой в середине дня, а не вечером, как обычно, я застал Ренату за весьма интересным занятием: она натягивала на металлический каркас от абажура шёлковую разрисованную ткань. Тут же возле стола на полу лежали ещё два каркаса. Увидев меня, она очень смутилась, и на мой вопрос, не хочет ли поменять в нашей квартире все абажуры, отрицательно покачала головой. Затем в ещё большем смущении призналась, что таким способом зарабатывает себе на жизнь. В каком-то селе она покупает эти каркасы, кроит и разрисовывает ткань, натягивает её и через посредников продает готовые абажуры. Никто в городе об этом и не догадывается, хотя многие знают её - она ведь единственная баронесса не только в Бляйхероде, но и в ближайшей округе. Она очень просила меня никому из своих знакомых среди русских или немцев не рассказывать об этом её секрете. Оказывается, она училась рисовать в студии, но полного курса не успела завершить и никакого диплома у неё нет. Могла бы работать переводчицей - лучше всего она знала французский, на профессиональном уровне, - но не может найти работу. Вот и приходится заниматься этой полуподпольной работой. Ей хорошо даются языки. Вполне прилично владеет английским, а сейчас самостоятельно изучает испанский и считает, что надо было бы заняться и русским.

Я заметил, что Рената почти нигде не бывает, все вечера проводит дома за какими-нибудь занятиями. Если я возвращался с работы рано и никуда не уходил, она тут же приходила ко мне одна или со своей Эльзхен, либо уводила меня в свою комнату, чтобы послушать музыку (у неё был очень хороший приёмник) и поговорить на интересующие её темы. А интересовало её многое, особенно связанное с нашей страной, так как выяснилось, что тут не только у неё, а у большинства немцев полный провал. Так, например, из русских писателей она знала только имена Л. Н. Толстого и А. С. Пушкина, хотя ни одного из их сочинений она не читала. Однажды, когда мы сидели в её комнате, она вдруг обратила мое внимание на льющуюся из приёмника музыку со словами: "Прекрасная музыка! Послушайте, Рeфат!". Это была хорошо знакомая мне увертюра к опере "Руслан и Людмила". Я сказал, что это музыка Глинки. "Что за Глинка?" - последовал вопрос. Я рассказал ей, что сам знал, о М. И. Глинке, о поэме "Руслан и Людмила", об опере и ещё о многом другом. Выяснилось, что из русских композиторов она знакома только с двумя именами - Рубинштейна и Чайковского и не знала ни одного из их произведений, хотя окончила музыкальную школу. Судя по всему, успехи в музыке у неё были весьма скромные. По моим настойчивым просьбам и после долгих колебаний Рената решилась сыграть пару пьес на фортепьяно, сделав множество предварительных оговорок. Кажется, то были пьесы Шумана и Баха. Это было примерно на уровне нашей музыкальной школы. Она была удивлена тому, что я хорошо знаю многих европейских композиторов, разбираюсь в музыке, как она сказала, не хуже её педагогов. С удовольствием она слушала мои рассказы о русских поэтах, писателях, художниках и композиторах, о Москве и Крыме, об обычаях и национальных традициях русских и татар. Мы почти не касались истории, которую я знал плохо, и политики. И все же из её небольших рассказов можно было понять, как она ненавидела фашизм. Всё, что было связано со временем появления Гитлера, а оно совпало со школьными годами Ренаты с первого класса до окончания гимназии, она вспоминала с отвращением. Культ фюрера, всеобъемлющую военизацию жизни, годы войны, даже в периоды крупных военных успехов Германии, она считала величайшим позором немцев. "Мой отец, - говорила она, - ненавидел всякий диктаторский режим и войну. Он благодарил Бога за то, что он ему подарил одних только дочерей. Если бы у меня были братья, их отправили бы на фронт, - так считал отец, - и он лишился бы своих сыновей". Я спросил, как относилось к Гитлеру большинство населения. "Я не могу вам дать определённого ответа, потому что никто не мог об этом говорить открыто, но думаю, что большинство его не любили. И все очень боялись за свою судьбу, а мы боялись за своего отца", - так примерно ответила Рената на не очень приятный вопрос. Эту тему я не стал развивать, чувствуя, что ей трудно об этом говорить, да и вряд ли она разбиралась в вопросах, далеко выходящих за пределы интересов семьи.

Такие вечера, заставляя рыться в словарях и в памяти, запоминать новые слова и обороты, мало-помалу продвигали меня вперёд, я даже начинал получать определённое удовольствие от сознания, что один на один могу объясняться на языке, который месяц назад казался мне совершенно недоступным.

И вот однажды, как только я пришел домой, Рената радостным возгласом встретила меня с какой-то коробочкой в руках и сказала:

- Я вас сегодня не отпущу, вы будете мне помогать! Пойдёмте, я сейчас вам все объясню.

Она посадила меня на маленький диванчик в своей комнатке перед низеньким столиком, а сама села напротив, передала мне коробочку и торжественно заявила:

- Вы, герр Рйфат, будете моим учителем по испанскому языку, согласны?

Ничего не понимая, я в тон ответил:

- Согласен, но учтите - я очень строгий и требовательный учитель.

- Тогда приступим. Я каждый день учу от тридцати до пятидесяти новых слов, и кроме того повторяю около ста старых. Все они сложены в этой коробочке в виде карточек: на одной стороне - слова на испанском языке, на другой - на немецком. Вы будете меня проверять и ставить оценки. Всё ясно? - спросила она.

- Ясно, - не очень уверенно ответил я, - но я ведь не умею читать на испанском.

- Всё очень просто: на испанском слова пишутся и читаются, в основном, так же, как и на немецком. Есть несколько букв, которые читаются иначе, вы это скоро поймёте.

- Ну, хорошо, - сказал я, - дайте мне коробочку.

Мне и самому стала интересна эта затея. Она вручила мне коробку, но сказала, что карточки будет вытаскивать сама, а я буду с них считывать по своему усмотрению либо немецкие, либо испанские слова. Так мы просидели около часа, подтрунивая друг над другом и оглашая временами квартиру гомерическим хохотом при неудачных прочтениях. К нам даже заглядывала обеспокоенная Эльзхен, чтобы проверить, не случилось ли с кем-то из нас естественной неприятности из-за безудержного смеха. За это время я, действительно, можно сказать, научился читать на испанском языке, не понимая значения большинства слов. Процентов двадцать слов по значению и написанию почти совпадали с немецкими или английскими, их нетрудно было запомнить, но были слова и довольно трудные. Рената весьма успешно справилась с уроком, заданным самой себе, и я решил выставить ей пятёрку, но она воспротивилась, и мы сошлись на четвёрке.

Лето стояло очень тёплое, даже жаркое, безветренное и сухое. Сидеть в квартире в такие вечера на хотелось, и я несколько раз приглашал Ренату на прогулки, но она категорически отказывалась и просила не обижаться на неё. Свой отказ она объясняла тем, что всё больше девушек и женщин переходят нравственные границы, вступая во временные связи с русскими офицерами в то время, как их мужья и женихи находятся в плену. "Как воспримут моё появление где-то с вами честные девушки? Если баронесса позволяет себе такое, то что же им остаётся делать? Нет, Рeфат, - говорила она, - я не могу уронить свою репутацию, подавая им дурной пример. Никто ведь не поймёт, что мы с вами только хорошие друзья". Она призналась, что она обручена с очень хорошим молодым человеком, но он находится в английской зоне оккупации, в Гамбурге, работает в порту. Рената открыла крышку своего медальончика и показала его фотографию. Она уже несколько месяцев хлопочет о получении разрешения на поездку к нему на свидание, но пока получает только отказы. Надеется, что все-таки разрешение получит.

- Если вы получите разрешение и поедете к нему, вы же можете там и остаться? - спросил я.

- Так бы я и сделала, но я не могу здесь оставить Эльзхен одну. А её после этого ни за что не выпустят отсюда.

- Пусть тогда ваш молодой человек приедет сюда, вы поженитесь, и он останется с вами.

- Он живёт там с родителями, но даже если бы он был один, всё равно не переехал бы жить в советскую зону, - и, помедлив, добавила, - многие отсюда хотели бы уехать, будь на то их воля.

Продолжать эту скользкую тему было рискованно, и я ещё раз предложил ей:

- Пойдемте, Рената, погуляем немного, возьмём с собою и Эльзхен - ведь тогда никто ничего плохого не подумает.

- Она не может с нами пойти, вы разве не видите, что ей ходить трудно, у неё больные ноги. Мы её давно лечим, но состояние не улучшается.

Посидели несколько минут молча, и я встал, чтобы пойти самому, когда Рената вдруг предложила:

- Давайте подождём ещё немного, пока наступят сумерки, и я поведу вас в наш лес, это совсем близко, не больше 15-20 минут ходу.

В лесу я здесь не бывал, да и в Москве тоже не приходилось ходить в лес, кроме случаев сдачи норм по лыжам на уроках физкультуры во время учёбы в институте. С лесом я хорошо познакомился только в г. Ижевске, куда было во время войны эвакуировано МВТУ им. Баумана и где находились студенты и преподаватели с октября 1941 года по апрель 1943 года. Первое знакомство с лесом относится к лету 1942 года. Тогда группу студентов отправили на 6 или 8 дней заготавливать лес. Нас разместили в большом бараке, разделили на пары, каждой паре отвели участок, дали по два топора и двуручной пиле и определили норму в 12 кубических метров за день. Лес был хвойный - сосна и ель, - в котором до нас уже работали. Это было видно и по пенькам, как-то беспорядочно разбросанным между могучими стволами других деревьев, и по кое-как сложенным кучкам обрубленных веток, и по шестиметровым брёвнам, ожидавшим транспортировки. Мы с Бобом - так звали моего напарника - лихо взялись за дело, но очень скоро выдохлись. С большим напряжением сил к вечеру сумели выполнить не больше половины нормы. Пришёл лесник, проверил нашу работу, сделал много замечаний по поводу высоты пней, обработки веток и сучьев, и на торце каждого бревна специальным молотком поставил своеобразное выпуклое клеймо. За невыполнение нормы сокращали положенный паёк, а на плохом "харче" дела шли еще хуже. Во второй день мы еле дотянули до 8 кубических метров. Лесник дал нам несколько полезных советов, которые должны были ускорить нашу работу. Мы видели, что до нормы нам не дотянуть, как бы мы ни старались. Обдумав сложившееся положение и призвав на помощь всю хитрость, на которую способен голодающий и маломощный студент, мы нашли решение проблемы. Рядом с нашим участком был такой же, но прореженный значительно больше, чем наш. На нём было много заготовленных брёвен, но они не были сложены в какие-то компактные штабеля, а лежали в виде целых деревьев, распиленных на шестиметровые куски. Каждое такое дерево, в зависимости от диаметра и высоты, тянуло на 1,5 - 2 куб. метра. Несколько таких деревьев мы перекатили на свой участок, предварительно отпилив от торцев тоненькие "блинчики", чтобы убрать клеймо. Такая работа выполнялась значительно быстрее и с меньшей затратой сил. Особо злоупотреблять своим "изобретением" мы не стали, но норму выполняли и свой паёк получали.

Во второй раз в настоящий лес я попал там же, в Ижевске, но уже зимой 1942-43 года по добровольному призыву. Чтобы "отоварить" сахарные и жировые талоны, имевшиеся на продовольственных карточках (то есть на эти талоны выкупить реальные продукты), нам предложили два дня поработать в лесу. Мороз был трескучий, поэтому первым делом мы разложили большой костёр, а затем уже стали работать. Бригада у нас была большая и весёлая, работа спорилась, и за эти два дня мы успели сделать довольно многое. По возвращении в город нам по нашим талонам выдали вместо сахара шоколад, а на жировые талоны - настоящее сливочное масло. Но лес после нашей работы как зимой, так и летом, становился похож на раненого зверя. На него даже жалко было смотреть.

Третье посещение леса в том же Ижевске чуть не закончилось для меня трагически. Зимой с одним из своих друзей - Эдиком Титенским - я отправился в деревню, чтобы обменять казённые студенческие байковые одеяла на картошку. Пока доехали туда, нашли желающих произвести обмен, погрузили на свои саночки по мешку картошки и вышли из села, наступил вечер, а когда вошли в лес - началась вьюга, которая очень скоро замела тропинку, по которой мы должны были идти. Мой товарищ, который с детства сильно хромал на одну ногу, очень скоро выбился из сил и категорически отказался продолжить путь. Он сказал: "Ты иди, а я останусь здесь, быстренько замерзну и помру. Всё равно на всём белом свете у меня уже нет ни родителей, ни братьев, ни сестёр". Предчувствие его не обмануло: как мне стало известно позже, все члены его семьи, евреи по национальности, действительно были расстреляны немцами в Ялте. Я тащил то свои сани, то его сани, то его самого. Нащупывал под ногами более твёрдую поверхность и, надеясь, что это и есть тропинка, медленно продвигался вперед. Я чувствовал, что Эдик замерзает, а меня поддерживало движение, хотя до смерти хотелось остановиться и передохнуть, но останавливаться нельзя было ни в коем случае. Когда, казалось, силы совсем покинули меня, вдруг впереди чуть просветлело, и вскоре вдалеке показались огоньки города. Радости нашей не было границ. Откуда-то появились силы и у Эдика, и часа через полтора мы уже были в тепле...

С тех пор слово "лес" ассоциировалось в моем воображении с этими тремя случаями в жизни, и мне захотелось посмотреть на лес, побывать в нем совсем в других условиях, когда не надо валить деревья, когда нет трескучего мороза и вьюги, когда в лесу можно просто погулять, отдохнуть, полюбоваться природой.

Перед тем, как мы вышли из дома, Рената попросила меня отстать от неё и идти на некотором расстоянии, не теряя её из виду. Так мы и сделали. Когда мы подошли к опушке леса, было ещё совсем светло, всё хорошо просматривалось и никого поблизости не было. Рената, остановившись, подождала меня, и мы вместе вошли в лес. Это был лес и не лес - так он сильно отличался от нашего. Он был весь каким-то упорядоченным, если таким словом можно определить состояние леса. Свободное от здоровых деревьев пространство не было заполнено переплетением множества кустарников, поваленными деревьями, сушняком, прогнившими пнями, не было видно и сухостоя. Мы прошли в глубь леса довольно основательно и очутились на свежевырубленном участке, или, как у нас принято говорить, на просеке. Это был удивительный участок. Ничего подобного я в жизни не видел. Представьте себе несколько гектаров земли, из которой выглядывают сотни абсолютно ровно срезанных пней на абсолютно одинаковой высоте. Это был, видимо, не строевой лес, судя по длине брёвен около двух с половиной метров, очень аккуратно сложенных в штабеля через определённые расстояния. Недалеко от штабелей были также аккуратно сложены крупные ветки, а рядом с ними - такие же аккуратные кучки с мелкими сучьями. Такое впечатление, что после вырубки всю площадь то ли подмели, то ли почистили граблями - можно было где угодно сесть или прилечь, не опасаясь наткнуться на торчащие сучья или щепки. Рената пояснила, что ещё в прошлом году, когда у Эльзхен не так сильно болели ноги, они сюда приходили погулять и отдохнуть, но из-за нехватки топлива часть леса по решению ратуши пришлось вырубить. Даже во время войны люди любили здесь проводить свободное время с детьми и стариками. Удивительным было то, что я здесь не обнаружил ни малейших признаков пребывания людей в виде разбросанных там и сям бутылок, пробок, разбитой посуды, консервных банок, следов от костров и других атрибутов "культурного отдыха", которыми так славятся российские леса, расположенные вблизи городов.

"Вот оно - ещё одно свидетельство национального характера", - подумал я, но поделиться этими своим мыслями со своей спутницей счёл излишним. Почему же одни умеют так беречь то, что у них имеется, а другие с какой-то лихостью уничтожают свои богатства?

Рената будто угадала мои мысли, унёсшие меня в наши дальние края, и с удивлением спросила:

- Что вы так странно оглядываетесь, Рйфат, разве у вас нет лесов?

- Наоборот, Рената, у нас очень много лесов, и они очень большие, можно сказать, необъятные, в них запросто можно заблудиться.

Беседуя о том, о сём, мы по вырубленной просеке дошли до какого-то ручейка, повернули направо и опять оказались в гуще деревьев. Теперь уже разговаривать было труднее, так как стало почти темно, и мы не могли пользоваться своими словарями. Мы вышли из леса, обогнув городок с северной стороны, опять установили между нами некоторую дистанцию и так дошли до дома. Эльзхен ожидала нас с явным беспокойством.

После вечернего чая, когда я проверял, выучены ли очередные 50 испанских слов, Рената вдруг спросила:

- Рйфат, что вы собираетесь делать в воскресенье, у вас есть какой-нибудь план?

- Нет, Рената, - отвечал я, - никаких планов пока нет, я с друзьями ни о чем пока не договаривался. А почему это вас интересует?

Она чуть замялась, в очередной раз покраснела и очень неуверенным тоном начала объяснять:

- Видите ли, в воскресенье в Нордхаузене состоится большая ярмарка...Я давно нигде не была, и хотела бы туда поехать...Эльзхен не может, вы знаете. Не согласились бы вы поехать со мной? - с трудом закончила она свою речь.

Я никак не ожидал такого предложения, но без всякого промедления выпалил:

- С удовольствием поеду, Рената, - но, чуть подумав, сам задал встречный вопрос:

- А на чем мы поедем? У меня ведь нет машины.

- Мы поедем на электропоезде, если вы не возражаете. Это совсем близко.

Я однажды бывал вблизи Нордхаузена, когда нас повезли на завод "Миттельверк" (то есть "среднее производство") - так назывался подземный завод, вырытый под горой в нескольких километрах от города, но самого города практически не видел, только знал, что он во время войны был сильно разрушен.

- Очень хорошо, - сказал я, - только вы меня подготовьте немного, ведь я ничего не знаю об этом городе.

- Тогда послушайте, - согласилась Рената, - правда, я сама тоже не очень много знаю, но то, что знаю, расскажу.

Вот что я узнал из её рассказа. Нордхаузен - один из старейших городов не только Германии, но и Европы - ему 2000 лет. Ярмарка как раз посвящается этой дате. Незадолго до конца войны английская авиация подвергла город жесточайшей бомбардировке и практически полностью его разрушила. Это было местью англичан за бомбардировки Лондона ракетами ФАУ-2, которые производились на заводе в Нордхаузене. Деньги, вырученные на ярмарке, пойдут на восстановление города. Рената закончила свой грустный рассказ словами: "Это был очень красивый город".

Как и было договорено, в воскресный день с утра пораньше мы отправились в Нордхаузен. До вокзала мы опять шли порознь, она купила в кассе билеты, мы сели в электропоезд и поехали. Вагоны электропоезда напоминали нечто среднее между нашими трамваем и электричкой. В составе всего пять или шесть вагонов, а сами вагоны - с тремя входами, сиденья расположены частично вдоль боковых стен, как в вагонах метро, частично в виде двойных кресел поперек вагона, как в трамвайных вагонах. Двери на ходу запираются не автоматически, их можно открыть в любой момент.

В Нордхаузене, как только вышли из вагона, мы пошли рядом. Город производил странное впечатление: среди очень сильных разрушений выделялись своей необычной красотой немногие оставшиеся здания, напоминающие средневековые замки, построенные в готическом стиле. Все дороги, тротуары, площади были тщательно убраны от всякого мусора. Как и в Берлине, кирпичи и искорёженные детали разрушенных зданий сложены в аккуратные кучи, всё кругом подметено. На нескольких площадях в самом центре города, примыкающих друг другу через короткие улочки, было довольно много народу. Мы немного побродили, осмотрелись и постепенно включились в жизнь ярмарки.

Здесь было много различных аттракционов, в том числе таких, каких я раньше никогда не видел. Выяснилось, что Рената питает к ним слабость. Для начала мы покатались на карусели, севши верхом на лошадей, которые под нами делали такие движения, будто они скачут галопом. Я не могу сказать, что получил от катания большое удовольствие, но Рената была в восторге. Она рассказала, что одно время училась верховой езде, была хорошей наездницей и очень любит лошадей, но не таких, как на этой карусели. После этого "удовольствия" мы чуть перевели дух, поели мороженого и запили его сельтерской водичкой. Я спросил, не боится ли она, что её увидят в моей компании. "Нет, - ответила она, - здесь вас никто не знает, риск небольшой".

Теперь мы направились к следующему аттракциону. На довольно высокой вертикальной оси вращалось горизонтально посаженное колесо с прикреплёнными к нему на цепях 12-15 сиденьями у нижних концов. Получалось нечто вроде коллективных качелей. Когда колесо раскручивалось, цепи с пассажирами разлетались в стороны, поднимаясь всё выше и выше по мере увеличения скорости раскрутки, наподобие регулятора Уайта из курса физики. В России эта забава, кажется, известна под названием "гигантские шаги". Когда мы сели в свои сиденья, Рената оказалась сзади меня. Как только качели стали раскручиваться, она схватила мои качели и так их держала, пока скорость не стала довольно большой и качели поднялись над землей довольно высоко. Тогда она с силой оттолкнула меня то ли вверх, то ли вниз, а сама отлетела, согласно закону Ньютона, в противоположную сторону. От такого маневра у меня все перемешалось и в глазах, и в голове. Через некоторое время наши качели вновь стали сближаться, и Рената, заливаясь смехом от удовольствия, повторила тот же маневр. У меня с равновесием всегда были проблемы, к тому же я плохо переносил всякие вращения и высоту. Всё это вместе взятое никак не способствовало развитию положительных эмоций, а наоборот, у меня начала кружиться голова и к горлу стал подкатывать неприятный комок. "Не хватало, чтобы меня стошнило", - пронеслось в затуманенной голове, и я напряг все силы, чтобы удержаться от позора. Этот своеобразный полёт на разлетающихся качелях хорошо смотрелся со стороны и даже можно было завидовать участникам такой прекрасной забавы, но не для всех он, оказывается, был таким уж весёлым и безобидным. Я почувствовал огромное облегчение, когда закончился сеанс, и поспешил освободиться от удерживающих меня ремней и застёжек.

- Как вам понравилось? - спрашивала подбежавшая Рената, быстрее меня скинувшая свои путы. - Правда, здорово покатались? - и, повнимательней посмотрев на меня, добавила: - Вы побледнели, Рeфат, у вас голова закружилась от катания?

Мне не хотелось признаваться в своей слабости и, чуть улыбнувшись, насколько это было возможно в моём состоянии, произнёс:

- Да, Рената, чуть закружилась, только не знаю то ли от катания, то ли от вашего близкого присутствия.

Она очень серьёзно ответила:

- Рйфат, пожалуйста, не шутите так.

Мы отошли подальше от качелей. На них уже кружились другие "счастливчики", но мне даже не хотелось на них смотреть. Где-то под деревьями сели в тенёчке отдохнуть, и я постепенно пришёл в себя. Через короткую улочку мы перешли к другой площади с постаментом от снесённого памятника в самом его центре. Здесь по всему периметру были разбиты торговые палатки, играла музыка и кое-где танцевали. Продавали посуду, гончарные изделия, книги, канцтовары, вышитые наволочки для подушек и всякую другую мелочь. Цены, по определению Ренаты, были высокие. В уголочке под тентом мы увидели что-то вроде кафе-закусочной. Время было уже за полдень, и пора было перекусить. К моему удивлению, Рената отказалась от кружки пива, сказав, что она пьет только содовую и сельтерскую. Мы поели свежие, очень ароматные сосиски, с собой взяли несколько пирожков, выпили по чашечке эрзац-кофе и отправились дальше. Минут через десять мы очутились на окраине города, на большой открытой площадке, откуда доносился какой-то шум, лязг, дребезг, звуки музыки и истошные вопли.

- Ахтебан! - воскликнула Рената, как только мы увидели, что там делается.

Так, оказывается, немцы называют американские горки. Её глазки азартно заблестели, и я понял, что мне не избежать очередного испытания. В переводе на русский "ахтебан" означает "дорога-восьмёрка", а у американцев этот аттракцион известен, кажется, под названием "русские горки". Мне никогда не приходилось раньше кататься на таком, прямо скажем, страшноватом сооружении. И вот мы уже сидим, привязанные ремнями, в открытой тележке в ожидании старта. В каждой тележке по три пары пассажиров, а тележек, расположенных одна от другой на расстоянии около 5-6 метров, всего четыре. Когда вся подготовительная работа завершилась, прозвучала какая-то немецкая команда, и всё пришло в яростное движение. Сначала было интересно наблюдать с высоты, что происходит там, внизу, но скорость движения всё возрастала, и после длинного, затяжного подъёма вдруг мы все почувствовали, будто сорвались с высокой горы и падаем с неё ничем не поддерживаемые. Тут же после падения - крутой вираж на огромной скорости, так что мы чуть не вылетаем за борт тележки, и очень крутой подъем на горку. Скорость всё уменьшается, и мы уже почти на самой вершине, до неё остается всего один метр или даже меньше, но скорости не хватает, тележка медленно останавливается и вот-вот покатится обратно. Оглядываюсь назад и чувствую, что вместе с тележкой останавливается сердце и холодеют ноги. Пока голова опять повернулась вперёд, тележка встала окончательно, но, о чудо! - мы всё-таки добрались до точки максимума этой кривой. Теперь не понятно, поедем ли мы вперед или всё же скатимся назад. Простояв в таком неопределённом равновесии секунду или две, тележка всё же очень медленно, нехотя двинулась вперёд, и я почувствовал, как её колёса начали отрываться от рельсов, унося нас вместе с тележкой в бездну. Я взглянул на сидящую рядом смелую баронессу. Даже она судорожно схватилась одной рукой за меня и закрыла глаза. Все шесть человек, сидящих в тележке, дружно выдохнули: "Ух", и через несколько секунд мы почувствовали, как с большой силой были вдавлены в свои сиденья, а навстречу стремительно неслись очередные виражи с такими же горками и спусками. Но вот и финиш. Удивительно, но на этой головокружительной траектории я себя чувствовал лучше, чем на "гигантских шагах", хотя страху натерпелся больше. Вскоре, превратившись из участников этого, как теперь говорят, "шоу" в зрителей, мы простояли, наблюдая за происходящим и переживая за пассажиров, не менее получаса.

Какая-то неведомая сила притягивает людей к острым ощущениям, к соприкосновению с гранями допустимого. Что это - желание испытать себя или показать свою "храбрость" окружающим? Какое удовольствие или удовлетворение находит человек от окунания в экстремальные ситуации? Видимо, "встряхивание" организма время от времени является одним из условий активного существования. Но есть категория людей, которая готова подвергнуть себя ничем неоправданному смертельному риску без всякой на то надобности. Почему всё это происходит, чем это объяснить?

Мы же с Ренатой после такого "встряхивания" своего организма и лицезрения того, как "встряхиваются" другие, направились было к вокзалу, но наткнулись ещё на одно заведение, обойти которое были не в силах. Перед нами была "комната смеха". Там мы накопили столько положительных эмоций, которых хватило на всю неделю, что оставалось мне жить у неё на квартире. Как ни странно, но я знаю людей, с трудом переносящих такие "издевательства" над собой, которые творят зеркала. Как правило, это были люди ограниченные, самовлюбленные и с полным отсутствием чувства юмора. К моему удовольствию, с чувством юмора у Ренаты всё оказалось в полном порядке. Не удовлетворившись теми искажениями, которые создавали зеркала, она с особой находчивостью принимала такие позы, что мы чуть не падали от смеха. Вдоволь нахохотавшись и поиздевавшись друг над другом, мы, наконец, покинули это чудесное заведение и зашагали в сторону вокзала. Когда доехали до Бляйхероде, было ещё совсем светло, и мы опять пошли к дому врозь. Я сожалел, что у меня не было фотоаппарата - как здорово было бы сфотографировать наши изображения в этих чудесных зеркалах! По этой же причине у меня нет ни одной фотографии фрау Эльзы и Ренаты. Какая жалость!

Через два-три дня после поездки на ярмарку произошло одно позорное событие, о котором до сих пор не могу вспоминать без отвращения. В городе было объявлено о демонстрации фильма, который, судя по разговорам, привлекал внимание всего населения. Я пригласил на него Ренату и фрау Эльзу. Вначале они отказывались, ссылаясь на то, что зал очень маленький, а желающих будет много, но потом они согласились, так как очень давно не смотрели фильмы. Я купил билеты, и мы отправились. В зале мы заблаговременно заняли свои места и стали ждать начала сеанса. Народу, действительно, было очень много, и вскоре зал заполнился до отказу. Вдруг, откуда ни возьмись, в зал ввалилась большая группа офицеров, которая с шумом и криком начала теснить собравшихся, освобождая себе места. Я не знаю, были ли у них билеты вообще, а если и были, то скорее всего без обозначения номеров мест - так называемые стоячие, как это практиковалось в нашей стране, когда не хватало мест. Кто-то из них стал возмущаться тем, что в зале так много немцев, что для русских не осталось мест. Их поддержало какое-то число уже сидевших на своих местах русских. Раздались громкие крики, в хамском стиле требующие, чтобы немцы освободили места для вновь прибывших. Кому-то на глаза попались фрау Эльза и Рената, и сидящие недалеко от нас начали указывать на них пальцами. Бедные женщины тут же встали, чтобы выйти из зала, но я с силой удержал их на месте и довольно резко ответил грубиянам, что они никуда не уйдут, так как я их пригласил сюда, и мы находимся не в Америке, где негры и белые сидят отдельно. Тогда раздались крики, чтобы ушли те немцы, которые пришли сами, без приглашения. Все эти слова произносились и на русском, и на очень плохом, но вполне понятном немецком языке. Меня поразило то, что ни один человек из русских, а среди них были и авторитетные командиры, не попытался остановить это безобразие, призвать к порядку и совести наших офицеров. Человек 10-15 немцев встали и покинули зал, сопровождаемые нелестными словами в их адрес. Хамствующие молодцы, с видом людей, совершивших великий подвиг, заняли их места, зал успокоился, и начался сеанс. Я не запомнил ни названия фильма, ни его содержания не только ввиду недостаточного понимания языка, но и потому, что я кипел от возмущения и просидел весь сеанс точно на раскалённых углях, не в силах унять охватившее меня негодование. Мне было невыносимо стыдно перед немцами за своих соотечественников. Я думал о том, правильно ли я поступил, оставшись в этом зале, не лучше ли было встать и увести Ренату с фрау Эльзой от этой публики? По окончании фильма я вышел из зала в подавленном и угнетённом состоянии. По дороге домой я извинился за то, что доставил им такие неприятности, а они утешали меня, говоря, что тут нет моей вины. О содержании этого фильма и впечатлениях о нём ни сейчас, ни потом мы ни единым словом не обменялись. Видимо, они его так же "внимательно" смотрели, как и я.

Прошло несколько дней, и опять наступило воскресенье. Никаких планов на дневное время у меня не было, а вечером договорились собраться у Николая. Я позавтракал в кафе Йон и вернулся домой. Фрау Эльза сидела за чтением очередного французского романа, а Рената покрутила приемник, настроила его на какую-то европейскую станцию, которая передавала вальсы Штрауса, и попросила проверить следующие 50 испанских слов, выученных ею накануне. Вдруг раздался звонок и, не ожидая от хозяев приглашения, вошел высокого роста мужчина, лет сорока, в полковничьей форме. В коридоре его встретила фрау Эльза, но, увидев незнакомого человека, ему навстречу пошла и Рената.

- Кто здесь хозяйка? - с трудом подбирая слова, спросил полковник, даже не поздоровавшись с женщинами.

Фрау Эльза заволновалась и, взяв за руку подошедшую Ренату, ответила:

- Мы, то есть фрёйляйн Рената и я, - и, немного подумав, добавила: - Что вас интересует, господин офицер?

- Мы с женой здесь будем жить, вот вам предписание от военного коменданта, - говорил полковник тоном, не допускающим никаких возражений. - Покажите нам самую большую комнату, - потребовал он у удивлённых женщин.

Я наблюдал за всем происходящим из дальней комнаты, стоя у открытой двери. Тут полковник заметил меня и в такой же грубой манере продолжил разговор, указав пальцем на меня:

- А это кто такой?

Я не спеша подошёл к ним, на ходу подбирая слова, и представился:

- Здравствуйте, я друг этой семьи. Чем могу помочь?

Произнося эти две-три простенькие фразы, я больше всего старался следить не за правильностью построения речи, а за произношением. Номер удался, полковник принял меня за немца и тут же сделал грозное предупреждение:

- Пока я здесь живу, никто к вам не должен приходить - ни знакомые, ни друзья. Вы меня поняли? - спросил он, поочередно оглядев каждого из нас и сделав указательные жесты пальцем.

Женщины стояли в полной растерянности и смотрели то на меня, то на непрошеного гостя. Надо было что-то предпринять, и я решил, что нечего играть в кошки-мышки, ситуацию надо прояснить, а потому, перейдя на русский, объяснил ему:

- Вы извините меня, товарищ полковник, я немного пошутил. В действительности, я живу здесь уже два месяца, вот моя комната. Вероятно, произошла какая-то ошибка, что вам дали направление сюда же.

- Вот что, молодой человек, - со злостью начал полковник, - во-первых, я никаких шуток над собой не позволю. Во-вторых, попрошу немедленно освободить комнату, я завтра сюда приеду с женой. И, в-третьих, попрошу здесь больше не появляться, если не хотите нарваться на неприятности.

От такой тупой солдатской наглости я тоже начал закипать и, несмотря на большую разницу и в возрасте, и в положении, ответил ему в таком же резком тоне:

- Не вам решать, где мне бывать, а где нет. Вы многое на себя берете.

- Ах так, - грозно прорычал полковник, - я завтра же тебе устрою такую жизнь, что в два счёта вылетишь туда, откуда приехал. Молокосос! - закончил он свою тираду. Теперь он перешёл на ты.

- Вы не оскорбляйте меня на том только основании, что вы полковник. Я не ваш солдат или офицер и могу дать хорошую сдачу.

Женщины следили за нами, не понимая сути разговора, но на их лицах можно было прочесть большую тревогу за происходившее в их квартире. Я уже писал, что из-за мягкости характера могу многое перетерпеть, но не наглость и хамство. Хорошо понимая, что такой идиот может мне многое испортить, я, тем не менее, не мог проглотить подобные оскорбления. Я чувствовал, что в ход могли пойти руки.

- Заруби себе на носу - я не привык бросать слова на ветер. Считай своё пребывание здесь законченным, - продолжал свои угрозы полковник. - Скажи-ка мне, как тебя зовут и где ты работаешь?

- Во-первых, полковник, мы с вами не знакомы, а у приличных людей принято в таких случаях обращаться друг к другу на "вы". Во-вторых, знать вам моё имя совсем не обязательно. И ничего со мною вы не сделаете. Вы даже не понимаете, что вмешиваетесь не в свои дела.

- Ну, посмотрим, посмотрим, что ты запоешь завтра, - ухмыльнулся всесильный полковник и напоследок добавил: - Объясни всё им, - кивнул головой в сторону женщин, - и чтобы комната завтра была свободной, - и с этими словами круто повернулся и пошёл к выходу, но, сделав пару шагов, опять вернулся.

- Покажите мне комнату, - потребовал он непререкаемым тоном, обращаясь на немецком к женщинам.

Те открыли дверь и предложили ему осмотреть комнату. Полковник только взглянул, не войдя в неё, и тут же спросил:

- Какие ещё комнаты у вас есть? Покажите.

Пожилую немку даже передернуло от такой бесцеремонности, но она, выдержав небольшую паузу, с достоинством ответила:

- Извините, господин офицер, но это наши личные комнаты, там мы сами живём, мы их не сдаём.

Поведение нашего полковника напомнило мне сцены из наших фильмов военного времени, в которых показывалось, как цинично, по-хамски вели себя немецкие солдаты на оккупированных территориях.

- Тогда я сам их осмотрю, - отрубил полковник и двинулся по коридору.

Бедная фрау Эльза, как могла, попыталась его опередить и, открывая двери, стала показывать свою комнату, комнату Ренаты, кухню, ванную.

- Больше тут никто не живет? - последовал ещё один вопрос.

- Нет, только мы вдвоем, - ответила немка.

- Та первая комната самая большая. Мы будем жить там, - сообщил полковник свое окончательное решение и, даже не попрощавшись, ушёл, с силой хлопнув дверью.

Когда мы немного пришли в себя, я передал фрау Эльзе и Ренате суть моего с ним разговора, и мы вместе стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Обе они страшно боялись возможных осложнений, не одобрили мою вспышку и считали, что я должен извиниться перед полковником. Они считали, что и я, и они виноваты в том, что я у них живу без регистрации в комендатуре, что и послужило причиной появления здесь этого полковника. С этим доводом нельзя было не согласиться, но от извинения я категорически отказался.

- Герр, Рйфат, - говорила фрау Эльза, - будьте благоразумны, ведь он вам может испортить всю карьеру. Не упрямьтесь, извинитесь перед ним.

- Фрау Эльза, разве я совершил какое-то преступление, за которое мог бы нести ответственность? Живя у вас - пусть без регистрации - я ни от кого не скрывался, все знают, где я живу. А то, что я с ним разговаривал в резких тонах, не моя вина - он сам спровоцировал всё это. Я ни в чём не вижу своей вины, кроме той, может быть, не совсем уместной шутки, когда я притворился немцем.

- Вы же видели, герр Рйфат, - продолжала настаивать фрау Эльза, - какой он свирепый человек, он со злости может сделать что угодно! Лучше вам помириться с ним.

- Нет, фрау Эльза, я ни за что не стану унижаться перед ним, - отвечал я, - у него нет никаких фактов для того, чтобы в чём-нибудь меня обвинить. В конце концов, мы принадлежим разным ведомствам: я цивильныйГражданский, штатский инженер, а он работает в военном ведомстве.

Рената до сих пор не вмешивалась в наш разговор, но тут тоже включилась:

- Ну, хорошо, Рйфат, я тоже не вижу причин, по которым вы должны перед ним извиниться. Но что-то надо делать с этой вашей комнатой. Я бы очень не хотела, чтобы вы отсюда уезжали, но другого выхода, по-моему, нет, - резюмировала она свое мнение.

Тут Рената была права - другого выхода у меня, действительно, не было. Я посмотрел на фрау Эльзу, будто она могла предложить что-то иное, но она только утвердительно кивнула головой.

- Да, - подтвердил я, - надо найти себе другое жилище, и как можно скорее, чтобы мне не встретиться завтра здесь с этим гнусным типом.

- Вам придется пойти в комендатуру? - спросила фрау Эльза и сама же ответила: - Сегодня воскресенье, вы ничего не сделаете.

- Я отправлюсь сейчас к своему приятелю, к тому высокому капитану, которого вы знаете, он мне поможет. А вы не расстраивайтесь, все будет хорошо, - то ли их, то ли себя решил успокоить я.

Я, в самом деле, верил, что нет такого бытового вопроса, который бы не смог решить, причем оптимально, Николай Герасюта. Ему каким-то удивительным образом удавалось всё, и я немного завидовал этой его способности. Причем почти все задачи он решал весьма оригинальным, нетрадиционным способом. Единственно, чего я опасался, как бы он не отправился куда-нибудь по случаю выходного дня, но это было маловероятно - мы всегда свои действия согласовывали друг с другом.

И вот не прошло и часа, как мы, обсудив у него дома мою проблему, уже шагали по городу. Николай весьма логично предположил, что лучше всего искать жильё на какой-либо из окраин города, а наиболее привлекательной окраиной была та сторона города, к которой близко прилегала лесная полоса на небольшой возвышенности. Наши переводчицы Оля и Нелли как раз снимали комнату на двоих у самого леса. Мы прошли вверх примерно до того места, откуда сворачивала налево улица к дому старого фашиста, от которого я ушел, затем свернули направо и попали на улицу под названием Обергебрауэрштрассе, то есть Верхнелесная улица. Николай предложил пройти до конца этой неширокой улицы и выбрать самый симпатичный дом. Дома здесь все были одно- или двухэтажные, как правило, с садами, живописными входами на зеленые садовые участки. В Бляйхероде, этом очень спокойном городке, эта улица, пожалуй, выглядела самой спокойной. По ходу мы отметили два-три домика, которые нам понравились больше других. Дойдя до конца улицы, повернули обратно и дошли до одного из них и, чуть постояв у калитки, нажали на кнопку звонка. Вдруг в калитке сработала защёлка и, пока мы решались открыть её и войти, увидели, что со ступенек дома к нам навстречу уже спускалась средних лет женщина, очень опрятно одетая, держа в руках какой-то маленький веничек.

- Пожалуйста, войдите, добрый день, - приветствовала она нас, - что вас интересует?

Мы поздоровались, и Николай объяснил цель нашего посещения. Женщина его хорошо поняла, но отрицательно покачала головой и сказала, что у них нет ни одной свободной комнаты. На вопрос, не знает ли она, к кому можно было бы обратиться, указала на домик, расположенный чуть пониже, и сказала, что там живет очень хорошая семья. Мы поблагодарили её и отправились по указанному адресу. На наш звонок также щёлкнул замочек, и из дома выбежала девочка лет 11-12. Увидев незнакомых людей, она остановилась и стала звать мать: "Мути, мути!" Из-за угла дома появилась мама, которая нас сначала не заметила, а когда девочка ей стала что-то рассказывать, указывая на нас, не спеша к нам подошла и поздоровалась:

- Добрый день, молодые люди, входите, пожалуйста.

Мы сделали несколько шагов навстречу, поздоровались с нею, и в это время девочка тоже сказала: "Добрый день" и чуть присела в позе "книксен". Мать погладила ей головку и обратилась к нам:

- Я слушаю вас, господа.

Когда немцы говорят "господа", это в дословном переводе часто звучит, как "мои господа". К таким обращениям никто из нас не привык, и каждый раз такие слова невольно смущают. В начале разговора главную роль на себя опять взял Николай, так как он значительно лучше меня говорил на немецком, однако с произношением у него обстояло хуже. Он говорил, примерно так, как мы читали в школе немецкий текст, то есть нисколько не воспринимая настоящую немецкую речь, однако это не очень мешало общению. Выслушав его, женщина спросила, ищем ли мы жилье для двоих или для одного, на что Николай, указав на меня, ответил, что ищем только для одного. Я тоже двумя-тремя словами подтвердил, что жильё нужно только мне.

- Гут, - сказала женщина и пригласила нас войти в дом.

Пока мы шли, она объяснила, что может предложить жильё из двух комнат, которые нельзя разделить - войти в спальню можно только через кабинет. Мы поднялись на второй этаж, прошли мимо ванной, дверь в которую была открыта, повернули влево и вошли в комнату, очень уютно обставленную тяжелой дубовой мебелью, с несколькими картинами на стенах, множеством книг в книжном шкафу. В общем, это было что-то вроде кабинета-библиотеки, но вместе с тем большой овальный стол посередине комнаты делал её похожей и на столовую. Через эту комнату мы вошли в очень светлую спальню, без всяких излишеств, чистую, пахнущую то ли цветущим садом, то ли срезанными цветами. Ощущение было такое, будто я попал в райский домик. Окно в спальне было распахнуто, и хозяйка показала, что оно выходит в их небольшой сад. Отсюда можно было разглядеть несколько фруктовых деревьев, красивую серебристую ёлку, детскую площадку с качелями, тележками и игрушками, аккуратно подстриженный газончик и несколько грядок. Мне просто не верилось такому счастью, такому везению и, не задумываясь ни на одну секунду, я тут же выпалил, что мне всё очень нравится и, если можно, я сегодня же здесь поселюсь.

- Пожалуйста, - ответила хозяйка, - я надеюсь, что дети вам не будут мешать, их у меня трое, но они послушные, - и тут же спросила: - Вы будете работать дома или по месту службы? Не понадобятся ли вам какие-либо письменные принадлежности?

- Нет, не понадобятся, не беспокойтесь, - сказал я и в свою очередь спросил, чтобы окончательно закрепить нашу договоренность: - Сколько я вам должен платить, фрау...

- Фрау Кляйнхоф, Эрика Кляйнхоф, - подсказала она.

- Фрау Эрика?- закончил я свой вопрос.

- Так же, как и все - сто марок за комнату.

- Хорошо, фрау Эрика, значит я плачу вам двести марок, договорились?

- Нет, ещё не договорились, - ответила она с улыбкой, - так как я ещё не знаю ни вашего имени, ни имени вашего друга.

- Извините нас, фрау Эрика, разрешите представиться: мой друг Николай, а меня зовут Рефат.

- Герр Рйфат? - переспросила она, поставив ударение, как и Рената, на первом слоге.

- Яволь, так точно, - подтвердил я.

Тут вмешался Николай, до сих пор молчавший:

- Фрау Эрика, и мне, и моему другу очень понравились и вы сами, и ваша квартира. Вы не будете возражать, если я буду посещать моего друга?

- Пожалуйста, герр Николя приходите, когда вам будет угодно.

Мы попрощались и, уходя, я на всякий случай предупредил её:

- Если я не появлюсь сегодня до конца дня, то непременно приду завтра утром, - и тут же попросил её принять деньги за предстоящий месяц.

- Спасибо, но это можно было бы сделать и позже, - сказала фрау Эрика, принимая деньги.

Так неожиданно я стал "хозяином" почти двухкомнатной квартиры, о чем даже не мог мечтать в сновидениях.

- Надо эту удачную сделку обмыть, как ты думаешь? - предложил Николай, как только мы остались одни.

- Подожди, Николай, я ещё не совсем в своей тарелке. Это дело за мной, без тебя бы я ничего не смог сделать. Вот поселюсь здесь - тогда и отметим, - отвечал я, находясь все ещё под впечатлением такого неожиданного поворота судьбы, и вдруг, что-то вспомнив, спросил у него: - А где же её муж? Мы даже этим не поинтересовались. Вдруг он не согласится?

- Вечером все узнаешь, - ответил Николай, - а сейчас пойдем-ка пообедаем у господина Йона, - предложил он, и мы так и сделали.

Вернувшись домой, я поделился своими успехами с фрау Эльзой и Ренатой. Мне показалось, что они, с одной стороны, порадовались такому удачному стечению обстоятельств, с другой - огорчились. Огорчились потому, что за эти два месяца мы привыкли друг к другу, устраивали друг друга, а тут придут жить совсем другие люди, по первому впечатлению об одном из них - не самые приятные. А как с ними уживётся женщина, если она окажется такой же самодовольной и наглой особой, как и её муж?

Я видел, что Рената гораздо больше огорчена, чем фрау Эльза, и в течение этого разговора она не проронила ни слова.

- Поверьте, герр Рйфат, нам очень будет не хватать вас, - говорила фрау Эльза.

- И мне тоже, - отвечал я, - но я буду время от времени навещать вас.

- Нет, Рйфат, - вступила в разговор Рената, вам нельзя больше здесь появляться, это вызовет такой же скандал, как сегодня утром. Кроме того, это может меня скомпрометировать. Мне очень жаль, но мы с вами больше не увидимся, - и очень тихо добавила, - возможно, никогда.

- Да что вы, Рената, как это может быть - жить в таком маленьком городке и не видеться? Вы можете прийти ко мне в гости с фрау Эльзой или мы можем куда-нибудь съездить, как в прошлое воскресенье.

- Мы не можем видеться именно потому, что городок такой маленький, разве вы сами этого не понимаете, Рйфат? - совершенно логично возражала Рената и, посчитав разговор на эту тему законченным, спросила:

- Вы когда переселитесь на новую квартиру - сегодня или завтра?

- Все свои вещи я не смогу унести за один раз, поэтому сегодня я отнесу часть вещей и вернусь. А завтра утром заберу остальное.

- Вот и хорошо, - обрадовалась фрау Эльза, - у нас целый вечер впереди, устроим прощальный ужин, если вы не возражаете, герр Рйфат.

У нас с Николаем была договоренность относительно сегодняшнего вечера, но я решился нарушить её, считая, что он правильно поймет меня.

Так оказался я уже в третьей, последней квартире.

вперед
в начало
назад