вернёмся в библиотеку?

ПЕРЕДЫШКИ НЕ БУДЕТ

Утром всем было известно о пожаре. Но в чем его причина? Уже передавались придуманные "достоверные" версии. Собрались Госкомиссия, техническое руководство и все, кто мог протолкнуться в небольшой зал заседаний.

Воскресенский и Носов доложили о наблюдении за пуском в перископы. Они обратили внимание на сильное пламя, которое поднималось с выходом двигателей на предварительную ступень до самых опорных конусов. Блоки первой ступени снаружи были охвачены пламенем по всей высоте, но с выходом двигателей на режим главной ступени, по-видимому, потоком воздуха пламя было сбито и ракета взлетела совершенно чистая. Пожара при взлете они не заметили, тем не менее источник пожара на блоке "Д" был обнаружен однозначно. Датчик давления керосина после насоса сначала показал нормальное нарастание, затем давление стало падать и дошло до нуля. Это свидетельствовало о потере герметичности в магистрали подачи керосина в двигатель. ТНА блока "Д" работал нормально, и керосин под большим давлением хлестал через какую-то дыру. В хвостовом отсеке пожар начался еще на старте.

Просто удивительно, что ракета смогла лететь еще 100 секунд! Она героически боролась! Ей так немного осталось до разделения!
172

Центральный блок замечаний не имел. Если бы она продержалась еще секунд пять-десять, прошла бы команда на разделение и тогда вторая ступень, получив свободу, могла бы продолжить полет.

Как же обидно! В первом полете - и такой типичный дефект, который должен был быть обнаружен на Земле, еще при испытаниях на технической позиции. Горячие обсуждения до и после заседаний подтвердили, что нарушение герметичности возможно при длительной транспортировке, тряске по железной дороге. Такие случаи были еще даже на Р-1. В 1950 году для Р-1 и Р-2 ввели обязательное требование - пневмоиспытания после железнодорожной транспортировки. Удары на стыках рельсов при перевозке на тысячи километров способны раскачать многочисленные фланцевые и штуцерные соединения топливных магистралей. А при резонансе даже бывали случаи поломок свободно проложенных трубопроводов. Все ракеты проходили на ТП пневмоиспытания. А для Р-7 о них забыли!

Хотя нарушение герметичности произошло в магистрали, подведомственной Глушко, мы все чувствовали свою вину. Воскресенский, справедливо считавший себя специалистом по пневмогидравлическим схемам и их испытаниям, ругал себя, заместителя Глушко - Курбатова, наших конструкторов Вольцифера и Райкова, курировавших двигательные системы. Королев на этот раз не чувствовал себя виноватым. Он был удовлетворен тем, что Глушко наказан за свою самоуверенность и демонстративную невозмутимость перед пуском.

Именинниками чувствовали себя управленцы. Поведение автомата стабилизации, всех приборов и рулевых машин почти полностью соответствовало графикам осциллограмм, которые Жернова получила на электронной модели. Мы с ней тщательно анализировали осциллограммы и сравнивали различные участки теперь уже реального полета, записанные на пленках "Трала". "А я почему-то боялась за ваши рулевые машины. Смотрите, как хорошо они отзывались на все команды, как упорно боролись за жизнь ракеты".

Так закончилась жизнь первой "семерки" за номером пять. Боги все-таки не упустили случая и наказали нас за потерю бдительности.

Было решено срочно готовить следующую машину - номер шесть, или, по заводскому обозначению, M1-6. Всем участникам работ вылет в Москву был запрещен. Члены Госкомиссии вылетали только с разрешения председателя. Работники промышленности - с разрешения Королева.

Для пакета номер шесть срочно разработали и ввели испытания всех стыков на герметичность. И не зря. Обнаружили такое количество потенциальных источников пожаров, что удивились, почему на предыдущей "семерке" загорелся только блок "Д". После рассказов
173
о пламени, охватившем всю нижнюю часть ракеты перед подъемом, решили дополнительно усилить теплозащиту всех бортовых кабелей.

Тем временем на посту председателя Госкомиссии Рябикова сменил Константин Николаевич Руднев. Королев улетел в Москву готовить решение и форсировать планы по спутникам, о чем он не любил много говорить, я полагаю, по причине "тьфу, тьфу, как бы не сглазить". Была у него такая черточка в характере. Мы это знали, но не злословили.

На полигоне начиналась нестерпимая жара. Многоцветие тюльпанов заканчивалось. Степь высохла, начала выгорать и принимать сплошной рыжевато-серый цвет. МИК постепенно прогревался, и работать на технической позиции было приятно только вечерами и по ночам, когда открывали широкие ворота для продувки остывшим воздухом.

Сколько раз за сутки я выходил из домика и шагал по изученной до последнего камушка тропе в МИК! Тогда только достраивались солдатские казармы на пригорке, пожарное депо слева от бетонки и большая столовая по дороге к МИКу. Эту дорогу из жилой зоны на ТП я проделывал все последующие годы и в нестерпимую жару, и преодолевая ледяной ветер, и вдыхая полной грудью пьянящий весенний степной воздух.

В первый год жизни на полигоне бетонка от "десятки" до нашей "двойки", далее до МИКа и стартовой площадки - "единички" - проходила по голой степи. Только слева, если ехать от станции Тюратам, пролегала такая же одинокая железнодорожная ветка, по которой ходили поезда, отвозившие утром офицеров на службу и вечером забиравшие их домой.

Постепенно степь застраивалась. Уже через два года по дороге к МИКу можно было шагать по пешеходным тротуарам, проложенным рядом с бетонкой. Жару чуть смягчали тени от тополей, высаженных вдоль дороги, и тонкие струйки орошения, спасавшие первые насаждения от неминуемой гибели.

В апреле 1991 года на празднествах по случаю тридцатилетия полета Гагарина этот путь я прошел с фотоаппаратом на правах гостя, ветерана и туриста. Я шел по тому же пути, что и тридцать четыре года назад, но это была дорога, где "все то и не то".

Степи, той самой, нестерпимо жаркой и обжигающе холодной, пыльной и цветущей тюльпанами степи Казахстана уже просто не было видно. Любоваться можно было только многочисленными служебными зданиями, ведомственными коттеджами и далекой панорамой грандиозных корпусов, построенных по программам Н-1, "Энергия" - "Буран" и многим другим. Только пожарное депо слева,
174
казармы справа на пригорке и труба первой котельной в низинке у железной дороги остались нетронутыми и напоминали о таком далеком, трудном, но замечательном времени.

Когда в те первые годы я шел в МИК или возвращался усталый, чтобы перейти к "горизонтальным испытаниям" - так мы называли кратковременный отдых, - каждый встречный был мне товарищем, другом или, во всяком случае, единомышленником. Я был уверен, что здесь у меня нет врагов. Нечего и некого бояться, кроме "бобов" и "хомутов", которые подбросит очередная ракета. Но это был не страх, а смысл нашей деятельности. Мы все получали истинное удовольствие от поиска и раскрытия своих собственных ошибок. Когда готовили очередную ракету к пуску, она демонстрировала и вытворяла всегда новые непредвиденные капризы, но мы не горевали. Знали, что очередной "каприз" - не последний.

В первые годы работ на полигоне нас, людей разных рангов: маршала и солдата, министра, главного конструктора и молодого инженера - объединяла некая общность. Мы все были строго засекречены. О нас пока не писали в газетах, еще не вещал на весь мир по радио о наших успехах голос Левитана. Но взлетающую ракету не спрячешь от тысяч глаз. Каждый, видевший ее факел, чувствовал себя приобщенным к чему-то такому, что объединяло его со всеми остальными, кто здесь был, независимо от того, кто чем занимался.

Но ракеты с нашими чувствами не считались. Вторая по счету пусков и шестая по номеру "семерка" просто не пожелала улететь.

Мы создавали ракету Р-7 как оружие. Одним из важнейших показателей для ракеты, даже межконтинентальной, является время готовности, то есть длительность цикла подготовки от момента доставки на стартовую позицию до пуска. Для обеспечения первого пуска мы затратили на стартовой позиции почти 10 суток. Все отлично понимали, что дальше мириться с таким длительным циклом нельзя. Поэтому, кроме всех прочих задач, решили отрабатывать предстартовые испытания, строго нормируя время всех операций.

Ракету номер шесть доставили на старт 5 июня, через 20 суток после первого пуска. Тогда такой интервал нам казался приемлемым с учетом большого числа доработок и дополнительных пневмоиспытаний, которые провели на ТП.

Подготовка и испытания на старте шли значительно быстрее, и уже через пять суток ракета была заправлена и готова к пуску. Все расписание пуска повторялось. Но если в первый раз было много треволнений и различных прогнозов, то при втором пуске у всех оптимизма было куда больше. Ведь на предыдущем дошли почти до самого волнующего и загадочного - разделения.
175

Первый же набор пусковых команд вплоть до кнопки "Пуск" и дальше прошел по бегущим транспарантам нормально. Прошло и зажигание. Вдруг остановка! Никакого огня, охватывающего ракету. Чуть слышное щелканье релюшек, погасание транспарантов на пульте и доклад: "Сброс схемы".

Это значит, что электрический контроль в виде концевых контактов и реле зафиксировал отказ открытия какого-то клапана или произошло повреждение в схеме. Вот тут пошли в дело альбомы схем, заранее припасенные в бункере. Все схемщики навалились на истертые уже листы и старались с помощью своего опыта и интуиции сообразить, что же произошло.

Пока шли лихорадочные поиски неисправности, Королев, Воскресенский, Носов, Глушко решили повторить попытку. Для этого одним стартовикам надо было бежать к ракете и менять зажигательные устройства, другим - привести стартовую систему в исходное состояние, подвести кабель-мачту, подключить сброшенные уже разъемы и подать на борт наземное питание.

Нельзя медлить, все надо делать очень быстро. Слабым местом кислородных ракет являлось быстрое испарение, а значит, и уменьшение запаса кислорода. Задержки на старте могут потребовать повторной подачи по железнодорожной ветке цистерны с жидким кислородом, уже уведенной на безопасное расстояние. Прикинули, посчитали и решили идти на вторую попытку без дозаправки.

Через два с небольшим часа все было готово к повторению попытки пуска. Прошло зажигание, и сброс схемы повторился. Теперь стало ясно, что пока не будет понята причина, повторять попытку пуска бесполезно. Время шло к вечеру, а начинали тот рабочий день на старте в семь утра. Кто-то распорядился, и привезли нечто вроде буфета. Можно если не пообедать, то выпить минеральной воды. Выручили снова телеметристы. После первого сброса схемы они успели отправить пленку в проявку. Когда после второго сброса все находились в состоянии, близком к полной прострации, телеметристы радостно доложили: «"Трал" зарегистрировал по КД - контактному датчику - неоткрытие главного кислородного клапана на блоке "В"».

Опять срыв по вине системы Глушко. Схемщики лихорадочно проанализировали, обсудили и выдали: "ТДБ (так и должно быть), все правильно". Все обсуждения шли тут же, в бункере. Благо, это еще и самое прохладное место на старте.

Все снова было приведено в исходное состояние, зажигалки заменены.

Королев спросил Глушко: "Твое решение?" Тот задумался. Воскресенский предложил: "Дадим на клапан горячий воздух от
176
воздухоподогревателя. Клапан замерз, наверняка, от влаги, прожарим и будем повторять".

А что делать? Других предложений не было. Времени ушло много, потребуется еще больше: надо дать команду вернуть кислородную цистерну и дозаправить ракету. А это значит, что мы возвращаемся к четырехчасовой готовности.

По всем многочисленным службам до самой Камчатки дали четырехчасовую задержку. Четыре часа все, кроме тех, кто на старте, могут отдыхать.

Курить в бункере нельзя. Пилюгин, тогда еще куривший, Воскресенский, я поднялись на поверхность и уселись в "курилке", недалеко от входа в бункер.

На стартовой площадке уже включились прожектора подсветки. В потемневшем небе загорелись первые звезды. Пилюгин первым не выдержал длительной неопределенности и потребовал ответа от меня и Воскресенского: "Что случится на третьей попытке старта?" Я ответил, что ракета уйдет, а дальше пора уже и нам, управленцам, отколоть какое-нибудь коленце. Воскресенский продекламировал: "Уж вечер близится, а Германа все нет. До вас дело не дойдет, - продолжил он. - Чувствую, что Валентин еще не весь свой запас "бобов" выложил. Не улетим мы сегодня".

И опять он оказался прав. При третьей попытке злосчастный клапан открылся. Ракета вышла на предварительную ступень и... на ней застряла. В заданное время не получился переход на главную ступень. На такой случай у нас, управленцев, в схеме автоматики предусмотрена временная блокировка. Если в заданное время с учетом всех допусков двигатели не переходят с предварительной ступени на главную, проходит общее аварийное выключение. Как и положено, ракету охватило яркое плещущее в темноте пламя, а затем... вдруг быстро погасло.

Это случилось в полночь между 10 и 11 июня. Теперь уже обсуждение в бункере не сводилось к вопросу: "Почему это случилось?". Срочно требовалось решение, что делать с ракетой. Глушко ответил однозначно: "Повторять попытку пуска нельзя. Керосин по команде "Предварительная" попал во все камеры сгорания. Требуется их полная сушка, а может быть, и замена".

После официального доклада Рудневу Королев объявил решение технического руководства: "Топливо и окислитель слить, ракету снять и вернуть на техническую позицию. Для выяснения причин всех сегодняшних происшествий создать комиссию во главе с Воскресенским". Так бесславно закончилась наша воистину героическая борьба с упрямой ракетой.
177

Третья по счету ракета за номером M1-7, которую прозвали "седьмая семерка", уже месяц не спеша готовилась на ТП.

С утра после ночного поражения на старте я начал всеми способами форсировать ее подготовку. Рассмотрев готовности систем и результаты испытаний, доложил Королеву, что мы будем готовы к вывозу ракеты не раньше 6-7 июля. Учитывая, что на старте мы тратим пять-шесть дней, очередной пуск следует планировать на 12 июля.

Королев, в принципе, согласился, но попросил, если комиссия Воскресенского не добавит много работы, все-таки дней на десять сократить цикл подготовки на ТП. Сам он должен улететь и разрешает отправиться "на побывку" домой всем главным. Улетает и Госкомиссия. Воскресенскому после выяснения причин тоже разрешат передохнуть, а меня оставляют готовить "седьмую семерку".

Чтобы я легче перенес столь длительное пребывание на полигоне, Сергей Павлович подвел меня к своему большому холодильнику: "Я хочу тебе подсластить одиночество пребывания в этом домике". Он открыл холодильник и показал на огромный шоколадный торт. Торт был великолепен. "Мне его совсем недавно с оказией прислала Нина Ивановна. Разрешаю пользоваться, но не слишком большой компанией и немного оставь к моему возвращению".

Много лет спустя я признался Нине Ивановне, что ее торт действительно был гвоздем программы нескольких вечеров во втором домике на "двойке".

Комиссия по расследованию причин несостоявшегося пуска с трудом, но докопалась до истины. Она оказалась из раздела "нарочно не придумаешь".

При монтаже на заводе бортовой пневмогидросхемы центрального блока клапан азотной продувки двигателя перед запуском был установлен с ошибкой на 180 градусов. Хотя на клапане и была выгравирована стрелка, указывающая направление потока, но одинаковые резьбы штуцеров на входе и выходе не исключали возможности ошибки. Монтажник запросто мог развернуть клапан по своему разумению, ибо он не обязан знать, куда же стрелка должна быть направлена. Для этого надо изучать пневмогидросхему. Куда смотрели контролеры и военпред? Соответствующий разгром не замедлил последовать. Тут же по горячим следам мы обнаружили точно такую ошибку и на следующей ракете, которую только что начали готовить.

Эта ошибка привела к тому, что продувка азотом не прекратилась перед запуском. Газообразный азот попал в кислородные полости камер сгорания основного и рулевых двигателей. Керосин не пожелал гореть в атмосфере кислорода с азотом, двигатель никак не
178
выходил на режим, и автоматика системы управления, не дождавшись к установленному времени нужного давления в камерах сгорания, дала команду на выключение всех двигателей пакета. Вот тогда мы вспомнили строгости тройного контроля сборки боевого заряда, о которых были много наслышаны в прошлом году при подготовке ракеты Р-5М к пуску с атомной головкой.

Проблема "защиты от дурака" - одна из труднейших не только в сложных технических устройствах. Очень доходчиво сказано по этому поводу в одном из американских пособий по управлению автомобилем: "Когда ты вздумаешь выкатиться на проезжую часть, помни, что ты не единственный идиот среди сидящих в данный момент за рулем".

На этот раз мы еще дешево отделались. Ракета была целехонька и после профилактики могла быть подготовлена для повторной попытки пуска. И стартовая позиция ничуть не пострадала. Только кислород, снова отнятый у промышленности, пропал впустую. Каждый цикл подготовки пуска был хорошей тренировкой для офицеров и солдат стартовой команды. Да и работникам промышленности становилось ясно: зазнаваться еще рано.

Техническая позиция выдержала обещание по сроку, и 7 июля состоялся третий вывоз ракеты из МИКа на старт.

К этому дню снова все слетелись. Этот третий выезд из МИКа был столь же торжественным, как и первый. Тепловоз медленно двигал перед собой установщик с ракетой.

"Пушки к бою едут задом" - в этих строках Твардовского из "Василия Теркина" слово "пушки" вполне можно заменить на "ракеты". Во всяком случае, применительно к Р-7.

"Седьмую семерку" готовили на стартовой позиции значительно организованнее. Без ночных авралов и особого напряжения, несмотря на жару, доходившую до 45 градусов в тени. Ракета была подготовлена за пять суток.

В бункере опять собралось то же общество, за пультами сидела уже обстрелянная команда. На этот раз я упросил Королева по тридцатиминутной готовности отпустить меня на первый ИП. Могу же я в конце концов полюбоваться взлетом ракеты не с шестидесятой секунды, выбегая из бункера, а с первой! Так я впервые увидел старт ракеты Р-7 на третьем пуске 12 июля 1957 года.

После вспышки зажигания под пакетом появляется беспорядочная пляска огня. Через секунду пламя охватывает ракету по всей высоте боковых блоков. Становится страшно за нее. Кажется, сейчас последуют взрывы баков, разрушающие и сжигающие стартовую конструкцию. Но через мгновение двигатели выходят на режим, и поток воздуха втягивает клубящееся пламя вниз, в невидимый
179
огромный бетонированный обрыв. Фермы, упирающиеся в талию ракеты, плавно разваливаются. Слившись воедино из пяти двигателей, ослепляющий, торжественно ревущий факел осторожно поднимает трехсоттонное тело пакета. Даже с расстояния в километр не сопоставимый ни с какими звуками рев двигателей оглушает.

Ракета, не спеша, идет вверх. На распушенном огненном хвосте четко проступает рисунок сверхзвуковых фронтов. Не сразу замечаешь, что она ложится на курс и уходит от старта. Первые пять-семь секунд страшно: а вдруг пройдет ложная команда на выключение хоть одного двигателя! Тогда пакет рассыплется и накроет старт, а может быть, и этот ИП.

Одолевает чувство слияния с этим созданием, грозным, могучим, но уже близким и родным. Хочется вложить в этот огонь" еще и свою волю, устремление, все свое существо, ну, давай, лети! Теперь уже страшно не за себя, а за нее, за ракету. Выдержит ли на этот раз? Но долго размышлять мне не пришлось. Из динамика шел отсчет секунд, и где-то после счета "тридцать пять" нарушился такой плавный торжественный подъем и уход в вечернюю синеву. Ракета завертелась вокруг продольной оси, боковушки отлетели от центра! Пакет разрушен!

Пять горящих, дымящихся ракет еще летят по инерции дальше, но постепенно снижаются и, кувыркаясь, уходят к горизонту "за бугор". Потрясающее по трагизму зрелище гибели еще одной "семерки". Что за рок висит над этой ракетой?

Наблюдать аварии всех предыдущих типов ракет было иногда страшно, иногда любопытно, всегда досадно. В этот раз я испытал боль. Словно на моих глазах погибал близкий и дорогой человек. А я и все мы, оставшиеся на Земле, бессильны помочь.

Я полез в кунг "Трала". Там уже упаковали кассеты с пленкой и приготовились ехать в МИК для проявки. Что видели? Голунский, Воршев и остальные в один голос сказали: "На 38-й секунде полезла большая команда по вращению. Все закрутилось! А дальше - сами видели". Если появился большой возмущающий момент или подана ложная команда по вращению, то неудивительно, что боковые блоки отвалились. Похоже, что на этот раз боги разозлились не на двигателистов, а на нас, управленцев.

Практически всю ночь мы с Пилюгиным, его командой и комментаторами от телеметрии просидели в просмотровой комнате над пленками, которые приносили нам еще мокрыми.

Утром после тщательного анализа картина прояснилась. Для меня еще при подготовке на ТП было полной неожиданностью, что с этой машины в схему автомата стабилизации был введен прибор, интегрирующий сигнал по каналу вращения для боковых блоков.
180
Было непонятно, зачем нужны моменты стабилизации по вращению сверх тех, которые уже проверены в полете? Толком никто объяснить не мог. Ложная команда по каналу вращения шла явно из этого прибора - "ИР-ФИ" (интегратор по углу вращения φ). Я был, правда, с опозданием, возмущен: "Черт тебя дернул, Николай, вводить этот прибор. Надо было хотя бы для начала проверить в телеметрическом режиме". Убитый своей явной виной Пилюгин не оправдывался.

Меня удивило то, что его сотрудники, всегда оказывавшиеся, если что не так происходило в их королевстве, "большими монархистами, чем сам король", на этот раз за шефа не заступались. Они тоже чувствовали себя виноватыми в ненужном нововведении. Когда стали разбираться более детально, то все же не нашли явных причин такой сильной команды по вращению, которая появилась в полете. Даже выход из строя отдельных элементов в новом приборе не приводил к такому дикому его поведению.

После многих вариантов остался последний: замыкание на корпус управляющих цепей внутри прибора. Только в этом случае сигнал может быть соизмерим с тем, что был в полете. Для проверки вскрыли запасной прибор. Внешний осмотр не подсказывал места замыкания на корпус. Если оно и случилось, то почему на 38-й секунде, а не раньше? Но раз уж решили на будущее избавиться от этого прибора, то пошли на всегда выручавший в загадочных обстоятельствах вариант: "посторонняя частица". Эта токопроводящая злоумышленница притаилась в приборе с самого начала. Ее там оставили по вине несовершенной технологии контроля. При вибрациях во время полета и под действием перегрузок она начала двигаться и ухитрилась соединить один из оголенных штырьков командной цепи с близко расположенным экраном кабеля.

Как положено, для следующей, теперь уже четвертой по счету пусков, машины постановили принять профилактические мероприятия: отключить на всех боковых блоках канал вращения от интегрирующего блока автомата стабилизации, промыть спиртом все разрывные штепсельные разъемы перед последней стыковкой и после этого оклеить липкой лентой для защиты от попадания "посторонних частиц".

Когда страсти улеглись, я встретился с Жерновой и спросил: "Нина, ведь вы моделировали процессы автомата стабилизации с этим "ИР-ФИ". Первый раз ракета без него долетела почти до разделения. Мы с вами тогда детально проанализировали пуск, и вы еще похвалили наши рулевые машины. Зачем потребовалось это улучшение?"
181

Жернова ответила, что она была против этого изменения, но не смогла убедить Николая Алексеевича. Он настоял, и схема была доработана с этой машины. "Только прошу, не говорите Николаю Алексеевичу, что у нас был такой разговор. Мне его сейчас очень жалко. Он так ждал и так был уверен в этом пуске. Теперь получается, что он виноват в этой аварии".

Следующее огорчение мне доставил разговор с председателем Госкомиссии Рудневым. Он, улыбаясь, начал с шутки, что не только двигателисты, но и управленцы научились с помощью "посторонних частиц" губить могучие ракеты. А чтобы этого впредь не случилось, он просит меня, несмотря на разрешение Королева, не улетать в Москву, а остаться для подготовки следующей машины. "Я даю вам гарантию, что при любом исходе следующего пуска мы вас сразу же отпустим, хотите - домой, хотите - в отпуск".

Окончательно он меня сразил, сказав, что он сам и Мрыкин решили не улетать, остаться на полигоне до пуска. "Здесь, конечно, очень жарко, но в Москве, если явишься, такого жара дадут, что сразу пожалеешь, зачем отсюда улетел".

Я поначалу запротестовал: "Ведь я почти четыре месяца здесь безвылазно!" Но Руднев очень просил и советовал съездить на рыбалку. Я сдался.

Королев перед отлетом сказал, что у него в Москве предстоят очень серьезные встречи с физиками-атомщиками. Они предлагают для "семерки" новый боевой заряд чуть меньшей мощности, но почти в два раза легче существующего. Это сразу прибавит нашей ракете тысячи четыре километров дальности. "Двенадцать тысяч километров! Из любой точки своей территории сможем достать американов! - увлеченно говорил СП. - Только пока не надо распространяться. Неделин сказал, что он договорился с Хрущевым о строительстве для "семерки" боевых стартов под Архангельском и здесь будем строить еще один - резервный".

Меня удивило, что Королев вовсе не удручен гибелью последней ракеты.

Руднев дал понять, что роли уже распределены. Неделин, Келдыш и Королев объясняются в Москве в ЦК, будет встреча с министром обороны Малиновским и даже, может быть, с самим Хрущевым. Королев, несмотря на первые неудачи, намерен настаивать на выделении двух ракет для выведения искусственных спутников Земли. Американцы объявили, что готовят такую сенсацию по случаю международного геофизического года. Если они нас опередят, это будет сильнейший удар по нашему престижу. Пока в Москве будет вестись активная оборона, мы здесь обязаны во что бы то ни стало надежно подготовить ракету М1-8. Не позднее начала августа надо
182
осуществить успешный пуск. Иначе всех ждут большие неприятности.

Руднев в то время был заместителем председателя Государственного комитета оборонной техники, человеком безусловно критически и трезво оценивавшим обстановку. Я, пользуясь случаем, спросил: "Ну, а что могут с нами сделать? Ведь теперь сажать и отправлять на Колыму не положено".

"Да, действительно, - ответил Руднев, - сажать нас никто не будет. А вот нашу, вернее вашу, ракету поручат другим. Не надо забывать, что Хрущев поддерживает предложения Челомея. Есть предложения по новой ракете и у Янгеля".

Какие возможности у Челомея, сказать было трудно, а Днепропетровский завод и КБ Янгеля, нами же воспитанные, - это очень большая сила. Они уже освоили наши Р-5М, сделали свою первую ракету Р-12 - конкурент Р-5М - и теперь работали над новым проектом межконтинентальной. Янгель не скрывал своего отрицательного отношения к кислородным ракетам. Военные тоже заколебались. Конечно, кислород и керосин - это благородно и безопасно. Азотный тетраксид и диметилгидразин - компоненты токсичные, в эксплуатации, прямо скажем, противные, хотя мы и сами сделали Р-11 и морские ракеты на азотке - и ничего. Даже на подводных лодках с ними смирились.

"С Сергеем Павловичем, - продолжал Руднев, - я имел откровенный разговор. У него много интересных предложений и далеко идущие планы. Но еще одна-две неудачи с "семеркой" - и все это может перейти к другим людям. Вы имейте в виду, что даже Неделин может заколебаться. А ведь он единственный разбирающийся в нашей технике среди всех маршалов. На поддержку Малиновского рассчитывать нельзя. Он дальше своего старого опыта общевойскового командира дивизии или даже армии ничего не видит. Терпит нас только потому, что Хрущеву нужна ракета. Никита Сергеевич пока в нас верит".

Принципиально нового Руднев мне ничего не сказал, потому что мы сами за эти годы научились оценивать политическую обстановку и по различным репликам на многочисленных заседаниях с участием самых высоких чиновников чувствовали, "кто есть кто".

Каждое утро, пока еще не наступила нестерпимая сухая жара, я шагал в МИК. 20 июля разгрузили и разложили по рабочим местам все блоки ракеты номер восемь. Каждый блок транспортировался по железной дороге в специальных закрытых четырехосных полувагонах. Центральный блок был такой длины, что его сделали разъемным, составным из двух частей. Каждая из них транспортировалась в отдельном полувагоне.
183

В МИКе надлежало произвести сборку центрального блока и состыковать большое число электрических разъемов, пневматических и гидравлических трубопроводов. Наиболее ответственным было соединение трубы большого диаметра с помощью гибкого сильфона, по которой из верхнего бака жидкий кислород подавался к двигательной установке через туннель, проходивший сквозь нижний керосиновый бак.

Сборкой центрального блока руководил очень опытный бригадир слесарей нашего завода Михаил Ломакин. Когда блоки ракеты были подготовлены к сборке, я попросил его как можно быстрее закончить эти работы, так как электрические испытания мы начинали только после окончания всех механосборочных операций. При подаче электрического напряжения на борт внутри ракетных блоков не должно быть никого, кто своими движениями мог бы нарушить ход электрических испытаний.

Температура в главном сборочно-испытательном зале МИКа к середине дня начинала превышать наружную. Ни о каком кондиционировании в те времена еще не было и речи. Вентиляторы только перегоняли внутренний горячий воздух, но включать их было запрещено. Поднималась такая пыль, что ни работать, ни гарантировать надежность не защищенных от всепроникающей песчаной пыли приборов и агрегатов было нельзя.

Мы с Евгением Осташевым договорились начать электрические испытания "по холоду", после захода солнца. Я уже собирался после обеда чуть отдохнуть, как неожиданно позвонил секретарь Государственной комиссии и предупредил, что, несмотря на 50 градусов в тени, Руднев хочет приехать, встретиться со мной, военными испытателями и рассмотреть график подготовки ракеты.

Для особо высоких руководителей: маршалов, генералов, председателей Государственных комиссий - и состоящих при них адъютантов или секретарей в городе на десятой площадке был возведен так называемый "нулевой квартал".

Это были два корпуса гостиницы с максимально возможным по тем условиям и временам комфортом. У гостиниц было создано подобие сада или небольшого парка, спускавшегося прямо к Сырдарье. Близость к воде, скорее за счет психологического воздействия, чем на самом деле, помогала переносить "полдневный жар в пустыне Казахстана". Так местные остряки переиначили строки из лермонтовского "Сна".

От нулевого квартала до нашей "двойки" не более 30 минут езды на автомобиле. А я для тренировки отправился в МИК пешком. Когда, преодолев горячее пространство, вошел в душный зал, обливался седьмым потом. К моему удивлению, центральный блок не был
184
еще состыкован. Один из рабочих объяснил, что сам Ломакин находится внутри уже более двух часов и они боятся, как бы с ним там чего не случилось. Через люк я начал переговоры с Ломакиным. Он обещал скоро вылезти. Пока мы размышляли, как можно работать в такую жару внутри ракеты в пространстве, которое до пределов ограничивает всякое движение, подъехал Руднев. Мы с ним прошли в пультовую, где Евгений Осташев подготовил график работ. Вскоре к нам зашел красный как рак Ломакин и попросил меня на пару слов. Он объяснил, что при сборке сильфона, соединяющего две части туннельной трубы, потерял один из шести десятимиллиметровых болтов вместе с гайкой. Все фланцы он соединил, но что делать дальше, не представляет. Мне стало холодно: "А ты уверен, что этот болт случайно не оказался в трубе?"

"Да, - ответил Ломакин, - за это я ручаюсь. Я снял все болты с фланца перед стыковкой и положил их, там есть такое углубление. Когда соединил фланцы и начал сборку, вместо шести оказалось пять. Все ощупал, осмотрел - нигде нет".

"Отдохни, - предложил я, - подумай, все вспомни, выпей холодной воды и полезай снова искать. Пока не найдем, никакой работы на центре не будет. Надо иметь абсолютную гарантию, что болт не в трубе. Если там, это верная авария, его затянет в кислородный насос и тогда - сам понимаешь".

Когда я вернулся в пультовую, Руднев поинтересовался, что случилось. Я не стал скрывать и объяснил. Он сказал, что не уедет от нас, пока мы не найдем потерянный болт.

Перед тем, как снова отправиться на поиски, Ломакин в присутствии военпреда и контролера вывернул все карманы своего комбинезона, чтобы удостоверить, что он с собой туда запасного болта не берет. Прошел час, другой. Весть о происшествии расползлась по МИКу. Появилась идея сделать "прокрутку" блока и по звуку прокатывающегося болта определить, где он находится. Но мы ждали возвращения Ломакина. Через два с лишним часа он, сияющий, выбрался из ракеты и торжественно поднял над головой, чтобы все видели, найденный болт.

Мы все поздравляли Ломакина, а он полез обратно ставить последний, шестой, болт на место. Руднев, который, казалось, больше нас был доволен счастливым концом, предложил выпустить распоряжение о выдаче Ломакину денежной премии за честность и самоотверженность при выполнении трудового задания.

Я написал распоряжение начальнику экспедиции о выдаче денежной премии в размере 250 рублей. Руднев наложил-резолюцию "Разрешаю". Когда вконец измученный Ломакин выбрался из
185
центрального блока, закончив всю работу, я торжественно вручил ему эту бумагу.

На следующий день по ВЧ-связи из Подлипок меня вызвал Королев и попросил доложить, как дела. Я подробно все доложил, а под конец рассказал о вчерашнем происшествии с болтом.

Спокойный тон разговора СП мгновенно изменился. Даже по этой искажающей голос связи я почувствовал, что он захлебывается от возмущения: "Не премировать, а наказывать за такие штучки надо! Ты там всех распустил и еще премии раздаешь! Немедленно отмени и выпусти приказ с выговором! Добрый дядя нашелся!"

Когда я рассказал Рудневу о моем разговоре с Королевым, он развеселился: "Отменить могу только я, потому что на той бумаге мое разрешение. Отменять ничего не буду. Сергей Павлович нас простит. Когда прилетит, ему будет не до этого".

далее
в начало
назад