Конец тьме. — „Свод.“ св. Фомы и богословие. — Дуализм Неба и Земли. — „Божественная Комедия Данте“. — Кардинал Куза. — Ариост и Раблэ. — „Зодиак жизни человеческой“.
Тысячный год канул в бездонную пучину веков, но вместе с этим не заканчивалось легковерие предков наших: боязнь светопреставления тяжелым бременем лежала на них и человечество уединенно стояло между поверхностью неба и сводом неба. Комментировались пророчества, Апокалипсис и предсказания извращался смысл св. Писания, но в эпоху минутнаго затишья кометы появлением своим снова возбуждали внимание умов. При постоянном преобладании теологических вопросов, никто не старался проникнуть тайны тленной природы, долженствовавшей вскоре погибнуть при общем обновлении всего сущаго. О внешней природе забывали с тем, чтобы замкнуться в созерцании внутренних процессов духа и преходящия явления физическаго мира изсчезали пред величием судеб небесных. Рисунки, которыми искусные живописцы украшали рукописи тогдашней эпохи, дают нам указание или, скорее зеркало того, чтó происходило в сказанное время. За недостатком типографии нам осталась живопись и роскошные, великолепные рисунки, с десятого века до тринадцатаго, представляют нам иллюстрированное описание мира предков наших.
На несколько мгновений развернем эти древния хартии и обратим внимание на их поля и заголовки. Не замечаете-ли вы здесь той замкнутости мысли, под влиянием которой начертаны эти образы? Не видите-ли вы, насколько интересы небесные преобладают над интересами земными, поглощают и уничтожают последние? Все забыто, за исключением престолов святых, врат чистилища и адскаго пламени. Нет другаго неба, кроме неба мистическаго; самый вид Земли изменяется и становится неузнаваем. Если и представлено несколько животных, то в каком искаженном виде! Из-за символизма даже о природе забывают. Вот лев, заметающий хвостом следы свои: это преобразование Скрывающая свои пути. Но приглядитесь: это лев геральдический, существующий только в живописи, в гербовниках средних веков. Вот орел, царящий в области воздуха, подобно тому, как лев царит в пустынях, но какой-то странный орел, сохранившийся только на германских знаменах; его шею не затруднятся украсить двумя головами, а льву вскоре дадут два могучия крыла и преобразится он в гриффа. В воздухе будут носиться окрыленные змеи и драконы; пеликан станет утопать в своей крови, а столетний феникс сбросит с себя свое ветхое оперение. Земля преобразилась; мир Земли и Неба, весь живой мир исчез, уступив свое место измышлениям порожденнаго страхом символизма.
В то время, как Запад замыкался в изучении метафизики, аттрибутов неведамаго Бога и природы духовных существ, обитающих в незримом мире, Восток бодрствовал и наблюдал. Аравитянам и Александрийской школе новейшая астрономия обязана длинным рядом наблюдений, давших семнадцатому столетию возможность создать космологическую науку. Так как астрономическия наблюдения представляют одинаковое значение и совершенно тождественны как в системе видимостей, так и в теории истинной системы вселенной, то явилась возможность вывести общие законы природы на основании множества драгоценных фактов, собранных астрономами Востока. В этом отношении мы должны смотреть на упомянутых астрономов, как на людей, стоящих выше, чем средневековые монахи, действовавших в силу лучших убеждений и более достойных нашей признательности. Несомненно, что монастыри сохранили для нас, во время вторжений варваров, сокровищницу латинской и греческой литератур; но втечение пятнадцати веков, они почти безплодно потратили свое время на науку отвлеченную, не представлявшую никакой пользы для положительных знаний. Метафизика должна следовать за физикою; это истинная этимология этого слова; изменять естественный порядок сказанных наук было-бы большою ошибкою *).
*) Слово метафизика произошло в новейшее время: оно не существовало ни у Греков, ни у Римлян. За век до нашей эры, Андроник Родосский определил произведения Аристотеля, впоследствии получившия название метафизических, следующими словами: „Mετà τà φνσιχà:“ следует читать после физики“.
Чтобы дать ясное и авторитетное понятие не только об общепринятых мнениях этой эпохи, но и об учении отцев Церкви, не лишним будет обратиться с вопросом к тому из последних, о котором один папа сказал, что он просветил мир больше, чем все ученые, взятые вместе; к тому, который был причислен к лику святых не больше, как пятьдесят лет после его смерти и получил наименование Ангела школы; одним словом, к человеку, который, по единогласному мнению всех вообще, признается „величайшим богословом и величайшим философом средних веков.“
Св. Фома Аквинский *), прозванный соучениками своими Немым быком, так как в первые годы учения он не отличался большими умственными способностями, но о котором его учитель (Альберт Великий) сказал: — „Бык этот впоследствии заревет так громко, что услышит его весь мир“, — в двух главнейших сочинениях своих изложил учение о догматических понятиях христиан. Сочинения эти — Свод (Somme) Веры против язычников и Свод богословия. Последнее сочинение вообще известно под именем Свода, так как действительно оно есть свод всех наук, входивших в состав христианской доктрины, а потому приличнее всего обратиться к „Своду“, чтó мы немедленно и сделаем в главе: Utrum sit Mundus unicus?
*) Родился в 1227, умер в 1274 году.
*) Somme théologique, part 1, quaestio XLVII, art. 3
Чтобы хорошо понять способ аргументации автора, необходимо знать, что на данныя, представляемыя вопросом, всегда получается утвердительный ответ; затем автор начинает разсуждение свое возражениями против приведенных данных и заканчивает опровержением этих возражений.
1) Повидимому, существует не один мир, но множество миров, ибо, как говорить св. Августин (Quaest. lib. LXXXIII, 46), нельзя утверждать, чтобы Бог создал вещи без причины. Но причина, по которой Бог создал один мир, могла побудить Его создать и многие миры, так как Его безконечное могущество не может быть ограничено сотворением одного мира.
2) Природа творит самое лучшее, а Бог тем паче. Но было-бы предпочтительнее, чтобы существовал не один мир, а множество миров, так как существование большаго количества хороших вещей предпочтительнее существованию небольшаго количества таковых. Итак, Бог создал многие миры.
3) Всякая тварь, которой форма связана с материею, может быть повторена численно, причем сущность ея не уничтожается и не видоизменяется, так как численное повторение совершается при помощи материи. Но форма мира связана с материею, следовательно ничто не препятствует существованию многих миров.
(Таковы возражения против единичности миров. Вот ответ св. Фомы):
„Напротив, ибо у св. Иоанна сказано: Мир сотворен Им (1, 10), и если св. Иоанн говорит о мире в единственном числе. то потому именно, чтобы доказать существование одного только мира.“
Заключение. „Так как Бог создал все твари для себя собственно и подчинил их дивному порядку, то и следует допустить существование одного мира, а не многих миров.“
...Необходимо сказать, что порядок, установленный между созданными Богом тварями, есть очевидное доказательство единичности мира. Ибо если мир единичен, то потому только, что подчиняется он единственному порядку, в силу котораго части мира находятся во взаимном между собою соотношении. Но все созданныя Богом твари, находясь во взаимном между собою порядке, относятся к самому Богу, следовательно все сущее необходимо принадлежит к одному и тому-же миру. По этому люди, не признающие всеустраивающую Мудрость творцем мира, допускают существование многих миров. Так, Демокрит говорить, что наш мир и множество других миров произведены действием атомов.“
„На первый аргумент необходимо ответить, что причина, по которой мир единичен, заключается в том, что все твари должны относиться к одной цели, подчиняясь одному и тому-же порядку. Поэтому Аристотель выводит единичность правящаго нами Бога из единства порядка, существующаго между всем сущим, а Платон доказываем единичность мира на основании единства типа и первообраза, котораго преобразованием является мир.“
„На второй аргумент следует ответить, что нет действия, которое полагало-бы своею конечною целью материальную множественность, потому что последняя не имеет известнаго предела: по сущности своей, она стремится к неопределенности, а неопределенность не может составлять конечную цель ни для чего сущаго. Когда говорят, что многие миры лучше одного мира, то под этим разумеется множественность материальная. Но это „лучшее“ не может быть целью Бога: ибо если два мира лучше, чем один мир, то три будут лучше двух и так дальше до безконечности.“
„На третий аргумент надо ответить, что мир заключает в себе материю во всей ея полноте и невозможно, чтобы существовала другая Земля, кроме нашей, потому что в таком случае каждый мир естественно стремился-бы к центру, в каком-бы месте он ни находился. Таким-же образом можно разсуждать о прочих телах, входящих в состав других частей мира.“
Такова аргументация „Ангельскаго учителя“ против идеи множественности миров. Чтобы не оставалось никакого сомнения на счет теологическаго значения мнений св. Фомы, один из его переводчиков прибавляет: „Оригену ставили в упрек сказанное им, будто до начала сего мира существовали многие миры и что по окончании его возникнуть другие миры. Идея множественности миров допускалась многими философами; считая материю вечною, они допускали безпредельный ряд следующих один за другим миров. Но св. Писание говорит только об одном мире и все Отцы Церкви учили, что существует один только мир *).
*) L'abbé Drioux, traduction dediée à Mgr l'évêque de Langres. 1851.
По понятиям знаменитаго автора, выражающаго мысли всей Церкви, Земля составляет верховную цель творения и все Небо, от Луны и до последней из горних областей, создано для обитателей Земли. Послушаем, как св. Фома комментирует св. Писание, ясно высказывая при этом свои мысли.
„Чтобы отклонить народ от идолопоклонства, Моисей достаточно выяснил причину, в силу которой созданы светила, показав, что сотворены они на пользу человеку, т. е. для того, чтоб они служили ему для различения времен, дней, годов и проч. Свет их озаряет людей в их делах и дает им возможность познавать все предметы, подлежащие чувствам, по сказанному: Да сияют они на тверди небесной и освещают Землю. Они указывают перемену времен года, устраняющих однообразие жизни, поддерживающих здоровье человека и дающих ему все необходимое для существования. Ничего подобнаго не могло-бы существовать, если-бы зима или лето длились вечно; поэтому сказано, что светила сотворены для определения времен, дней и годов. Они служат для регулирования дел торговых и вообще всякаго рода дел, указывают время дождей, вёдро, ветры и все, могущее влиять на человеческую деятельность“ *).
*) Quaestio LXX, art. 2.
Пусть говорит „Ангел школы,“ а мы, между тем, проследим его мысль от начала до конца мира. Мы видим, что по его мнению светила созданы специально для Земли; вполне естественно после этого, что как скоро прекратится существование Земли, то и светилам не для чего будет существовать. Но что произойдет тогда?
Пророк говорит устами Бога: „ Я сотворю другия небеса и другую Землю и все существовавшее прежде изгладится из памяти людей.“ А св. Иоанн свидетельствует: „Я видел другое Небо и другую Землю, потому что прежнее Небо и прежняя Земля — миновали.“
„Обитель должна соответствовать обитателю. Мир создан для того, чтобы в нем обитали люди, следовательно мир соответствует человеку;, но как последний будет обновлен, то и мир тоже обновится.“
„Каждая тварь любит себе подобных (Eccles., XIII, 19); из этого очевидно, что сходство составляет причину любви. Но человек обладает сходством с миром, почему и называется он малым миром. Человек любит весь мир по естественному влечению и желает ему блага; следовательно необходимо, чтобы мир усовершенствовался в видах удовлетворения желаний человека...“ Если этот аргумента кажется вам ясным, то и толковать тут нечего.
Заключение. „Итак, необходимо, чтобы мир обновился, подобно тому, как прославится человек.“ (Quaest. XCI, art.I).
„По сказанному в св. Писании, явившийся ангел поклялся Живым в веках, что время перестанет существовать вслед затем, как седьмой ангел вострубит в трубу, при звуке которой должны воскреснуть мертвые, по слову апостольскому. Но вместе с завершением времени, перестанет существовать движение неба, следовательно движение это прекратится.
Пророк сказал: „Солнце ваше не будет закатываться и Луна не будет подвергаться ущербу.“ Но Солнце закатывается и Луна подвергается ущербу вследствие движения Неба. Следовательно, движение это когда-либо прекратится.“
Аристотель доказывает, что движение Неба происходит от безрерывнаго нарождения низших существ. Но нарождение прекратится вместе с завершением числа избранных, следовательно движение Неба тоже прекратится.“
„Покой возвышеннее движения, ибо неподвижностию своею вещи наиболее уподобляются Богу, который есть верховная неподвижность. Движение низших тел необходимо имеет пределом покои, но как небесныя тела совершеннее земных, то их движение естественно имеет пределом также покой.“
Заключение. „Небесныя тела, равно как и другия тела, созданы на потребу человеку, но как люди, осиянные горнею славою, не нуждаются в этих телах, то движение неба, по воле божией прекратится вслед за прославлением человека.“
Итак, само сабою разумеется, что крошечная, обитаемая нами Земля составляет верховную цель Творца. Мы ничего не истолковываем, ничего не объясняем: безпристрастный историк должен вопрошать выводиммх им на сцену людей, поставляя себе законом — выслушивать их. Чтобы не оставалось однакож ничего больше желать, закончим наш разсказ, пополнив предъидущия мысли объяснением природы неба.
Слова: „В начале Бог создал Небо и Землю,“ истолковывавались в том смысле, что под словом Небо должно разуметь не твердь небесную, а Эмпирей и огненное небо. От начала мира было приличным, чтобы существовала преславная обитель блаженных, лучезарное небо, которому дано название Неба-эмпирея.
При настоящих условиях существования вселенной, тела чувственныя обладают движением, так как движением вещества производится многоразличие стихий. Но с завершением славы, прекратится движение вещества. От начала вселенной являлось приличным, чтобы Эмпирей занимал такое место.
Из слов св. Василия явствует, что Небо заканчивается формою сферы: оно настолько твердо и плотно, что разграничивает содержащиеся в нем от того, что находится вне его. Поэтому за ним простирается пустынная и безсветная область, препятствующая дальнейшему распространению светлых солнечных лучей. Хотя твердь небесная плотна, но вместе с тем она прозрачна, так как мы видим звезды сквозь промежуточныя небеса. Можно сказать, что Небо-эмпирей не есть сгущенный свет, что оно не издает лучей, подобно Солнцу и обладает светом более тонким, более жидким; можно-бы сказать еще, что оно сверкает блеском небесной славы, неимеющим ничего общаго с натуральным светом.“ (Quaest. LXVI, art.3).
Св. Фома добавляет, что могут существовать многия небеса, подобно многим окружностям вокруг одного центра, но что следует дать общее название Неба всему, окружающему Землю, от Эмпирея, до атмосферы. Он полагает, что по этой причине св. Василий выразил мнение о существовании многих небес, но последний автор заходит еще дальше, говоря: „Безконечное Существо могло бы забросить в пространства многие миры, подобные тем пузырькам, которые образуются на поверхности взволнованных вод.“ Во всяком случае, и здесь замечается условная форма, а не прошедшее совершенное.
Философская система „Ангельскаго учителя“ выражает, сказали мы, философскую доктрину всей католической Церкви и по этой именно причине мы несколько распространились об этой главе „Свода“ с целью подробнее распросить автора на счет предметов, находящихся в связи с нашею доктриною. До настоящего времени его схоластическая философия истолковывалась не иначе, как в том смысле, в каком мы представили ее, причем больше обращали внимания на личныя мнения св. Фомы, чем старались уменьшать значение его докторальных положений.
Все это представляло однакож одни чисто-теоретическия соображения: телескопы, выяснившие нам природу светил, не были еще изобретены в тринадцатом столетии и нечего удивляться, если в сказанную эпоху не стесняясь преподавали ложную систему и принимали ее за основу для самых смелых и вместе с тем, шатких выводов. Но удивительно, что впоследствии некоторые люди упорствовали в поклонении авторитету, освященному и, вместе с тем, ослабленному веками, считали истинным написанное в эпоху невежества и сомневались в том, что в столь ярком свете представляет нам наука новейших времен. В числе богословских сочинений (это очень хорошо известно докторам каноническаго права), книга о. Гудена пользовалась огромным авторитетом *), так что люди, не читавшие св. Фому, останавливались на менее грубом научном изложении перваго из сказанных авторов. Богослову этому, повидимому, были известны новейшия открытия по части астрономии. Он посещал новую королевскую обсерваторию в Париже и Кассини показывал ему в телескоп светила небесныя; он сам измерял высоту лунных гор, а к третьему тому его сочинений приложены три прекрасныя карты Луны; он видел Кольцо Сатурна, полосы на Юпитере, очертания Марса и солнечныя пятна, но несмотря на это, о. Гуден, подобно св. Фоме, не допускает идею множественности миров и придерживается системы Птолемея. Будучи убежден в нетленности неба и звезд и в превосходстве Земли в среде творения, он снова приводит аргументы „Ангельскаго учителя“, клонящиеся в пользу единичности мира и в особенности те из них, которые вытекают из идеи единичности Бога и таким образом впадает, подобно своему знаменитому учителю, в указанный Плутархом заблуждения, как будто на основании того, что существует один только зодчий, мы вправе заключать о существовании одного только здания... Не можем не перевесть некоторыя из положений автора Philosophia Livi Thomae.
*) Philosophia juxta inconcussa tutissimaque dim Thomae dogmata, quatuor tomis comprehensa. Editio decima, prioribus accuratior. Paris, 1692.
„Если-бы светила и планеты подвергались переменам и изменениям, обусловливаемым существованием на них органической жизни, то прежде всего это доказывалось-бы Луною, планетою, столь нам близкою. Но мы видим в телескоп, что она постоянно покойна и бездеятельна и что на поверхности ея не происходить других перемен, кроме тех, которыя производятся тенями при действии солнечных лучей. На ней легко можно-бы было заметить малейшия изменения, движения животных, колебания деревьев, ход растительной жизни. Но как не замечается ничего подобного, то очевидно, что люди, уподобляющие Луну Земле и помещающие на ней моря, реки, воздух, леса, города и животных, находятся в полнейшем заблуждении.“
„Нам могут возразить, что планеты подобны земному шару, что с поверхности другой планеты нас можно-бы видеть между Марсом и Венерою, следовательно, как там, так и здесь необходимо должна проявляться жизнь, тем более, что нельзя предположить, чтобы столь обширные миры были лишены обитателей и оставались громадными пустынями. Но я не допускаю ни сходства планет с Землею Nego planetas esse telluri similes), ни мысли, что последняя есть планета. Земля сотворена для того, чтобы, быть месторождением рода человеческаго, а планеты помещены на Небе; для освещения Земли (Ut terram illuminent. По истине, не велико-же освещение!) и управлять течением жизни на поверхности земнаго шара, как учит св. Писание. Следовательно, помещать на светилах чтобы то ни было — представляется излишним“ *).
*) T. III. Quaest. II, § 2. An coelorum substantia sit corruptibilis.
А относительно звезд, Лактанций говорит: „Что оне нетленны, доказывается это самою нетленностью неба. Значить, было-бы напрасною тратою времени опровергать бредни древних авторов, повторяемыми также и новейшими писателями, смотревшими вообще на светила, а в особенности на планеты, как на обитаемые миры, на которых находятся реки, моря, леса, горы, животныя, растения и проч. Все это вытекает, быть может, из орфических поэм, но все это чистейшия небылицы**).“
**) De Sideribus.
И в конце XVII в. ученый доктор богословия не опасается закончить свой трактат о системе неба следующими предложениями:
„Не следует допускать систему Коперника, но, по всей справедливости, ее должно отвергнуть на том основании, что было-бы дерзновенно сообщать Земле движение и удалять ее из средоточия вселенной.“
„Система Тихо Браге сноснее (tolerabilius) системы Коперника, так как первая оставляет Землю в центре вселенной; во всяком случае, и эта система не доказана.“
„Система Птоломея вероятнее всех прочих. Однакож движение Меркурия и Венеры представляет некоторыя затруднения и не мешало-бы придумать четвертую систему, которая заняла-бы посредствующее положение между системами Коперника и Тихо Браге.“
Оставим нашего метафизика с его отрицаниями и сомнениями, не простив ему однакож его прегрешений, чтó с величайшею готовностью мы делаем по отношению св. Фомы и возвратимся к тринадцатому веку, который на несколько времени мы оставили за собою.
За богословом средневековаго христианскаго периода вскоре появляется поэт: Данте на безсмертной лире воспоет учение, проповедывавшееся священнослужителями с высоты кафедр и мрачный флорентийский мечтатель посетит небесныя сферы и круги, описанные учителем Церкви. Но прежде чем дойдем до видений Алигиери, побеседуем несколько мгновений с его учителем, энциклопедистом тринадцатаго века, итальянцем Брунетто Латини. Изгнанный гибелинами в 1260 году, он приютился в добром городе Париже, где и издал на французском языке свое сочинение „Сокровищница всего существующаго“ (Trésor de toutes choses). Это одна из первых, написанных на французском языке книг и ради курьеза мы представим, без всяких покровов, слова подлинника, в котором так наивно отражается та далекая эпоха, когда предки наши разсуждали о природе вещей. Дело идет о Небе, Небе-эмпирее.
„Итак знайте, что над твердью высится наипрекраснеший и пресветлый хрустальный свод, почему и называется он хрустальными Небом; это место, откуда были низвергнуты падшие ангелы... Без сомнения есть и другое, пурпуроваго цвета, называемое Эмпиреем, где пребывает пресвятое и преславное Божество с ангелами и с тайнами своими, говорить о которых автор настоящей книги не дерзает, предоставляя это, как и подобает, божественным учителям и владыкам святой Церкви.“
В этой выдержке отражаются народныя понятия, в сущности тождественыя с теми, которыя проповедывались учителями Церкви. Их наивная форма показывает, с каким пассивным повиновением народ относился к учению высших авторитетов. Однакож Брунетто Латини не ученик, а учитель и его „ Сокровищница“ есть энциклопедия, заключающая в себе весь свод человеческих познаний современной эпохи, начиная от светил небесных и до полевых букашек. Во всех вопросах, которые, подобно нашему, приходят в соприкосновение с догматом, Брунетто подчиняется господствующим идеям, ни о чем не разсуждает и ничего не объясняет. Следуя системе Птоломея, он имеет однакож правильные понятия о законах тяжести, о притягательной силе Земли и — как заметил один ученый *) — если Данте, в XXXIV книге Ада поступает согласно с законами тяготения, то, быть может, люди безпристрастные заметят влияние Брунетто Латини в следующей выдержке, в которой он излагает свои мысли о Земле, подобно тому, как в первой выдержке он уже изложил свои мнения о Небе.
*) Фердинанд Дени (Dénis), в его книге: Le monde enchanté.
„Говоря по правде, Земля подобна точке компаса, которая всегда находится в центре своего круга и никогда не уклоняется ни в ту, ни в другую сторону. Следовательно, Земля необходимо шаровидна, так как при иной форме в одном месте она находилась-бы ближе к Небу и тверди, чем в другом. Но это немыслимо и еслибы можно было остановить Землю и выкопать колодезь, который проходил-бы ее насквозь, причем в колодезь этот мы бросили-бы огромнейший камень или другое тяжелое тело, то, по моему мнению, камень не пролетел-бы сквозь всю землю, но возвратился к ея центру.“
Можно-бы подольше послушать автора „Сокровищницы“, представляющаго нам фантастическую систему естествоведения этой дивной эпохи, равно как и мнения современных ему „астрономийцев“ но слава ученика затмевает славу учителя, так что в наше время многие знают о существовании Латини только по тем советам, которые он дает знаменитому флорентийцу в его „Нисхождении в Ад:“
| Sieti raccommandato'l mio Tesoro, Nel quale i'vivo ancora; e piu non cheggio |
В страстную пятницу 1300 года, имея от роду тридцать три года, Данте низошел в ад. В двадцать четыре часа он прошел все круги, достиг средоточия Земли и с трудом обойдя вокруг громаднаго тела Люцифера, находящагося как раз в центре, поднялся к ногам его, вышел на поверхность Земли в южном полушарии, а на следующий день приблизился к горе Чистилища, где Вергилий поручил его руководительству Беатрисы. Очистившись в земном рае, он отправился на Небеса, посетив последовательно миры Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера, Сатурна, Неподвижных звезд, Перваго Двигателя и Эмпирея. — Предметом нижеприведенных картин будет то из громадной поэмы Данте, что находится в связи с направлением настоящей книги.
„Слава Того, Который всему сообщает движение, наполняет Собою вселенную и в некоторых частях ея сияет больше, чем в других“.
„Я был в Небе, наиболее воспринимающем Его света и видел я то, чего не знает и чего не может поведать никто из приходящих оттуда“.
„Беатриса смотрела вверх, а я гдядел на нее и втечении непродолжительнаго времени, в которое стрела налагается на лук, отделяется от тетивы и летит“,
Я очутился в месте, где нечто дивное приковало к себе взоры мои. Та, для которой мысли мои не могли быть тайною“,
„Повернулась ко мне и столь-же грациозная, как и прекрасная, сказала: „Вознесись к Богу благодарным духом, к Нему, приведшему нас на первое светило“.
Это первое светило была Луна (дальше поэт называет ее Вечною Жемчужиною) и казалась она шаром из прозрачнаго алмаза; когда путники приблизились к ней, то светлое облако обдало их; их тела, казалось, проницали тело Луны, как будто последняя не обладала физическим свойством, называемым непроницаемостью. Луна есть обитель целомудрия, не в том однакож смысле, чтобы обитали на ней смертные, которых главную добродетель составляет целомудрие, но, подобно прочим шести небесным сферам, Луна служит местопребыванием для праведных душ, которыя впоследствии должны вознестись в обитель блаженных. Небесныя сферы составляют, так сказать, предверие рая, в котором пребывает Бог во славе своей.
Поэт встречает на Луне души женщин, давших обет девства, но, вследствие насилия, нарушивших обеты свои. Пиккарда, сестра Форизы, говорит ему, что блаженные довольствуются степенью славы, доставшейся им в удел, а Беатриса объясняет разницу между волею смешанною и абсолютною.
Они вознеслись в мир Меркурия, более светлый, чем мир Луны и — достойно замечания — по мере того, как они поднимаются по лестнице планетной иерархий, миры делаются все лучезарнее, их вещественная форма просветляется и очищается. Достигнув мира Меркурия, они увидели безчисленное множество блаженных духов, и в числе их императора Юстиниана, поведавшаго им славу римских знамен. В мире этом обитают души людей, прославившихся своими доблестными деяниями. Начинают рассуждать о философии и Беатриса объясняет положение схоластиков, что душа животных создана природою, а душа человека — непосредственно Богом.
Языческая Венера располагает к любви, но действие ея оказывается здесь совершенно чистым и духовным. „На светиле, на светлыя ресницы котораго и развевающиеся по плечам волосы Солнце взирает с удовольствием“, душа Карла Мартелла, котораго Данте знавал во Флоренции, произносит следующия прекрасныя слова: „Я скрыть от взоров твоих сверкающим окрест меня блаженством, которое окружает меня, подобно заключенному в шелковой ткани мотыльку“.
На лучезарных равнинах дневнаго светила, Данте и Беатриса ветречают „Ангельскаго учителя“ — св. Фому Аквинскаго, красноречие котораго разрешает сомнения, таившияся еще в душе поэта. Альберт Кельнский, Грациан, Петр Ломбард, Павел Ороз (Orose), Боэций, Соломон, Денис Ареопагит беседуют с Данте; головы этих знаменитых духов увенчаны светлыми коронами. Св. Бонавентура поименовывает души, обитающия на Солнце. Все беседы эти относятся к числу мистических. По отношению к беседующиму с ним св. Фомою, Данте находится как-бы в центре приводимаго во вращательное движение стакана с водою, а по отношению к Беатрисе — как-бы на окружности этого круга.
Беспрестанно укрепляясь, очищаясь и просветляясь, воодушевляемый священным рвением, поэт продолжает свое экстатическое странствование и возносится с Беатрисою в пятое небо, на небо Меркурия. Область эта лучезарнее всех предшествовавших ей, а ея обитатели-духи сверкают неизреченным светом. „И между двух лучей явилось мне сияние столь ослепительное и багровое, что я вскричал: „О, Гелиос, как ты изукрасил его!.. И подобно тому как Млечный путь, усеянный малыми и большими светилами, простирает между полюсами мира столь светлую полосу, что вводит она в сомнение мудрейших, так точно скоплением этих лучей образуется в глубине Марса Пречестное Знамение“.
Действительно, сонмы духов складывались на Марсе в образ громаднаго креста, на котором сияло тело Спасителя. И подобно тому, как лютня и арфа множеством струн своих производить сладостную гармонию, понятную даже для того, кто не различает каждый звук отдельно, так точно скоплением светил образовалась на кресте мелодия, которою поэт был восхищен, хотя в пеньи этом он не мог разслышать ничего, кроме хвалебных слов: „Воскресни и явись победителем“!
Каччиагвида, пращур поэта, предсказывает будущее и поименовывает многих из духов, образующих собою знамение креста на Марсе, затем Данте, с подругою своею, возносится в мир Юпитера, в шестое небо. Души святых, достойно отправлявших дело правосудия, составляют здесь собою образ огромнаго орла. Это сатира на современныя скупость и симонию. Бонифаций VIII обвиняется в том, что он налагал запрещения с тем, чтобы от них откупались деньгами. В небесном орле замечаются души праведников, обитающих на Юпитере: в зрачке орла — певец Духа Святаго, переносивший ковчег завета из города в город (Давид); в бровях — утешитель вдовы, лишившейся сына (Траян), и тот, который замедлил ход смерти истинным покаянием (Езехия). На Сатурне пребывают души людей, живших созерцательной жизнью, поэт видит там символическую лестницу, по которой нисходило и восходило такое множество сияний, что, казалось, собрались здесь все светила тверди небесной. (По поводу символов этих, мы задавались порою вопросом: не был ли вызван Сведенборгом — позже и он появится у нас на сцене — в числе его учителей и дух Данте)?
Когда божественный певец и его путеводитель возносились к сфере неподвижных звезд, то первый из них обратил взоры свои на семь планет и увидев нашу Землю, улыбнулся ея жалкому виду. „Я видел дщерь Латоны, говорит он, — пылавшую во мраке и считал я ее поэтому и жидкою, и плотную; я вынес вид твоего сына, о Гиперион, и видел я, как близ него и вокруг него вращались Майя и Дионей (Dioné). Оттуда предстал взорам моим Юпитер, умерявший своего отца и своего сына и ясно видел я, как передвигались с места на место. И все семь планет предстали мне в их объемах и выяснилась мне скорость их движений и взаимныя их разстояния“.
Данте проник в сферу неподвижных звезд созвездием Близнецов; его спутница выпрямилась и стала внимательна, подобно птице, когда полузакрытая сенью древесною, она наблюдает погоду в излюбленной листве, подле гнезда своих милых птенцов и страстно ждет восхода солнечнаго. Следя за ея взором, поэт увидел в выси Христа, Который подобно Солнцу сиял над избранниками Своими, а подле него Богородицу и Апостолов; их окружал ореол из чистейшаго из небесных сияний. Попросив апостолов благосклонно отнестись к поэту, Беатриса выразила св. Петру желание, чтоб он испытал Данте в вере; поэт отвечает апостолам на счет трех богословских добродетелей, затем Адам начинает разсказ о временах своего блаженства и несчастий... Святые возносятся и скрываются, а Данте с Беатрисою вступают в девятую сферу, называемую Первым Двигателем (Premier mobile).
Оттуда Данте начинает говорить; послушаем его (Зачем знаменитый флорентиец был поэтом ложной системы)?
„Природа мира, содержащая в покое средоточие и приводящая во вращательное движение все прочее, начинается отсюда, как от своего предела“.
„И Небо не имеет другаго предела кроме Божественнаго Духа, от Котораго возжигается как любовь, приводящая Небо во вращательное движение, так и сила, заставляющая его производить дождь“.
,,Свет и любовь окружают Небо, подобно тому, как оно само окружает другия сферы и пределы эти известны лишь Создавшему их“.
„Его движение не производится никаким другим движением; но движение прочих небес соразмеряется с движением Перваго Двигателя, подобно тому как десять соразмеряется со своею половиною и с пятою частью своею“.
И теперь ты уразумеешь, каким образом время пребывает корнями своими в этом сосуде а ветвями — в других сосудах“.
Поэт говорить, что ему суждено было узреть божественную Сущность, лучезарную точку, сиявшую самым ярким блеском; вокруг нея двигались девять кругов. Девять кругов этого сверх-мироваго мира (по выражению схоластиков), соответствуют девяти сферам чувственнаго мира. Еще выше, поэт находится уже в Эмпирее. Беатриса облекается здесь дивною красою; появляются оба воинства небесныя — святые и ангелы. „От большей из сфер небесных, говорить Беатриса — мы вознеслись на небо, которое есть чистейший свет, свет духовный, преисполненный любви к истинному и обильному радостями благу - радостями, превосходящими всякую сладость“. Этот апофеоз христианскаго Рая, в котором Апокалипсис апостола Иоанна является в столь странном смешении с идеями мантуанскаго певца, неизменнаго путеводителя мрачнаго флорентийца по областям Ада; этот божественный и светлый апофеоз оставляет нас на вершине лучезарной иерархии, со взорами, благоговейно устремленными на неисповедимую Троицу, носящуюся над безпредельностью миров. Здесь поэт останавливается в полете своем; но, кажется, что в ослепленных очах Данте проносится еще одно видение — это проявление человечества в Боге... Действительно, поэма Данте — это обоготворение человеческой мысли, или очеловечение мысли божественной. С такой точки зрения должно смотреть на верования средних веков, не понимавших ни истиннаго величия Бога, ни относительной незначительности человеческаго общества и заключавших в одне и те-же рамки два понятия несовместимыя. Кто в эту эпоху осмелился-бы говорить об существах, не принадлежащих к роду Адамову, но все-же чадах Божиих, подобно нам достойных благодеяний их небеснаго Отца? Мир ограничивался окружностью в несколько сот лье; пространство и время — это еще неизвестныя понятия. Но с эпохи Колумба, озарившаго земной шар новым светом, с появлением Кеплера, открывшаго пред нами небесныя пространства — человечество стряхнет с себя оцепенение вековой спячки и быстрым полетом устремится к новым горизонтам науки.
Еще до Кеплера, первый год пятнадцатаго столетия начался рождением знаменитаго ученаго, имя котораго, — втечение почти двух cтолетий, было светилом для мыслящих людей, но к 1600 году оно померкло и вскоре затем совсем погасло. Поставим на подобающий ей пьедестал статую, которую мрак минувших веков уже покрывал своею завесою и так несправедливо скрывал от взоров наших. Мы говорим здесь о кардинале де-Куза, Для нас рекомендациею служит ему не его духовный сан и сан этот ни на одну минуту не заставит нас упустить из вида обязанностей историка.
Вот один из князей церкви, смело несущий знамя идеи множественности миров и притом — втечении пятнадцатаго столетия! Мы никак не можем понять, каким образом этот знаменитый муж, облеченный римским пурпуром, мог, не подвергаясь преследованиям, высказывать свои столь смелыя мысли в то время, как сто пятьдесят лет позже, Бруно Джордано быль осужден как еретик и сожжен живым за подобныя мнения, а Галилея принудили позорно отречься от таких же мыслей. Но, быть может, мысли ученаго кардинала сделались известны только по его смерти.
Николай Кребс (рак), родившийся в Кусе на Мозеле и потому прозванный Кузанус, откуда уже произошло имя Куза, по всей справедливости может считаться высочайшим умом не только пятнадцатаго и предшествовавших веков, но и шестнадцатаго столетия. В физике, в астрономии и в философии оно стоит неизмеримо выше своих современников. За сто лет до Коперника, он проповедует уже движение Земли; в самом деле, трактат Коперника о движении тел небесных. как известно, появился в 1543 году, между тем Николай де-Куза писал об этом предмете еще в 1444 году, чтó и доказывается одним местом рукописи, собственноручно писанной кардиналом и найденной доктором Клеменсом в Кусском госпитале. Николай Кребс родился в 1401, а умер в 1464 году, следовательно он отошел в вечность за девять лет до рождения того человека, имя которого навсегда связано с истинною системою мира.
Куза опередил ход наук своего времени не только с точки зрения нашего учения об обитаемости миров, не только в отношении истинных начал астрономии, но и в отношении специальных вопросов, представляющихся самыми загадочными. Порою, говорит Гумбольдт, в счастливых предчувствиях и в вымыслах воображения таятся, независимо от всякаго реальнаго наблюдения, зародыши правильных понятий. Греческая древность обильна подобнаго рода фантазиями которыя впоследствии осуществились. Так точно, в пятнадцатом веке мы находим в сочинениях кардинала де-Куза ясно выраженное предположение, что Солнце само по себе есть тело, окруженное легким покровом световой сферы, что посредине — вероятно между темным ядром и лучезарною атмосферою — находится прозрачный воздух, сложный, влажный и подобный нашей атмосфере. Он добавляет, что выделение световых лучей, одевающих нашу Землю растительностию, свойственно не ядру Солнца, но окружающей его фотосфере. По его мнению, Солнце может быть обитаемо, подобно другим светилам; планеты — это миры, подобные нашему. Вот главнейшия положения его знаменитаго трактата „Об ученом невежестве“ *).
*) D Nicolai de Kusa, cardinalis, utriusque juris doctoris, in omnique philosophia incomparabilis viri opera, etc. Cum priv. caes. majest. Basileae, 1566 in-fol.
Для нас несомненно движение Земли, хотя явление это и не подпадает непосредственно чувственному наблюдению, так как о движении мы можем заключать только по сравнению с тем, что находится в состоянии неподвижности. Находящийся на корабле, спокойно несущемся вдоль берегов реки, познает свое движение только чрез движение берегов реки. Таким образом, движение Солнца и других светил указывает нам на наше собственное движение.
Незначительностью Земли еще не доказывается, что она тело ничтожное и низкое, так как Земля не составляет аликвотной части безконечнаго: во вселенной нет ни большаго, ни малаго, ни середины, ни окраин, ни определенных частей, а только относительныя. Хотя Земля имеет темный вид, но не следует считать ее ничтожною, ибо если она кажется нам темною, то оттого только, что мы находимся на ней; издали она казалась-бы нам светлою. То-же самое можно сказать и о Луне, которую ея обитатели должны находить очень темною. Даже на Солнце, быть может, не знают света, которым оно горит для нас. Земля есть светило и ей присущи те же силы, свойства и влияния, какия присущи и прочим светилам.
Не следует также говорить, что Земля есть меньшее из светил. Затмениями доказывается, что она больше Луны; а что она больше Меркурия, это нам хорошо известно.
Мы не знаем также, составляет-ли Земля лучшую или худшую обитатель для людей, животных и растений. Бог есть средоточие и окружность всех звездных миров и всякое совершентство и величие исходят от Него: далекие миры эти не пустынны, но обитаемы разумною породою, один из видов которой населяет Землю. Но как назвать этих обитателей и как определить их? Даже попытка подобнаго рода должна считаться слишком уж смелою. Обитатели других миров ни в каком отношении не могут быть приравниваемы к нам: Improportionales sunt, ясно говорится в тексте. Так как области вселенной скрыты от нас, то мы должны отказаться от познания природы их обитателей. Мы видим, что даже на Земле животныя особых породы, обитающия в известных странах, во всем отличаются от прочих животных. Все предположения наши насчет двух планет, наиболее нам известных, т. е. насчет Луны и Солнца, ограничиваются лишь тем, что обитатели Солнца должны быть совершеннее обитателей прочих светил.
Очень возможно, что обитатели Солнца во многих отношениях причастны природе светила этого: они светозарны, светлы, разумны и гораздо более духовны чем Селениты, близкие к природе Луны и чем обитатели Земли, еще больше материальные и грубые. Теплотворныя действия Солнца, влияние, производимое Луною на атмосферу, и океаны и материальная тяжесть Земли заставляют нас верить этому. То-же самое можно сказать о других светилах, которыя, без сомнения подобно всем остальным, не лишены обитателей: suspicantes nullam inhabitoribus carere, так как каждое из них составляет отдельный мир и число их известно лишь Тому, кто все устроил согласно с мерою и числом.
Тленность всего существующаго на Земле, известная нам из опыта, не составляет еще достаточнаго доказательства ничтожности нашего мира. Так как мир безпределен и как действие светил одновременно распространяется по всем мирам, то и не можем мы утверждать тленность чего-бы то ни было, в истинном значении этого слова. Нам известны только видоизменения и перемены, происходящия в состоянии вещей и вызываемыя различными влияниями. По словам Виргилия, смерть есть претворение сложнаго существа в другое, сложное-же. Но кто может утверждать, что этот процесс претворения свойствен только обитателям Земли? Некоторые писатели полагали, будто на Земле существует столько родов вещей, сколько звезд на небе. Светила производят на другие миры действия подобныя тем, которыя они производят и на наш мир; Земля влияет на них, как Луна влияет на нас, так что между различными частями вселенной происходит беспрерывный обмен как в области духа, так и в области материи.
В сочинениях кардинала де-Куза замечается удивительное смешение предметов, существенно различных между собою, чтобы не сказать — противоположных. Богословие, астрономия, астрология, чернокнижие и алхимия — все это часто сливается в одном периоде, длинном, тяжелом, запутанном, с безконечными вводными предложениями. Порою, в промежутке от одного параграфа до другаго, переходишь от глубочайшаго мрака к дневному свету; но относительно нашего предмета, кардинал никогда ни прибегает к оттяжкам. Он не только утверждает, но и представляет его в истинном научном виде, и старается доказать, что считая самих себя мировым типом и все относя к нашему метру (μετρον), мы впадаем в заблуждение. Желая однакож устранить теологическия последствия вытекающия из допущения подобной истины, кардинал тут-же поспешно добавляет, что такое воззрение на вселенную не должно изменять понятий наших относительно значения Земли.
На основании того, что Земля меньше Солнца, говорит он, и что подчиняется она действию последняго, нельзя еще утверждать, что она ничтожна, так как земная область, простирающаяся до огненной сферы, в сущности очень велика. И хотя Земля меньше Солнца, чтó и доказывается тенью затмений, однакож мы не знаем, на сколько область Солнца меньше или больше области Земли; мы можем сказать только, что первая неравна второй, потому что ни одно светило не может быть вполне равно другому. Землю не следует также относить к числу малых светил: она больше Луны, чтó доказывается наблюдением затмений, больше Меркурия и, быть может, больше других миров. Из состояния, в котором находится она, нельзя выводить доказательств ея несовершенства. Влияние, которому подчиняется какое-либо светило, не составляет логической причины его несовершенства; находясь в средоточии влияний, относящихся к нашему миру, мы не можем сравнивать его состояние с состоянием других миров, так что сведения наши оказываются тут вполне несостоятельными. Хотя кардинал Куза отличный богослов, но он во всей полноте сохраняет независимость своих мнений и убежден в безконечности пространства. Вселенная не можете иметь окружности, говорит он, потому что за этою окружностью необходимо должно находиться еще что-нибудь; она не имеете и центра, так как центр есть точка, находящаяся в равном разстоянии от всех частей окружности. Вселенная не имеет ни центра, ни окружности. Земля не больше восьмой сферы находится в средоточии вселенной; существует одно только абсолютное понятие, безконечное и абсолютное понятие Бога; Его духом все живет и зиждется, Его сущностью устанавливается безконечность пространства.
Предшественник великих открытий в астрономии новейших времен и в философии астрономии, долженствовавшей утвердиться на основании астрономии физической, ученый кардинал стоит на первом плане в нашем научном пантеоне. Он производил громадное влияние на мнения писателей шестнадцатаго столетия относительно идеи множественности миров и в некоторой мере был непререкаемым авторитетом для всех, склонявшихся в пользу допущения этой идеи. Астрономы и философы, впоследствии писавшие о том же предмете, очень часто, как мы увидим это, прибегали к авторитету кардинала де-Куза.
Зачиналась заря Коперника и скоро сумерки уступят свое место дню. Быть может приличнее всего было-бы непосредственно перейти к году, в котором появилась книга De revolutionibus orbium coelestium, но как нарочно две лукавыя личности приотворят нашу дверь, а спровадить их мы не осмеливаемся. Обе оне, в особенности-же вторая, не принадлежат к нашему обычному обществу, но пользуясь авторитетом в историческом методе, которому мы решились следовать, оне заявляют права свои хоть-бы и на не подобающее им место в пантеоне нашем. Ариост *) и Раблэ ** непосредственно следуют друг за другом в первой половине шестнадцатаго столетия; первый странствовал по Луне в XXXIV песне своего Orlando Furioso; второй совершил другия путешествия в IV и V книгах своего Пантагрюэля, так что отказать им в просьбе — было-бы несправедливо.
*) Родился в 1474, умер в 1533 году.
*) Родился в 1483, умер в 1553 году.
По праву старшинства, первым должен явиться поэт Реджио.
Один из главнейших героев Orlando, Астольф, верхом на гиппогрифе, посетил в Нубии Сенапа (Sénapes), столетняго монарха, известнаго под именем Священника-Иоанна и столь славнаго в числе средневековых мифов. Звуком своего могучаго рога Астольф обратил в бегство Гарпий и остановился близь гигантской горы, у подошвы которой Нил имеет свои истоки. Это крайний предел востока. У подошвы горы этой находится отверстие, которым Гарпии возвратились в преисподнюю и с котораго Ариост начал свое путешествие по областям ада. Над горою находится земной рай. Астольф видел чудеса дивнаго вертограда, плоды котораго так вкусны, что грехопадение прародителей наших нисколько не удивляет Астольфа. Гора так высока, что рай действительно должен находиться в небе и очень недалеко оттуда до Луны, Апостол Иоанн, котораго Астольф встретил в обществе Эноха и Илии предложил нашему герою отправиться на Луну, где можно добыть элексир, при помощи котораго паладину Роланду можно будет возвратить утраченный им разсудок.
„Едва Солнце погрузилось в лоно вод и показался серп Луны, как святой угодник приказал приготовить колесницу, предназначавшуюся для тех, которые должны вознестись на небеса. В ней Илия поднялся над горами Иудеи; четыре светозарные коня везли ее. Святой садится подле Астольфа, берет поводья и устремляется в небо. Вскоре колесница находится уже в области огня, зной котораго умеряется присутствием святаго мужа. Пронесшись этими знойными пространствами, они прибыли в обширный мир Луны, поверхность которой блестела подобно светлой стали. Планета эта, вместе с окружающими ее парами, по величине казалась равною земному шару. Паладин с изумлением узнает, что если смотреть на Луну сблизи, то она кажется небольшою. С трудом различает он Землю, погруженную во мрак и не имеющую блеска; он видит на Луне реки, поля, долины, горы, города и страны, вполне отличныя от наших. Дома кажутся ему непомерной величины; в обширных лесах нимфы безпрестанно преследуют диких животных. Астольф, у котораго имеется в виду совсем иная цель, не занимается созерцанием этих предметов и позволяет провести себя в долину, лежащую между двумя холмами. Там находится все утерянное нами или случайно, или по собственной вине: дело идет не о царствах и не о сокровищах, даруемых прихотливою фортуною, но о том, чего она не может ни дать, ни отнять. Я говорю о доброй славе, которую время, подобно точащему червю, мало по малу подрывает и наконец уничтожает. Здесь собраны все обеты и мольбы, с которыми злосчастные грешники обращаются к Небу. Здесь находятся также слезы и вздохи любовников; время проведенное в игре и в праздности; тщетныя, оставшияся неисполненными намерения и пустыя желания, несметное количество которых почти наполняет одну долину, — одним словом, все утраченное на Земле“,
В этом состоят главнейшия богатства этой лунной долины. Имеется там также гора „Здраваго смысла“; в видах воспрепятсвования испарению столь тонкой материи, последняя заключена в различной величины стклянках, обозначенных особыми надписями. Астольф не без удивления узнает, что многие люди, которых он считал чрезвычайно умными, отправили на Луну большую часть своего здраваго смысла... Увидев свою склянку, он взял ее с дозволения творца Апокалипсиса и немедленно стал вдыхать ея содержимое. Затем он взял совсем полную склянку Орланда и доставил ее на Землю. Прежде чем оставить блестящий шар Луны, евангелист показал Астольфу и другия чудеса. На берегу одной реки пряли три Парки. На каждом клубке находилась надпись, означавшая имя смертнаго, жизнь которого связана с прядущеюся нитью. Один старец, очень бодрый для своих лет, берет надписи по мере того, как прядется нить, уносит их и бросает в реку, где оне тотчас-же исчезают в тине; едва-ли одна из ста тысяч поднимается на поверхность воды. Два белые, находящиеся там, лебедя берут в клювы всплывающия надписи. Стаи ворон, сов, ястребов, галок и хищных птиц носятся над рекою и не позволяют всплывать ни одной надписи. Несмотря на это, лебеди подплывают к одному холму; прекрасная нимфа выходить к ним на встречу, берет у них спасенныя от крушения надписи, относит в храм Безсмертия, венчающаго вершину холма и прикрепляет их к священному столбу, где оне вечно остаются на виду.
Таким-то образом непокорный любимец кардинала д'Эсте совершил свое путешествие на Луну. Личность, следующая за ним и о которой мы только-что упоминали, веселый курат Медонский, не заходил так далеко; но, подобно Лукиану, и он отправился однажды на поиски за неизвестными народами. В вымыслах этих кроется ничто, не вполне безплодное. Если сравнительная физиология, составляя главнейшую основу учения о множественности живых существ, обитающих в пространствах небесных, объясняет естествнное многоразличие тварей, созданных согласно с разнообразием сред, в которых они возникли; то можно отвести место (конечно, ниже науки и в отделе фантазии) и мыслям, имеющим чисто-химерический характер, но которыя некоторыми изобретательными умами применялись к идее видоизменяемости и безконечнаго многоразличия в наружной форме животных.
По этой причине, фантазии древних имеют право гражданства в анекдотической части нашего разсказа и, быть может, воображение не без интереса взглянет, как пред идеею неведомых стран небесных миров станет проходить безконечный ряд фантастических существ в роде Ундин, Сирен, Центавров, Ламий и Эльфов... Быть может, небезъинтересно будет, вместе с Алькастом и Танкредом, посетить дивныя существа заколдованнаго леса, вызванный Тассом в XII песне Gerusalema liberata.
Во всяком случае, подробности эти могут быть полезны для колонизаторов планет.
Мы не можем отводить слишком много места для измышлений фантазии, так как нередко они являются только аллегорическими образами, рожденными сатирою, а между тем мы желаем представить только то, что произведено мыслью человеческою сообразно с духом времени, народов и отдельных личностей. Что касается Раблэ, то мы находимся вынужденными стушевывать по возможности, не нарушая однакож местнаго колорита, несколько вольнаго свойства картины, в которых шестнадцатый век так безцеремонно воспроизводил формы во всей их наготе.
Читатель помнит, что во время дивных странствований своих по неведомым морям, доблестный Пантагрюэль, в обществе Панюржа и Иоанна Дезантомера, прибыл на чудные острова, обитаемые существами, которыя по природе своей относятся не к сему, а к совсем иному миру. Выдержав множество страшнейших бурь, описанных неподражаемым разсказчиком в столь наивном и забавном тоне, путники открывают новый остров, остров Рюа (Ruach)*).
*) Pantagruel, liv. IV, Descente en l'ile de Ruach et autres.
Клянусь созвездием Наседки, что образ жизни этого народа я нашел более странным, чем можно выразить это. Ничего они не едят, ничего не пьют, за исключением ветра; в садах разводят они только три сорта ветренницы (anémone), а руту и другия утоляющия ветры растения возделывают с величашим старанием. Простой народ, в видах своего прокормления, употребляет опахала из бумаги, перьев и полотна, смотря по возможности и достаткам. Богатые питаются от ветряных мельниц. Устраивая пиры, они разставляют столы под какою-нибудь мельницею, или под двумя ветряными мельницами и тут объедаются они до отвалу, точно на свадьбах! А во время трапез беседуют они о достоинстве, превосходстве, полезных свойствах и недостатках ветров, точно так как наши питухи на пирах разсуждают о винах. Одни восхваляют сирокко, другие — лебеш (lebesch), третьи — юго-западный, иные — северный ветер, другие — зефир и проч.“..! Затем приводятся подробности о естественных отправлениях, несвойственных обитателям этих стран, а также и о тех, которым они в особенности подвержены, о способе, каким они испускают дух....
Путешествие на остров Папефигов и Папиманов есть ничто иное, как остроумная сатира, так-же как и путешествие к Энгастромитам и Гастролатрам, но только в другом роде. Скажем несколько слов об острове „Железных изделий“ (Ferrement).
„Хорошенько набив себе желудки и имея ветер в корму, мы поставили бизань-мачту и не больше как через два дня прибыли мы на остров „Железных изделий“, остров пустынный и обитаемый только деревьями, производящими кирки, заступы, мотыки, косы, серпы, лопаты, пилы, ножницы, клещи, буравы и проч. На иных деревьях находились ножи, кинжалы, мечи и т. д.“.
„Если кто-либо нуждается в них, то стоит только тряхнуть деревом и начинают они валиться, точно сливы. Большая часть предметов этих, упав на Землю, сами собою вдеваются в траву, называемую Ножнами. Кроме того (говорю я это с тем собственно, чтоб не возненавидели вы мнения Анаксагора, Платона и Демокрита — философов не дюжинных), деревья эти казались похожими на земных животных; головы у них заменяются стволами, волосы и ноги — ветвями и похожи они на человека, ставшаго на голову, ногами врозь.“
Дальше Пантагрюэль вступает ли остров Од (d'Odes), „где дороги ходят“ (Паскаль употребил такое-же выражение для обозначения каналов). Чтобы достичь известнаго места, стоит только стать на дороге, движущейся по желаемому направлению. „Дороги ходят там, подобно животным“ говорить Раблэ: „одне из них блуждают, как кометы, а другия двигаются, взаимно перекрещиваются и пересекаются „
В стране Атласа, доблестные бойцы встречают братьев Фредон, составляют знаменитый список обожателей Фредондиллы и во очию видят фантастическия существа, изображаемая рисовальщиками на шалях. В заключение приведем один занимательный отрывок из сатиры этой, направленной против беззастенчивости путешественников.
И видел я там Сфингов (Shinges), Рафов (Raphes), Оинсов (Оinces), у которых передния ноги похожи на руки, а задния, как ноги человека; Крокутов, Эалей, величиною с гиппопотамов: хвосты у них слоновьи, клыки кабаньи, а роги подвижные, как уши у ослов“
У Левкрокутов, (животных чрезвычайно живых, величиною с мирбалейских ослов), шеи, хвосты и грудь львиныя, ноги оленьи, рты по самыя уши, а зубов у них всего два: один вверху, а другой внизу; говорят они человечьим голосом. Я видел там Мантихоров, животных престранных: туловище у них львиное и три ряда зубов, заходящих один за другой, словно переплетенные пальцы рук ваших; на хвостах имеется у них жало, которым они и жалят, как скорпионы; голос у них чрезвычайно мелодический. Видел я там также Катоблепов, животных свирепых, но небольших: головы у них несоразмерно велики, так что с трудом приподнимают они их от земли, а глаза до того ядовиты, что взглянувший на них умирает мгновенно, точно при виде Василиска. Я видел там двух зверей о двух спинах; они казались мне чрезвычайно веселыми; у них очень большие... Проникнув дальше в страну обоев (Tapisserie), мы увидели Тритона, играющаго на большой раковине, Главка, Протея, Нерея и множество других морских чудовищ.»
Это грубая прелюдия к „Торжеству Амфитриты“, прославившему впоследствии поэму Фенелона. Оставим автора Гаргантюа на его дивных островах и вместе с Марселем Палингенезием в последний раз взглянем на пройденную нами эпоху, завершив этим автором ряд теоретиков, которые во время странствований своих ничем не руководствовались и имели компасом только указания своего прихотливаго воображения.
Подобно Ариосту, Палингенезий жил при дворе Геркулеса, герцога феррарскаго. До прошедшаго столетия он был известен только под своим псевдонимом, под которым и теперь еще Палингенезия знает большинство ученых, хотя в настоящее время и дознано, что имя его — Манцолли. Как и большая часть наших авторов, он относится к числу писателей, называемых теперь - „романтиками“, т. е. к партии свободных мыслителей и людей с независимыми убеждениями. Однакож он не съумел подняться над уровнем астрологических заблуждений своей эпохи и не принадлежал к числу последователей экспериментальнаго метода.
Книга его озаглавлена: Зодиак жизни человеческой *). Палингенезий назвал свою поэму „Зодиак“ потому только, что она разделена на двенадцать частей, из которых каждая обозначена названием одного из знаков зодиака, а не вследствие свойств предметов, о которых идет дело в его произведении. Но в одиннадцатой и двенадцатой книгах говорится собственно об астрологической астрономии, согласно с системою Птоломея.
*) Zodiacus vitae hoc est, de hominis vita, ac moribus optime instituendis. Bâle 1573.
Вот несколько характеристических положений феррарскаго геоманта:
„Горний эфир, из котораго состоит Небо, тверже алмаза. Все сферы вращаются вместе с Небом, Первым Двигателем. Все сущее воспринимает бытие от форм. Эфир обитаем существами, не нуждающимися в пище“. — Достойно замечания: как физик, Палингенезий утверждает, что материя вечна, но как богослов, он отрицает возможность этого.
Из XII книги следует, что эфиром не завершается вселенная: за пределами Неба простирается область безконечнаго невещественнаго света. Это мечта древних философов о существовании трех небес, которыя считались обитаемыми. Существует свет невещественный — форма, дающая бытие всему, но невидимая для телеснаго ока. Эфир и невещественный свет населены безчисленным множеством существ, которых совершенство и жизнь описывает Палингенезий...
„Моя Муза, говорит он в начале XI песни, — моя Муза воспоет горния области вселенной и ея недоступнейшие пределы; их окружает Небо в своих неизмеримых пространствах, увлекает их за собою вечным и вращательным движением, посредством котораго и замыкает всю тварь в самом себе. Оно разделено на пять поясов, обитаемых существами, находящимися в соотношении с температурою этих поясов; по крайней мере, нет поводов отвергать это.“ -«Quinque secant ipsum zonae, sed quaelibet harum est habitata suis, nihilo prohibente, colonis». — Боги не чувствуют ни жестокой стужи, ни самаго знойнаго жара; подобныя невзгоды созданы только для Земли. Этот достопочтенный эфир никогда не замерзает и не страшится он огня. Он вечно движется, но всегда подобен самому себе и не покидает занимаемаго им места, так как, в силу божественной причины, он помещен между двумя постоянными и неподвижными полюсами, из которых один, всегда для нас видимый, увлекает за собою обеих Медведиц далеко от пределов Океана. Другой полюс, составляющей противоположную точку земнаго шара, представляется взорам антиподов в виде слабаго, неяснаго мерцания.
Тут конец сумеркам.