Вернуться в библиотеку?

Г Л А В А V.

— Если вы ничего не имеете против, дойдемте вон до того перелеска! Там, вдали, где возвышается купа пиний, находится Грин-Пойнт — „Зеленая Стрелка“, предместье Капштадта. Видите верхушку маяка за тем холмиком? Оттуда открывается восхитительный вид на море!

— Пойдемте, мисс Готорн! Не знаю даже толком, чего мне больше хочется в это ясное утро, на этом чудесном воздухе — о радости беседовать с вами на моем родном языке я уж и не говорю!

— Я никогда не уезжала из отечества, если не считать кратковременных поездок, и едва представляю себе, что должен чувствовать человек, оставивший свою родину за океанами, за целыми частями света!

— А знаете, вы ничем решительно не напоминаете африкандеров, и с поразительной отчетливостью унаследовали немецкое существо вашей матери! Какая-то удовлетворенность собственным мирком, наклонность к рассуждениям и философствованию, тихая наклонность к мечтательности. Все это не вяжется с народом, среди которого вы живете, и главными чертами которого являются быстрое и ясное схватывание практической стороны жизни, техническая, промышленная, торговая смелость и дерзание, без особой чувствительности, как это часто бывает у иммигрировавших народов, которым приходилось бороться впродолжение столетий за свое место — бороться оружием против аборигенов, либо секирой и заступом воевать с пустыней, со своенравной и неподатливой природой!

— Я давно уже чувствую это противоречие, но только теперь оно стало мне ясно — благодаря вашей манере и мастерству показывать вещи в широкой перспективе; могу сказать, что за последние сутки я до некоторой степени научилась понимать самое себя!

— Желаю, чтобы это не сделало вас несчастной или лишило веселости. Ваш славный отец — весь ваш мир, ваш домашний кров ограждает вас от житейской сутолоки, которой вы не любите.

— Отец — золотой человек, но дела отнимают у него все силы, а главное, что делает меня одинокой — так это чувство, что у меня нет никого, кто разделял бы мои интересы! У нас люди говорят только о крупных предприятиях, об учреждении новых исполинских фабрик и заводов, о новых устройствах для использования силы морских волн, о шахтах, которые теперь в Капской земле хотят довести до большой глубины, до пространства, заполненного раскаленной магмой, чтобы использовать ее теплоту. Они говорят только о машинах, о стали и железе, — и никогда о том невесомом, что существует лишь в чувстве, что находит свое выражение в стихотворении, в шуме дерев или в птице, напевающей вечерний гимн!

В этом трагизм нашей эпохи, и вы не совсем уловили ее смысл, если это заставляет вас страдать! Видите ли, в развитии человеческой культуры наблюдаются приливы и отливы, чередование могучих волн как в океане. Человечество то возносится на гребень волны, то падает в дол между волнами, и как высочайшая волна превращается затем в глубочайшую впадину — так и самая высокая культура. По земле прокатился целый ряд таких волн! За много тысяч лет до нашего времени Китай переживал эпоху своего расцвета, затем могучая Индия, позднее Египет, потом Греция, потом Западная Европа. Все эти культуры держались восемьсот-тысячу лет, вырастали, как дерево, и умирали, как одряхлевшие лесные великаны. Но в юную пору каждой культуры существует некое стремление к возвышенной цели, порыв к идеалу, полный священного огня! Из этого огня возникают изящные искусства, легенды и песни, глубоко проникающие в сердце творения великих мастеров. Прекрасными куполами возносятся ввысь воплощенные в камень поэмы, идеи истины, добра и красоты, творения философии, науки, искусства...

— Это — великая, золотая пора, вершина всякой культуры! Затем человечеством постепенно овладевает другой дух, другие настроения. Жажда власти ведет к военному насилию над соседями, к утверждению мощных держав огнем и мечом. Жажда славы, богатства, роскоши помрачает рассудок. Искусство и философия остаются в пренебрежении, материальный интерес подавляет все. Расцветает торговля, наступает век изобретений, промышленности. Своекорыстие правящих классов раскалывает человечество на два лагеря: ничтожная кучка жадных служителей Мамона противостоит огромной армии трудящихся, но нищих масс, и в кровавых социальных конфликтах рушатся государства и общества. Или побеждает труд — или насильники, и тогда культура умирает, а где-нибудь в другом месте начинает зеленеть новый отпрыск, начинает подниматься и нарастает новая волна культуры. Игра начинается сызнова! Подобно тому, как исследователь бактерий может, меняя температуру среды и питательные вещества, заставлять мир микробов размножаться или гибнуть на желатиновой пластинке, так и мы, обитатели этой крохотной звездочки, являемся игрушкой в руках природы и ее законов, которые мы стараемся изучить, но велению которых не можем не повиноваться!

Баумгарт умолк. Он откинул со лба упрямую прядь своих волос и, кажется, совсем забыл о том, что рядом с ним выступает молодая девушка, вероятно, еще более запутавшаяся в своих взглядах после его своебразных рассуждений.

Элизабет Готорн украдкой взглянула на одухотворенное лицо своего собеседника. Никогда и никто не говорил еще с ней о таких глубоких проблемах! Какой бездной знаний обладал этот человек, какой широтой мировоззрения!

Ей казалось, что она знакома с ним не дни, а месяцы. Чего только не узнала она от него со вчерашнего дня. Атлас-великан, по которому они собрались-было путешествовать в Германию, почти не пришлось развернуть — часы летели, как минуты, и отец со смехом заметил ей, что она стоит на верном пути к тому, чтобы сделаться депутаткой Совета, если гость будет с ней делиться своими культурно-историческими соображениями еще недельку-другую! Как мастерски этот человек умел говорить об исполинском гении Гете, открывать в его сочинениях новые неизведанные сокровища мысли и чувства!

Ей казалось, что она может идти с ним так и беседовать день за днем, без остановки и перерыва.

— И в этом-то, мисс Готорн, в этом росте и умирании культуры, в изменениях, которые человеческий дух испытывает во время этого развития культуры, и коренится то чувство одиночества, той душевной покинутости, которую испытываете вы и некоторые другие! Есть еще люди, в которых, по капризу атавизма, остался жив старый культурный идеал, которым вечерняя песня в затихшем лесу, стихотворение или солнечный закат говорят больше, чем чудеса техники и вся роскошь утонченной эпохи! Но в окружающей их обстановке, так сказать, в лире эпохи давно отсутствуют соответствующие струны; вот почему они не находят отклика, и в удел „мечтателю“ достается лишь искреннее удивление современников! Но он чувствует себя чужим и холодным в окружающей среде — и это-то именно чувство и угнетает вас!

— Вы не можете себе представить, как действуют на меня ваши слова! У меня такое чувство, словно вы держите в руках тончайшие волокна моего мироощущения. Да, только благодаря вам я начинаю понимать себя — и не странно-ли, что постороннему человеку нужно пересечь моря и пустыни, чтобы в несколько часов разрешить все загадки, с которыми другой ходит по земле целые годы, не подозревая даже их существования?

— Ну, это не так уже странно! — рассмеявшись, возразил Баумгарт. — Я с тем большей легкостью могу переселиться в ваш душевный мир, что я такой же несовременный человек, такой же мечтатель! Столь любимый вами Гете сказал: „Ты подобен тому духу, который постигнут тобою“. А я переиначу этот афоризм и скажу: ты постигаешь тот дух, которому ты подобен! Разница между мною и вами заключается лишь в том, что я обдумываю все эти вещи, исследую их причины, а вы смиренно удовольствовались тем, что замкнулись в тиши вашего дома и решили, что между миром ваших ощущений и холодным окружающим миром существуют неразрешимые диссонансы!

Элизабет не ответила. Ясные глаза ее были устремлены вдаль, но сердце ее было переполнено, и внутренне она на тысячи ладов обращалась к человеку, который шагал рядом с ней: — Да, мы одной души, мы искони друзья, мы принадлежим друг другу, и только странная раздвоенность жизни разделяла нас материками и океанами! Ты — метеор, светлым лучом промчавшийся по моему небосклону; он осветил все, что до сих пор было во мне облечено мраком, и скоро исчезнет в далеких пространствах! Но я еще долго буду чувствовать на себе отражение твоего света, может быть — всю жизнь...

Гуляющие тем временем достигли отлогих холмов, спускающихся к морю от так называемого „Львиного Туловища“. Они стояли под купой высоких пиний и смотрели на море, озаренное утренним солнцем. Зеркальная гладь Атлантического океана едва подергивалась рябью волны; как спящий великан, мирно раскинулось море, и утренний свет лег на него розоватым туманом. Справа возвышался каменный столп Старого Маяка, у Грин-Пойнта колыхался белый парус рыбачьей лодки, плывшей в Трех-якорную Бухту, а дальше в сияющее утреннее небо врезывались слегка затуманенные горные массивы.

Роса еще блестела на траве и в кустах, морские птицы носились по взморью, время от времени от города доносился шум пробуждающейся жизни — гудок большого завода, жужжание электрического трамвая.

Долго стояли так молодые люди, любуясь начинающимся днем и поглядывая на необ'ятное море, лишь в безмерно далеком расстоянии омывавшее другой материк — восточный берег Южной Америки.

Какое это странное чувство — стоять на последнем отростке огромного материка и знать, что кругом простирается неизмеримая водная пустыня, отделяющая нас от далеких частей света, с иными людьми и культурами! Не бывает-ли у вас желания, мисс Готорн, поехать в неведомые края, в Южную Америку или к полярным льдам, которые где нибудь далеко, на юге, серебрятся под лучами солнца?

— О, еще бы! Иногда мне так хочется помчаться вдаль, — но это скорей желание убежать от шумного, неугомонного, какого-то даже неестественного мира, окружающего меня, желание пристать к какому нибудь тихому берегу, к маленьким островкам с уединенными лесами и источниками, где люди живут еще первобытною жизнью. Да существуют-ли еще такие на нашей планете?

— Где нибудь существуют; но ужасно мало осталось райских островов со счастливым человечеством! Какая, однако, это была прекрасная пора — эпоха великих открытий и кругосветных путешественников! Как это было интересно — плыть в неизвестность, к едва подозреваемым далеким странам, к неслыханным приключениям, в ту пору, когда на картах земли нанесены были грубыми чертами лишь Европа, часть Азии и Север Африки, а воображение населяло неведомые дали страшными великанами, причудливыми карликами и сказочными уродами и страшилищами! Теперь мы даже не представляем себе, сколько мужества требовалось нашим предкам, чтобы отважиться плыть в утлых суденышках в неизведанный мир, полный опасностей!

— А как быстро все изменилось! Прошло всего полторы тысячи лет — и земной шар населился до самых потаенных уголков, он исследован, опутан паутиной культуры! Расстояний больше не существует; в несколько дней мы пересекаем океаны на электрических судах, вихрем проносимся по воздуху из страны в страну, говорим из нашей комнаты с людьми, находящимися в Индии и Америке, в телеэкране видим то, что происходит за тысячи миль от нас!

— И, главное, находим это все совершенно естественным, — ибо мы научились понимать все ничтожество земли, которая некогда казалась нам такой огромной! Ведь она — песчинка во вселенной, яблоко, населенное бактериями! Уже солнце в миллион с четвертью раз больше этой планетки, а ведь это солнце в сотни раз меньше других звезд, рассеянных в глубинах пространства; наши телескопы показывают нам на ночном небе свыше двухсот миллионов таких солнц и солнечных систем с планетами, подобными земле!

— Боюсь даже подумать об этом, — у меня кружится голова, и я кажусь себе микроскопическим созданием в капле воды, взятой из лужи! Это чувство головокружения перед бесконечностью! Знакома ли вам чудесная картина индийского живописца Ргаватами? Гений Вселенной в мантии! На этой колоссальной картине он парит в мировом пространстве. Широкая светящаяся мантия облекает его пышными складками, и полы ее уходят в недосягаемую даль, теряясь в ней. И эта мантия соткана из миллионов звезд, миллионов земель, живых и обитаемых!

Иоганнес Баумгарт задумчиво кивнул. Он смотрел с холма на море. Светлая точка вдали, на юге, привлекла его внимание. Это был не корабль и не парус. Медленно-медленно приближался мерцающий предмет, подгоняемый ветром и волнами. И вдруг он блеснул, как звезда.

— Смотрите вон туда! Это плавучая льдина, айсберг, приплывший из-за полярного круга, а вон, справа, другой! Еще один! За ними на солнце поблескивает целая цепь льдин! Вестники оледенения! Прежде они никогда не показывались в этих широтах...

Приставив руку к глазам, Элизабет всматривалась в морскую даль.

— Вы не туда смотрите. Вот куда надо! — Баумгарт вплотную подошел к ней, слегка коснулся ее плеча, его лицо приблизилось к ее голове, он протягивал руку, чтобы отвести ее взгляд от блестевшего вдали парусника, и слить его со своим.

Она чувствовала только мягкое давление его руки, ощутила прядь его волос, мазнувшую ее по щеке, и слегка вздрогнула.

Сделав усилие, она стряхнула с себя мгновенное оцепенение. Теперь и она увидела блестевшие глыбы льда. Баумгарт протянул ей подзорную трубку. Беловатые замки из льда, подернутые синезеленою тенью, плыли по океану. Они образовали причудливые гирлянды, воздушные колонны, балконы, зубчатые стены, высокие аркады. Морские птицы спускались на некоторые участки плавучих ледяных гор — и видно было, пригнанные течением с юга порождения мороза должны достигать огромной высоты. У подножия медленно плывших вперед крепостей пенилось море, временами огромный вал, налетев, приводил в содрагание льдину и она вертелась, поблескивая зеркальными боками.

— Подальше к югу море кишит этим жутко-красивыми волшебными замками, — заметил немец. — Холод медленно, но неуклонно подбирается и к этим берегам, и кто знает, на что похожа будет Капская земля через две-три тысячи лет?

— Теперь только видно, как мало обосновано утверждение, что человек покорил силы природы! Чья-то невидимая могучая рука положила яблоко с бактериями в холодильник, — и микроскопические выскочки вынуждены признаться, что все их искусство бессильно вынуть яблоко из льда! Завтра в Занзибаре открывается большая сессия Верховного Совета и собрания депутатов. Любопытно, что будет предпринято!

— И меня это сильно интересует — все мои дальнейшие планы зависят от этого.

— Неужели и в вашем деле играет роль вопрос о ледниковой эпохе?

— Только это и занимает меня десятки лет. Только по этому вопросу я и прибыл в ваши края!

— Отец намекнул мне, что у вас есть какая то изумительная идея. Он говорит, что весь мир займется вашими планами; но точнее не пояснил, в чем дело. Вы, кажется, просили его молчать до поры, до времени?

— Совершенно верно! Мне кажется, я нашел способ добиться выхода из нашего тяжелого положения. Через несколько дней я смогу высказаться об этом с большей определенностью, особенно — перед правительством этой страны, от которого я чаю помощи. Но все зависит от технических средств, и вот почему я очутился в доме вашего отца! Блестяще удавшиеся полеты в узамбаранитовой гранате заставляют меня верить в осуществимость моего далекого путешествия...

— Вы хотите проникнуть в область оледенения?

Немец улыбнулся. Своебразная складка юмора и добродушной иронии легла около его губ. Он посмотрел на напряженное лицо своей юной спутницы и сказал с умышленно-преувеличенной таинственностью в голосе: — О, вам ни за что не угадать!

— Вы хотите спуститься в самое сердце земли? К ее огненному очагу? Я читала в газете нечто подобное.

— Нет, нет, вы не догадаетесь!

— Не собираетесь ли вы спуститься в морские пучины и повернуть течение Гольфштрема, чтобы его теплые воды согревали берега замерзающей Европы на манер гигантского водяного отопления?

— Ого, какая вы ученая! Нет, и не это. Напрасно стараетесь угадать!

Элизабет засмеялась. — Вы злой человек! Вы должны знать, что любопытство — в крови у женщин. Я истощила свою догадливость и сдаюсь на вашу милость!

— Вы как-то заговорили о далеких островах, где царит тишина и мир, где нет никаких следов нашей шумной культуры. Вот на такой тихий остров и должна меня перенести узамбаранитная граната!

— Где он лежит?

— Очень далеко отсюда — и тем не менее вы можете отчетливо увидеть его собственными очами!

— Баумгарт, у вас особый дар облекать предмет таким флером таинственности, что можно отчаяться, прежде чем сдернешь его!

— Да ведь вы же смотрите на этот тихий остров! Он там, наверху, мерцает в солнечном свете!

И он протянул руку в глубокую синь небес, где висело легкое желтоватое облачко ущербленного месяца.

Элизабет Готорн посмотрела в направлении указующей руки и узнала побледневшие в лучах солнца очертания ночного светила. Она весело рассмеялась.

— О, если б туда можно было добраться! Но я отвечу цитатой нашего общего любимца Гете: „Ах, к крыльям духа как трудно пристегнуть телесное крыло“! Я тоже поеду с вами на тихий лунный остров!

— В первый раз — нет; ведь эта поездка так же опасна, как те, в которые пускались первые кругосветные путешественники, открывшие этот мыс, или Америку на далеком Западе. Но, пожалуй, через сто лет какие нибудь Ракамерс и Ко. будут уже устраивать увеселительные поездки на луну, как теперь они их организуют на Южный Полюс, в ледяных пустынях которого за сотни лет до нашего времени гибли смелые исследователи!

— Но вы должны, наконец сказать мне, куда же вы направите ваш путь!

— Вы это уже узнали.

— Вы упрямый насмешник и хотите разозлить меня! Какова благодарность за то, что я вас повела в это восхитительное утро на Грин-Пойнт! Или же вы хотите и от меня скрыть на время ваши планы?

Баумгарт остановился. Лицо его приняло строгое выражение, и когда он заговорил, Элизабет почувствовала в его тоне полную серьезность:

— От вас у меня нет тайн. Я в самом деле намерен полететь на этот соседний с нами мир! Остальное вы узнаете сами в ближайшие дни и недели. То, что вам и большинству людей кажется теперь невероятным, как и все, что знаменует первый шаг в еще неизведанный край, -позднее, когда будет сделано начало, когда будет снято заклятие, покажется столь же простым, будничным делом, как поездка в Австралию, как полет на аэроплане, как беспроволочная телеграмма из отдаленнейших мест!

Элизабет безмолвствовала. Они медленно пошли к городу, к электрическому трамваю. Тысячи странных ощущений и мыслей проносились в ее мозгу. Не могло быть сомнения: человек, шагавший рядом с нею, говорил всерьез о путешествии в эту невероятную, невозможную для нее страну неправдоподобия; в этой глубокой, ясной, проницательной душе исследователя зрела и развертывалась мысль, которая во всяком другом только бы ее рассмешила, которая всего неделю тому назад показалась бы ей настолько невероятной, что она не подарила бы ей и секунды раздумья!

Но она достаточно знала людей, чтобы видеть, что перед ней не пустой мечтатель, не фантазер, собирающийся метнуть в публику экстравагантный проект, о котором неделю будут писать газеты, пустить мыльный пузырь, который, переливаясь радужными красками, поднимется вверх, потом спустится вниз и лопнет под иронический смех публики.

Нет, это был человек, при всей глубине душевных переживаний далекий от обманчивых фантазий, и мысль, которую он вынашивал в себе, не могла выходить за пределы осуществимого!

В таком случае, рядом с ней идет человек, готовый дерзнуть на чудовищное; человек, впервые решившийся пуститься в неведомое, безбрежное море пространства, Колумб звездного мира!

Эта мысль взволновала ее, погнала кровь быстрей по ее жилам — и она вдруг перестала понимать, как этот человек может так спокойно и раздумчиво говорить о Гете, о тишине старинных немецких ландшафтов, о будничном. Ведь он собирается совершить невозможное!

Перед ее умственным взором с безумной быстротой развернулись необычайные картины. Она видела, как этот человек садится в одну из гранат, под громовые апплодисменты необозримых человеческих полчищ, взмывает в эфир и исчезает крохотной точкой в беспредельности. Она видела себя среди этого людского моря, видела, как он с нею одной попрощался последним рукопожатием, видела его продолжительный серьезный взгляд — и тысячи других взглядов, уставившихся на нее. Как мошка, пропала блестящая точка в небесной синеве. Серьезный лик луны смотрел на нее сверху, споры возбужденно вспыхивали и перекатывались в толпе со всех сторон, — а она стояла на широкой равнине в удручающем одиночестве и смотрела вверх. Вдруг небо потемнело, луна стала тёмнокрасной, добродушная физиономия ее исказилась в угрожающую рожу. В сонмище звезд показалась светящаяся точка; она с бешеной скоростью неслась вниз, превратилась в пылающий факел, взорвалась на страшной высоте — и горящие обломки снаряда полетели на землю. Голос, полный смертной тоски, донесся с высоты, назвав ее по имени, и обугленный труп упал возле нее...

Она вздрогнула и слегка вскрикнула.

— Что с вами, мисс Готорн?

Встревожившись, Баумгарт схватил свою спутницу за руки. Она словно проснулась от глубокого сна и, в замешательстве потупив голову, стала шарить в песке кончиком ноги. Лицо ее горело ярким румянцем, когда она, запинаясь и еле слышно, прошептала:

— Неужели это нужно?.. Должны ли вы, именно вы, совершить этот полет в неизведанный край, полный непостижимостей?

И Баумгарт понял, что делается в душе его спутницы; он легонько пожал ее ручку и просто вымолвил:

— Так нужно!

И неужели у вас дома никого нет, кому вы нужны, кого вы любите, кто имеет на вас права — право удержать вас от этого неслыханного дерзания?

— Никого! Я одинок. Но даже существуй люди, имеющие на меня такие права, они должны были бы отступить перед правами, которые имеет на меня общество! Подумайте о миллионах воинов, отправлявшихся на войну в минувшие тысячелетия! Они жертвовали собою для блага целого, жертвовали собою идее. Лишь немногие из них были людьми высокого образования — но все они делали то, что считали своим долгом. Я не был бы собою, если бы не делал того, что должен, что мне предписывает закон моей собственной личности!

— И нет никого, кто мог бы вас удержать?

— Никого! Никого и ничего, кроме чисто технической невозможности выполнить план, который в таком случае пришлось бы отложить на будущее, более благоприятное в этом отношении время. Но я думаю, что и с нашими средствами возможно попытаться. Все тщательно продумано в процессе продолжительной и трудной работы, тщательно проверено с технической стороны, кое-где исправлено. Здесь будет сызнова проверено. Ваш отец и один из лучших инженеров вашей страны сделают с своей стороны все, чтобы этот полет в неизвестность, — мне, впрочем, известную гораздо больше, чем вы думаете! — удался. Но не пугайтесь моих планов, не удручайте своего дружественно настроенного ко мне сердца вымышленными страхами и опасностями.

— А все таки... Зовите меня ребенком, трусихой... мне больно, что нет на свете души, которая могла бы отговорить вас от вашего намерения!

— Нет и не могло бы быть! Этот человек должен был бы подчиниться высшему закону и высшей любви, — любви к человечеству. Если бы он этого не понял, он явился бы скорей воплощением эгоизма, чем любви или дружбы... Ну, протяните мне вашу милую ручку! Благодарю вас за ваше сердечное участие к моей судьбе, я его высоко ценю. Может быть, придет время...

У Баумгарта вырвался смущенный жест. Он не выпускал руки своей спутницы и задумчиво потупился в землю. Опомнившись, он откинул со лба прядь волос, еще раз пожал маленькую ручку девушки и промолвил:

— Не будем больше говорить об этом! Все сложится так, как нужно, ибо „по бронзовым, вечным, великим законам все мы повинны круг бытия свой совершать“.

Солнце почти достигло полуденной высоты. Красноватая дымка испарений окружала его. На юге сгущались темно-лиловые облака; невидимому, собиралась гроза.

Путники быстро и молча зашагали к городу...


далее
в начало
назад