31


О люди,
Люди с номерами!
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.
Я с вами шел в те злые годы.
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул "враг народа"
И черный
Номер
На спине.

Анатолий Жигулин


Доставленный обратно в Бутырку, Королев был помещен в церковь Бутырской тюрьмы, которая, ввиду того, что бога упразднили, служила местом временного пребывания полутора сотен уже приговоренных зеков, ожидающих отправки, этапа. Он был так подавлен, лучше сказать - раздавлен, что ни с кем не говорил, на вопросы не отвечал. Один из самых деятельных людей XX века - он был не в состоянии понять случившегося с ним, а потому и действовать не мог. Во что бы то ни стало надо подавить в себе истерику, задушить вопль, рвущийся из него, успокоиться, трезво все обдумать и тогда уже искать какие-то решения.

Сколько прошло времени - часов или суток - он, вероятно, не знал, во всяком случае очень скоро сквозь приглушенный вокзальный гул огромной камеры он услышал громкое:

- Королев, с вещами...

По правилам Бутырки, если говорили: "Оденьтесь слегка" - это означало, что поведут на допрос тут же в тюрьме. "Оденьтесь" - повезут в "университет", так называлась Лубянка, или в "академию" - это Лефортово. А если: "С вещами" - это значит увозят далеко.

Новая, ранее неизвестная грань тюремной жизни открылась Королеву: он не знал, куда его везут. Даже тогда, ночью на Конюшковской, когда его арестовали, он знал, что повезут на Лубянку, часто слышал: "забрали на Лубянку". А куда теперь?

Дня два просидел в пересылке на Красной Пресне, ждал пока оформят этап. Потом платформа. Теплушка. Состав тронулся без гудка. Поехали...

Московские казематы были переполнены, столицу требовалось разгрузить, и арестованных рассылали в пересыльные тюрьмы, где формировали этапы: в Коми, Мордовию, на Урал, в Сибирь, в казахские степи и далее - до крайних восточных пределов страны. Королев попал в Новочеркасскую пересылку. Прибыл он туда - в одну из самых больших тюрем на юге России - довольно скоро, если учесть скорость движения арестантских экспрессов - 10 октября, через две недели после суда. В Новочеркасской тюрьме провел почти восемь месяцев. Я не нашел ни одного человека, который бы помнил Королева по Новочеркасску, о жизни его там ничего не известно. Знак его пребывания в пересылке - заявления, которые он шлет оттуда в Москву. Сразу по прибытии он пишет Председателю, Верховного суда СССР и Прокурору СССР, который не ответил на его августовское письмо. В феврале 1939 года - в ЦК партии, в апреле - второе письмо Председателю Верховного суда.

В то же время в квартире на Конюшковской появляются какие-то подозрительные личности, приносят крохотные записочки: "Жив, здоров, не волнуйтесь..." Ксения Максимилиановна сует этим добровольным почтальонам деньги. Расспрашивать бесполезно: что могут рассказать уголовники?

- В Новочеркасске шамовка клевейшая, куда Самаре...

Но Ксения Максимилиановна не знала, как кормят в самарской тюрьме, сравнить не могла...
263
1 июня 1939 года Королева вновь погрузили в вагон. Этап следовал на восток, но прошел слух, что повезут через Москву. Удалось написать домой. Ксения Максимилиановна и Мария Николаевна пробовали узнать, что за поезд, куда, когда придет. Никто ничего не знал. А может быть, не велено было говорить. Всю ночь ходили они по путям Москвы-товарной, искали, не нашли.

Почти два месяца катился пульман к Тихому океану. В вагоне их было пятьдесят человек. Конвоир не нужен: вагон запирался снаружи. Пятеро блатных стали было куролесить, но однажды молодой комбриг, грузин, ухватив домушника Жору за ворот правой рукой, поднял его к самой крыше и, дико вращая огненными глазами, заорал:

-Встать!!

И блатные встали. Комбриг бросил им под ноги Жору и крикнул:

- Вольно!

Со дня "вознесения святого Георгия", как окрестил это событие отец Михаил - священник из Ульяновска, блатные стали ниже травы, тише воды. На остановках конвоиры, прихватив в помощники пару блатных, разносили хлеб и ведра с похлебкой. Ели из мисок, но без ложек, как собаки. За трешку конвоиры приносили газеты. Когда Королев читал их, ему казалось, что это какие-то инопланетные издания, рассказывающие о жизни других миров. Опера Хренникова "В бурю". Декада киргизского искусства. Город Надеждинск переименовали в Серов, а Бердянск - в Осипенко. Все время кого-то награждали орденами: работников Наркомата вооружения, воинов дивизии особого назначения имени Дзержинского, сельских учителей, артиста Козловского. В передовой "Правда" цитировала Ворошилова: "У нас есть полная уверенность, что в ближайшее пятилетие мы выйдем на уровень мировой авиационной техники и создадим все условия для того, чтобы в этой области быть впереди других". Вот он и "создал все условия". "Проблема повышения потолка... самолетов, - продолжала "Правда", - во всей авиации встает сейчас с особой остротой". Но коли она "встает", почему же он-то лежит запертый на нарах? Ведь именно этим - повышением потолка - он и занимался. Но особенно поразила его статья Председателя Верховного суда СССР Голякова, которая долго бродила по нарам, периодически вызывая взрывы отборного мата.

"Необходимо, чтобы органы расследования собрали по каждому делу улики, не вызывающие сомнений в своей достоверности, чтобы все противоречия были вскрыты и объяснены... - писал Голяков. - Известно, что вредители стремились к упрощению судебного процесса, прививали судьям пренебрежительное отношение к защитнику, игнорировали права подсудимого".

Матерь божья! Это он, "вредитель" Королев, оказывается, прививал Ульриху пренебрежение к защитнику! Все это было так мерзко и подло, что иронии, сарказма уже не хватало. Но раз это печатали, значит там, в мире за стенками пульмана, были люди, которые верили, что органы следствия дотошно собирают улики, "не вызывающие сомнений", а сами подсудимые им мешают. Неужели Ляля, мама, Гри - неужели и они этому верят? И сумеет ли он рассказать им когда-нибудь обо всех нагромождениях этой невиданной лжи?

Написать им обо всем, что волновало его сейчас, было невозможно: не на чем. Однажды ему удалось раздобыть несколько "лепестков" папиросной бумаги и нацарапать карандашным огрызком весточки: жив, здоров. Бумажки эти, сложенные треугольником, заклеивали хлебным мякишем и выбрасывали в перевязанное колючей проволокой оконце. Если их не уносил ветер, щадил дождь и птицы не склевывали мякиш, был маленький шанс, что записку найдет путевой обходчик и перешлет семье арестованного. Редко, но письма такие доходили до адресата. "Человечность путевых обходчиков в эпоху сталинского террора" - вполне подходящая тема для исторической диссертации.

К концу второго месяца пути эшелон их прибыл наконец, на станцию назначения. Вторая Речка - так назывались ворота Колымы. Это была обширная территория, а точнее - несколько обширных территорий, обнесенных колючей проволокой в два ряда, между которыми бегали овчарки. По углам на вышках сидели
264
пулеметчики, а внутри стояли огромные добротные бараки. Каждая зона вмещала 10-15 тысяч зеков, а вся Вторая Речка по числу жителей не уступала областному городу. Отсюда начинался путь к золоту, здесь швартовались штатные теплоходы Дальстроя, постоянно снабжающие магаданские прииски новыми живыми мускулами. Тысячекратно описанные перевозки работорговцев не идут по масштабам своим ни в какое сравнение с Дальстроем. И в десять лет не привозили на берега Миссисипи столько невольников, сколько на берега Колымы за одну навигацию.

После могучих стен Новочеркасских казематов и густого, неистребимого никаким сквозняком горячего смрада вагона Вторая Речка представлялась просто пионерлагерем: солнце, ветерок, настоянный на далеких медовых травах, теплынь - Королев повеселел.

Жизнь здесь была очень динамична: кого-то привозили, кого-то увозили, каждый день новые слухи с воли. Бессознательно приукрашенные самими заключенными, они были, как правило, оптимистичными: начали пересматривать дела, кого-то уже выпустили, Ежов снят... Когда людей лишают надежды, они рождают ее сами, потому что надежда должна быть с человеком до самого его последнего мига.

Передавали мнение людей знающих, что якобы торопиться уезжать со Второй Речки не надо, чем больше здесь прокантуешься, тем больше сил сбережешь, но как, каким способом можно тут зацепиться, толком никто не знал: все они были колымскими новоселами. Известно, что в пересылке сидели месяц, а то и два, но Королев, хотя и понимал, что от добра добра не ищут, все-таки хотел отсюда поскорее выбраться. Он не любил состояния временности, надо точно знать, что тебя ждет и, зная это, рассчитывать силы. Он был тогда, с точки зрения опытного колымского зека, непростительно наивен.

Ждать ему пришлось недолго: дней через десять он попал в этап. Пристань. Солдат и собак, кажется, больше, чем заключенных. Трап и сразу трюм, гулкий, как собор, трюм теплохода "Дальстрой".

Пять тысяч заключенных расписаны были по разным отсекам. У каждого трюмного колодца - толпа охранников. Небольшими группами, если не было шторма, выводили подышать на палубу. У команды и конвоя было две заботы: исключить возможность захвата парохода заключенными и обеспечить их численную сохранность. Живой-мертвый - это не важно, лишь бы за борт не упал, не смыло его волной.

Все познается в сравнении. Теплушки теперь казались раем: в трюме стояла невероятная липкая духота, весь пол в блевотине - в Охотском море сильно штормило, противная дрожь железа и этот глухой стук машины, - очень скоро уже не можешь отличить, где стучит - у тебя в голове или где-то снаружи. От холода воды за бортом и зловонного трюмного тепла железо все время запотевало, сочилось водой. Под ногами стояли ужасные лужи в белых пузырях - они бродили, как сусло. Сверху непрестанно капало. В трюме Королев пережил предельное ощущение физической нечистоты - ни до, ни после такого не было. Так они плыли семь дней.

Королев сидел в носовом отсеке. По шипению воды за бортом можно было определить, когда меняется ход. Потом, словно сорвавшийся с вершины камнепад, загрохотала цепь в якорном клюзе. И стало тихо. Открыли люк.

— Выходи пятерками!

Королев стоял в своей пятерке и смотрел на берег, где за завесой мелкого холодного дождя на фоне пологих скучных гор белели домики. А ведь где-то были другие горы, Карадаг, Узун-Сырт, водопад Учан-Су... Перед ним лежал Магадан — столица колымского края.

Освоение Колымы началось с 1932 года, когда организовался Дальстрой. Тогда начали тянуть Колымский тракт, пробиваться от Магадана к перевалу и дальше - на север - к Берелёху, Таскану, Сеймчану. Шли за золотом, за оловом, за углем, двадцатиметровые пласты которого лежали прямо на поверхности. Дело двигалось ускоренно. В 1934 году здесь уже собирали урожай картофеля и капусты, а в оленеводческом совхозе Дальстроя паслось одиннадцать тысяч голов. Еще через
265
год начальник Дальстроя Берзин, уже расстрелянный к моменту приезда сюда Королева, писал: "Каковы перспективы Колымы? Здесь пройдут железные дороги, здесь будут сооружены десятки шахт и рудников, здесь будет металлургический завод... Нет силы, которая может остановить рост этого края".

Увы, силы такой действительно не было: в 1937-1939 годах население здесь удваивается, утраивается, удесятеряется. Создается - будем оптимистами! - последняя в истории человечества рабовладельческая империя — империя ГУЛАГа.

По маленьким, но характерным деталям: громкому открытому мату, тычкам прикладами в спины замешкавшихся, отсутствию овчарок на причале Сергей Павлович сразу понял, что бухта Нагаева — это уже другой мир, мир далекий, как Плутон, и законы здесь другие, и жизнь будет совсем другая...

Неожиданно хорошо, досыта накормили. Повели в баню - "вошебойку".

- Учти, шмотки отберут, - шепнул ему по дороге сосед в шеренге. Жалко было кожаного пальто, прочная, ноская вещь.

- Никогда у меня больше не будет вот такого замечательного кожаного пальто, - засмеялся Королев.

Пророчество сбылось: никогда больше не было у Королева кожаного пальто.

Каждому выдали кусочек хозяйственного мыла с палец величиной, предупредили: отводится 15 минут. Некоторые ухитрились провернуть даже маленькую постирушку.

После бани каждого ждала горка одежды: майка, трусы, портянки, ватные штаны, гимнастерка, бушлат, шапка ушанка и валенки: путь их лежал на север.

Огромная магаданская пересылка располагалась в центре нарождающегося города рядом с тюрьмой, которую все называли Домом Васькова, но кто такой Васьков, чем знаменит, никто не знал. Сюда шли заявки с приисков, здесь формировались этапы. Отсюда начинался великий Колымский тракт - дорога на Голгофу, только не для трех человек, а для сотен тысяч, и шли по ней тоже и разбойники, и пророки, но здесь пророков было больше, чем разбойников...

И тут Королев тоже не задержался: через несколько дней попал в этап. Их усадили в трехтонку ЗИС-5 с крепкой фанерной будкой в кузове, так что стоять было нельзя - только сидеть на скамейке. Конвоир расположился в кабине. Странно, но сам факт того, что никто их теперь всерьез не охранял, действовал угнетающе: значит, действительно бежать некуда. Спрыгнуть с грузовика и убежать в тайгу было равносильно прыжку с теплохода в Охотское море: или ты утонешь в тайге, или доберешься до берега, до людей, которые навесят тебе за этот прыжок новый срок. Никто не прыгал.

Первые километров девяносто дорога была хоть и выбитой, но все-таки относительно спокойной. За поселком Палатка началось Колымское нагорье, серпантины, красота неописуемая. Дождь, постоянно гуляющий по берегу моря, кончился. Было сухо, прохладно, солнечно, сурово.

На остановках для "оправки" все кидались собирать кедровые шишечки, во множестве разбросанные у обочины, косясь при этом на конвоира, вылезавшего из кабины размяться: конвоир-весельчак мог запросто пристрелить за один лишний шаг к шишке, пристрелить абсолютно безнаказанно, поскольку шаг этот всегда можно было назвать первым шагом побега.

Потом пошла грунтовка и трясло так, что было уже не до красот природы. Они ехали четыре дня, впроголодь, без глотка горячего, и путь был так огромен, что казалось — еще один поворот, и откроются просторы Ледовитого океана. И опять, как тогда, в пульмане, никто не знал, куда они едут. Шофер не отвечал на вопросы, конвоир тем более. Шли по тракту: Мякит - Оротукан - Дебин - Ягодное - Бурхала - Сусуман - Берелёх. В Берелёхе - это был примерно 550-й километр от Магадана, они свернули с тракта направо. На пятый день Королев прибыл на прииск Мальдяк.

Прииск Мальдяк организован был недавно - в 1937 году, но, благодаря усердию Николая Ивановича Ежова в далекой Москве, стремительно развивался и повышал свою производительность, хотя числился небольшим, точнее сказать -
266

типовым лагпунктом. Бывали лагеря до десяти тысяч человек, а Мальдяк - стандартный, примерно 500-600 зеков работало там в то время.

Поселок состоял из нескольких маленьких деревянных домиков, в которых жили люди вольные, и обширной зоны, огороженной колючей проволокой со сторожевыми вышками по углам и десятью большими - в армии их называли "санитарными" — палатками внутри. Мальдяк был окружен плавными, волнами бегущими сопками, поросшими низкорослыми, скрюченными ветрами лиственницами и расцвеченными сейчас роскошными цветами Иван-чая. В распадках между сопками бежали к Берелёху чистые ручьи. Тут действительно была просто прорва золота. На одной примитивнейшей бутаре за смену, случалось, добывали до сорока килограммов песка. Там, где выработка была меньше пятисот граммов, уже не копали. Золото лежало буквально под ногами: требовалось только снять шорфа - верхний слой почвы - и мой! В других местах надо было зарываться, но не глубоко, редкий шурф был глубже сорока метров.

Сергею Павловичу пришлось работать и наверху, и под землей. Впрочем, наверху недолго: зима начинается в сентябре, а зимой мыть золото нельзя, и породу таскают из-под земли в терриконы, копят до весны.

Королев приехал на Колыму в разгар ее короткого лета. Первым, самым страшным испытанием были для него комары. Уроженец благословенной Украины, он никогда не бывал в тайге, о таежных комарах слышал, но ничего подобного представить себе не мог. Говорят: "тучи комаров". Тучи имеют границы. А это были не тучи, а нескончаемая, слепая комариная метель. Комары кружили у губ, еще чуть-чуть - начнешь дышать комарами, и они задушат тебя. Когда руки при тачке и защищаться нечем, спасения нет никакого. А комаров столько, что едва трап разглядишь, по которому тачка катится. Перед первыми заморозками появлялась на несколько дней мошка. Это был уже сущий ад, люди ходили с окровавленными лицами, выли, как звери.

Первый день работы под землей показался Королеву раем: там комаров не было. Да и какой комар может выдержать чад от горевшей в нефти пакли. Но очень скоро он понял, что выполнить норму невозможно, а если и выполнишь, блатные пайку не дадут. Вечную мерзлоту кайло, даже американское, не брало, бурили шахтерскими отбойными молотками, закладывали аммонал и взрывали. Руду вывозили где можно на тачках, где нельзя — в коробах, на лямках, как бурлаки.

Распорядок жизни в лагере казался вечным, как мерзлота. В четыре часа утра - подъем. Завтрак - кусочек селедки, двести граммов хлеба и чай. За зону выводили побригадно: тридцать зеков и один конвоир. Вообще охрана была чисто символическая. Поэтому можно было выйти за зону и без конвоира. "Иду за дровами" - и тебя пропускали.

Добывали золото примерно в километре от лагеря. Работа начиналась часов с семи и шла до двух часов дня, когда привозили обед: миска баланды с перловкой или гаоляном. Ложка каши и триста граммов хлеба.

В ту пору на берегах Колымы можно было встретить самых разнообразных "врагов народа", "троцкистско-зиновьевских прихвостней" и "подлых наймитов вражеских разведок". Школу колымского золота прошли одновременно с Сергеем Павловичем Королевым заместитель командира 6-го кавкорпуса Горбатов, друг Бела Куна работник Коминтерна Стерн, экономист, редактор "Правды" Грязнов, преподаватель политэкономии Бакинского университета Мазуренко, работник Ленсовета Дубинин, комиссар Ярославской химдивизии Чистяков, начальник Главного управления учебных заведений наркомзема Левин, болгарский коммунист Дечев, будущие писатели - Варлам Шаламов и Вячеслав Пальман - воистину там были и академики, и герои, и мореплаватели, и плотники.

Люди держались по-разному. В общем всё, как и на воле: общительные скорее завязывали знакомства, образовывали приятельские группки, хоть в пустяках старались помочь друг другу. Но были и такие, которые сохранили веру в то, что "зря у нас не сажают", а то, что случилось с ними, - ошибка, "увы, ошибки неизбежны". Секретарь Харьковского обкома партии Бобровников считал, например, что во всем лагере он один сидит безвинно. Ни с кем не разговаривал, читал Маркса.
267


Прииск Мальдяк
Снимок сделан в 1970 г.
Крестиками отмечены бараки, сохранившиеся с 1939 г.,
когда здесь работал арестованный С.П. Королев

Этим несчастным, обманутым, совершенно зачуханным людям, которые во время следствия потеряли привычные нравственные и моральные ориентиры, и теперь наново обретали, если не доверие, то хотя бы способность к нормальному человеческому общению, противостоял сплоченный коллектив уголовников — со своими ясными законами и выверенными традициями, нетронутым, не подвергшимся никакой ревизии кодексом "морали", напротив, в свете всего происходящего в стране, в этих людях лишь окрепло сознание своей правоты.

Из пятисот-шестисот зеков лагеря Мальдяк блатные составляли едва ли десятую часть, но это были лагерные "патриции": подносчики баланды, хлеборезы, повара, старшие по палаткам, дневальные, нормировщики, учетчики, съемщики золота (каждый в сопровождении двух солдат), бригадиры, наконец. Они задавали тон лагерной жизни, судили, били, отбирали еду и одежду. В палатке, где жил Королев, всем командовал "дядя Петя" - известный в своих кругах грабитель поездов. Бригадиром могли назначить и "анекдотчика" (статья 58 УК РСФСР, пункт 10*)15.
15 "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания". В разъяснениях к этой статье прямо говорилось, что "контрреволюционной пропагандой признается распространение среди узкого круга лиц контрреволюционных мыслей", пусть хотя "какой-либо одной контрреволюционной мысли" письменно, устно и вообще всеми доступными способами, даже "путем каких-либо символических знаков..." Так что для того, чтобы совершить увлекательное путешествие в труднодоступные районы бассейна реки Колымы, достаточно было просто сказать приятелю: "А наш-то..." и "символически" покрутить пальцем у виска.
Но лучшим бригадиром среди зеков считался не "урка" и не "анекдотчик",
268
а старый, тертый зек с многолетним стажем, уже изучивший до тонкостей лагерную жизнь и все правила местных взаимоотношений. Такой человек значил для зека несравненно больше, чем, скажем, недоступный начальник лагеря. От него во многом зависело, будет ли бригада передовой или сядет на "гарантийный" паек -200 граммов хлеба. А передовой она будет, если бригадир "ладит" с нормировщиком, десятником, учетчиком, со всеми, кто дает наряд на объект, определяет норму и расценку, составляет процентовку, акты приемки. А "ладить" можно только имея "фонд": продукты из посылок. Это была целая наука и вовсе не простая.

Колыма раздиралась главным противоречием: с одной стороны, предназначалась она для уничтожения людей, с другой - для добычи золота. Но умирающий не мог добыть много золота, а здоровяк, добывающий много золота, не хотел умирать. Решение было выбрано половинчатое, но позволяющее выполнить худо-бедно обе задачи: высокие нормы. Единственный стимул для их выполнения - хлеб. Даже крепкий зек чаще всего норму выполнить не мог. Ему срезали пайку, он обессиливал и тем более не мог выполнить норму. Начинался лавинообразный процесс гибели зека, но его стремление жить поддерживало при этом сравнительно высокую производительность труда.

Противоречие это отражалось и в действиях лагерной администрации. Садист Гаранин - начальник Севвослага16 - мог, приехав в лагерь, за невыполнение плана в назидание расстрелять несколько десятков человек.
16 Северо-восточный лагерь Гулага, куда входил прииск Мальдяк.
Но и он понимал, что чем меньше людей в лагере, тем меньше песка. Начальники лагерей и бригадиры на своем уровне должны были решать те же проблемы. Сгноить зека дело не хитрое, но ведь неизвестно, когда пришлют новых, сколько их будет и что это будут за люди. Скажем, узбеки или таджики вообще не могли работать на вечной мерзлоте, однако числились по документам, план спускался и на них и за план этот спрашивали и с простого бригадира, и с начальника Дальстроя комиссара госбезопасности III ранга Павлова. И у бригадира, и у комиссара выход был один - туфта.
269

Туфта - довольно емкое лагерное слово, обозначающее всевозможный обман официального руководства. Золотодобыча по самой своей природе создавала условия для пышного произрастания туфты: количество золота в породе колебалось в очень широких пределах, рядом стоящие бутары могли отличаться по своей производительности в 50 раз и более. Площадь снятых шорфов также могла "натягиваться" в немалых границах, равно как и объем добытой породы. Короче, все держалось на туфте — обмане, обсчете, приписках. Там, за колючей проволокой сталинских лагерей, — корни всех больших и малых фальсификаций, чуть не погубивших наше народное хозяйство многие годы спустя.

Королев видел и понимал все это. Там научился он распознавать туфту — этот талант очень ему пригодится. Там обострился, отточился его природный дар видеть суть человека, потому что там, на Колыме, от дара этого зависела часто жизнь.

Сергей Павлович мало и неохотно рассказывал о годах своего заключения домашним и самым близким сослуживцам. Кроме скупых и отрывочных этих рассказов, существует немало полулегенд того времени. Согласно одной из них, он ударил бригадира за то, что тот избил старика зека, от немощи опрокинувшего тачку, но был прощен.

- Не троньте этого человека, - сказал якобы бригадир, - это наш человек, если он не побоялся меня!

С той поры этот бригадир оказывает Сергею Павловичу покровительство, а на прощание даже дарит ему свой бушлат, который помогает Королеву выжить.

В другой полулегенде вместо безымянного бригадира появляется вполне конкретный человек - Усачев, завоевавший непререкаемый авторитет в лагере благодаря своей огромной физической силе. Он тоже покровительствует Королеву и даже избивает "урку", который притесняет Сергея Павловича.

В этой "полулегенде" есть реальное основание. Михаил Александрович Усачев, человек действительно богатырского телосложения, был директором авиазавода при КБ конструктора Поликарпова. Арестован он был после гибели в декабре 1938 года любимца Сталина Валерия Чкалова. Королева он знал, когда тот еще работал на авиазаводе. Еще большее доверие начинаешь испытывать к этой истории, когда узнаешь, что в 1961 году Королев приглашает Усачева, работавшего в авиапроме, в свое КБ и назначает его заместителем главного инженера опытного завода. По свидетельству очевидцев, Усачев неизменно пользовался расположением Главного конструктора, который прощал ему то, что никогда не простил бы другим.

Наконец, существует как бы "полулегенда-наоборот": не Королева защищают от "урок", а "урка кнацает"17 Королева.
17 Кнацать — покровительствовать (лагерный жаргон).
Верится в это с трудом, поскольку, согласно лагерной "этике", подобные взаимоотношения исключались. Королев знал это, но сам рассказывал, что на прииске был некий уголовник Василий, который подкармливал и опекал его. Спустя несколько лет, Сергей Павлович скажет Нине Ивановне:

- Если у меня когда-нибудь будет сын, я назову его Васильком...

Коли так, то этот неизвестный нам человек с преступным прошлым, историю которого мы вряд ли когда-нибудь узнаем, в 1938 году спас Сергею Павловичу Королеву жизнь. Впрочем, он сделал даже большее в нравственном смысле: он спасал его жизнь, ясно сознавая, что спасти его не удастся: именно такие, как Королев, - молодые крепыши сгорали от голода, пеллагры и цинги быстрее хилых стариков.

Зима накатывалась стремительно, день ото дня становилось все холоднее, все больше маленьких (по большим конвоиры стреляли) костерков светились на полигоне, и все быстрее жизнь вымораживалась из тела. От холода было одно спасение - работа, движение, человек работал не потому, что проявлял сознательность, и даже не потому, что мечтал о добавке к пайке. Человек работал, чтобы не замерзнуть, чтобы не присесть на камень в сладком бессилии и не заснуть
270
навсегда. Но снова оказывался он внутри замкнутого круга: человек не мог работать, потому что у него не было сил. А сил не было потому, что не было хлеба. А хлеба - потому, что он не мог работать.

Все теснее душило это дьявольское кольцо Королева. Все пристальнее смотрели на него черные глазницы главного, самого страшного и непобедимого губителя - голода. От комаров зеки могли спастись дымом, от стужи костром, от голода они не могли спастись ничем.

Зеки думали о еде все время, понимали, что делать этого нельзя, но отогнать эти мысли были бессильны. Где, как, когда удобнее, у кого, с помощью кого или чего раздобыть корку хлеба? Все, весь мир, вся вселенная вращались вокруг корки хлеба. А потом наступило самое страшное: и эти мысли пропали. На какой-то предсмертной стадии голод превращал людей в животных. Полная апатия ко всему окружающему овладевала ими, тупое равнодушие и к бедам, и к радостям. Не реагировали и на смерть, и самый труп человека не воспринимали, как воспринимают его обычно. Не реагировали и на жизнь. Скажут — надо идти, идет. Не скажут - не пойдет. Станут в прорубь совать - не сопротивляется. Отнимут желанную пайку — вчера бы глотку за это перегрыз, а теперь даже на это наплевать: перед смертью от истощения есть уже не хочется. Наступает не только физическая, но и умственная неподвижность, и жизнь замирает, тихо гаснет, как выгоревшая до донышка свеча.

Зимой Королев погиб бы, зиму он бы не пережил - он сам говорил об этом. Зима была страшная: из пятисот заключенных лагеря Мальдяк до весны дожили не больше ста человек.

Слесарь-механик Михаил Георгиевич Воробьев, с которым Королев работал еще в ГИРД, а потом строил планер СК-9, рассказывал мне, как он встретил Сергея Павловича на площади Белорусского вокзала в Москве. Королев выглядел изможденным, но был оживлен и все время улыбался, что удивило Воробьева, поскольку привычки такой он за ним не знал.

- Вы откуда такой худой? - спросил Миша.

- С Колымы, - весело ответил Королев. - Тачки с песком возил. Писал в разные инстанции, но не потому, что не хотел возить тачки, а потому, что считал: меня можно лучше использовать на другой работе...

Михаил Георгиевич рассказывал всю правду, но вообще-то это полуправда. В Москву Королев приехал не с Колымы, а из Казани. А вот насчет того, что писал в разные инстанции, это точно. 15 октября 1939 года Сергей Павлович направил большое письмо Верховному прокурору СССР. Отметая все предъявленные ему обвинения, Сергей Павлович заканчивает его так:

"Вот уже 15 месяцев, как я оторван от моей любимой работы, которая заполняла всю мою жизнь и была ее содержанием и целью. Я мечтал создать для СССР впервые в технике сверхскоростные высотные ракетные самолеты, являющиеся сейчас мощным оружием и средством обороны.

Прошу Вас пересмотреть мое дело и снять с меня тяжелые обвинения, в которых я совершенно не виноват.

Прошу Вас дать мне возможность снова продолжать мои работы над ракетными самолетами для укрепления обороноспособности СССР".

Во всех заявлениях в разные инстанции он никогда не ставил свободу на первое место. На первом - всегда мысль о работе. Думаю, для Королева работа была важнее свободы.

Посылая это заявление, Королев не знал, что приговор его уже отменен.

Как рассказывала Мария Николаевна, из Магадана Сергей прислал ей письмо, в котором... восхищался отважными летчицами, установившими женский рекорд дальности полета на самолете. Самолет этот получил нейтральное название "Родина", а прежнее - АНТ-37-бис - называть было опасно (см. ст. 58, п. 10 УК РСФСР), поскольку сам АНТ - Андрей Николаевич Туполев - к тому времени уже сидел. В письме Королев отдельно поминал Гризодубову и посылал привет
271
"дяде Мише". Мария Николаевна поняла, что сын подсказывает ей, откуда можно ждать помощи и быстро разыскала адреса Гризодубовой и "дяди Миши" - Михаила Михайловича Громова.

Громова Королев очень ценил, восхищался им, собирал в свою киевскую папку все вырезки о его полетах и гордился своим знакомством со знаменитым летчиком. Встретились они в ЦАГИ, еще когда Королев работал в авиапроме.

Мария Николаевна пошла домой к Громову без звонка. Он жил на Большой Грузинской. Стоял ясный весенний день, вдруг как-то сразу полилось с крыш, побежали ручьи. В мокрых фетровых ботах и закапанной беличьей шубке Мария Николаевна выглядела жалковато.

Громов был высок, строен и очень красив, но без той слащавости, которой часто отмечены признанные красавцы. Ему было сорок лет - мужик в самом соку, он и выглядел на сорок, сидел очень прямо (верховая езда до глубокой старости сохранила его стать), слушал внимательно. Потом сказал:

- Все ясно. Я постараюсь помочь, но в какой форме, не знаю. Надо посоветоваться с моим секретарем... Видите ли, я ведь беспартийный...

- Сережа тоже беспартийный, - сказала Мария Николаевна.

- Позвоните мне через два-три дня...

Секретарь Громова отнекивался, тянул, давал понять, что звонки ее нежелательны, но недооценил упорства Марии Николаевны (это качество Главный конструктор бесспорно унаследовал от матери) и, в конце концов передал ей записку Громова к Председателю Верховного суда СССР с просьбой принять ее.

Летом 1971 года я посетил Михаила Михайловича (он жил в высотном здании на площади Восстания) с единственной целью: узнать подробности его заступничества за Королева, известного мне лишь по рассказам Марии Николаевны.

- Весна 39-го? - переспросил Громов. - Я ездил в Берлин за медалью ... Откровенно скажу, я не помню, что мать Королева приходила ко мне, но я действительно хлопотал, чтобы ее принял Председатель Верховного суда и характеризовал Сергея Павловича как порядочного человека...

В мемуарах, опубликованных в 1977 году (см. журнал "Новый мир". 1977. № 1-3.), Громов этот эпизод вспомнил. О Марии Николаевне он пишет: "Когда-то, а точнее после моего полета через Северный полюс, она пришла ко мне на Большую Грузинскую с просьбой помочь ей встретиться с влиятельными людьми, которые могли бы устранить трагическую несправедливость, угрожающую ее сыну. Я это сделал".

Мария Николаевна решила обратиться и к Гризодубовой. Валентина Степановна - молодая, красивая, знаменитая18 - была в зените своей славы.
18 Звания Героя Советского Союза B.C. Гризодубова была удостоена, когда ей было 27 лет.
Только что получила она новую квартиру неподалеку от Петровского замка, еще не везде докрашенную, с газетами на полу (необходимо было предварительно очень внимательно просматривать газеты, чтобы не расстелить на полу портрет вождя. Грязный калошный след на газете мог стоить человеку жизни). Пока Мария Николаевна нашла ее квартиру, уже стемнело. Дверь открыла мать Вали Надежда Андреевна. Выслушав Марию Николаевну, всплеснула руками:

- Сережа Королев! Ну как же, такой славный мальчик, я помню его в Коктебеле...

Закричала в дальние комнаты:

- Валюша! Иди сюда. Это мама Сережи Королева. Помнишь Сережу? Вышла Валя, с распущенными волосами, в пеньюаре:

- Сережа... Ну, конечно, помню...

Отец всегда брал ее с собой в Коктебель. Она была совсем девчонка, планеристы любили ее и баловали. Феодосия, гостиница "Астория", летчики стояли под балконом, задрав головы и открыв рты, она бросала им в рот виноградины... Существуют какие-то пустяки, которые непонятно почему застревают в памяти навсегда. Черноглазый крепыш Сережа Королев. Очень хорошо плавал...

- Вы успокойтесь, что можем, мы все сделаем, - ласково сказала Надежда
272
Андреевна. - Валя, надо написать записку в Верховный суд... Подумать только, и Сережу...

Она вела всю переписку дочери. Героине писали сотни людей, жалоб, просьб защитить, заступиться было очень много. В аппарате Верховного Совета мать Гризодубовой уже знали, говорили: "Ну, вот еще одно послание от бабушки Гризодубовой..."

Валентина Степановна отличалась характером взрывным, отчаянным и, если уж что-то решала, шла напролом - недаром она занималась в юности боксом. Могла себе позволить выходки дерзкие, куда более опасные, чем перелет на Дальний Восток. Лаврентию Павловичу Берия, например, сказала однажды:

— Если вы будете ко мне приставать, я о вас все расскажу Иосифу Виссарионовичу!

Она якобы ходила в Кремль заступаться за Сережу Королева, с большим трудом добралась до Поскребышева и взяла с него обещание, что он непременно передаст ее заявление Сталину. Трудно сказать, показывал Поскребышев эту бумагу Сталину или сам дал команду разобраться.

Рассказывая об этих страшных годах всеобщей подозрительности, доносительства, предательства идеалов и друзей, особенно приятно находить в этой грязи зерна истинного благородства. Это относится не только к Героям - Герою легче быть благородным. Молоденький Гриша Авербух, который работал с Королевым в РНИИ, сразу после ареста Сергея Павловича пришел к Ксении Максимилиановне — вот это герой! То, что в дом "врага народа" приходили Юрий Александрович Победоносцев и Евгений Сергеевич Щетинков, говорит о них больше, чем все характеристики, лауреатские дипломы и орденские книжки вместе взятые. Сейчас, по счастью, это трудно понять, но в то время поведение Авербуха, Победоносцева и Щетинкова следовало считать не просто благородным, но мужественным.

Если взглянуть на всю историю возвращения Королева с Колымы трезво, да подумать, то быстро сообразишь, что для этого недостаточно было чьих-либо хлопот. Тем более что записки Героев написаны уже после возвращения Сергея Павловича с Колымы. Главную причину изменения судьбы нашего героя правильнее искать в событиях более масштабных, в извивах политики общегосударственной.

Осудив на январском Пленуме 1938 года крутой раскат репрессий, Сталин одной рукой как бы пригрозил слишком усердному Ежову, а другой продолжал его подталкивать: аресты, ссылки и расстрелы продолжались. Но к концу 1938 года Сталин, удовлетворившись (пока!) результатами деятельности НКВД, очевидно, понял, что пора проводить вторую пересменку палачей. Все оборачивалось красиво и достойно: в январе Ежову велели поуняться, он не послушался, пусть пеняет на себя... В преддверии XVIII съезда парии Сталин не включает своего недавнего любимца в состав ЦК. 17 ноября 1938 года публикуется Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о грубейших нарушениях социалистической законности - очередной шедевр сталинского лицемерия. Следом специальное Постановление принимает Пленум Верховного суда, в котором указывается, что "в судебной практике имели место случаи неправильного применения ст.ст. 58-7, 58-9, 58-14 УК РСФСР". В начале декабря Сталин освобождает Ежова от обязанностей наркома НКВД, давая ему еще некоторое время до ареста посидеть в кресле наркома водного транспорта.

С именем нового наркома НКВД Лаврентия Павловича Берия Королев связывал самые светлые надежды и чаяния. И не без основания! Ведь, действительно, Иванова выпустили, Петрова восстановили в партии, а Сидорова посадили в прежнее высокое кресло. Маленькие факты, налагаясь на человеческое стремление к справедливости, порождали большие слухи. Всячески поощряемые, они способствовали созданию светлого образа чекиста-либерала, верного друга и соратника великого и мудрого вождя, который просто не знал обо всех творящихся в стране ужасах, но теперь-то узнал и вот вместе с новым, пусть строгим, но справедливым наркомом начал ошибки исправлять.

Берия, который был умнее Ягоды и Ежова вместе взятых в десять раз, изучив опыт предшественников, понимал, что даже пустячная ошибка, даже небольшой
273
перекос, малейшее несоответствие, нет, не командам, а невысказанным желаниям Сталина, будут стоить ему головы. Ясно, что в кровопускании требовался передых. С другой стороны, если брать интересующую нас грань проблемы, Берия не мог не видеть все большего внимания вождя к военной технике. Внимание было, а военных специалистов не было — кто расстрелян, кто сидит. Выпускать сидевших, пожалуй, преждевременно. Во всяком случае, нигде, ни в одном выступлении Сталина не уловил Лаврентий Павлович и намека на необходимость реабилитации. Ежов был осужден за перегибы, но жертвам этих перегибов доброе имя возвращено не было. Значит, открывать клетку рано. А вот приспособить этих умных недострелянных зеков к работе, держа их при этом за решеткой, было бы правильно. Как тут не вспомнить столь блестяще оправдавшую себя практику прежних лет, хотя бы КБ "Внутренняя тюрьма" в Бутырках. Есть в экономическом управлении люди, которые ценный этот опыт не растеряли и способны его приумножить. Если зеки сделают что-то стоящее, кто пожнет их лавры. НКВД! Кто стоит "на страже завоеваний", недоумок Ворошилов со своей конницей и тачанками-ростовчанками, или он, Берия, с новыми танками и торпедными катерами? И вождь увидит это. И оценит. Но даже если ничего из этого не выйдет, кто мешает отправить всех этих спецов обратно в рудники? Никто!

Это время с полным основанием можно назвать эпохой новой экономической политики НКВД. Очень быстро начинает выстраиваться обширная сеть шараг: всевозможных институтов, лабораторий и конструкторских бюро, в которых работали репрессированные специалисты.

Но Мария Николаевна Баланина не знала об этом, когда переступала порог большого кабинета Председателя Верховного суда СССР. Из-за огромного стола поднялся, быстро, внимательно, разглядывая ее, тоже очень большой, импозантный седеющий мужчина Иван Терентьевич Голяков, тот самый, от статьи которого так клокотал в теплушке зек Королев. По воспоминаниям Марии Николаевны, внимательно выслушав ее взволнованную речь, первый судья страны в ее присутствии крупно начертал прямо на обложке "Дела" толстым красным карандашом: "Пересмотреть!"

Насколько счастливее все мы стали бы, если бы судьи так слушались наших матерей...

Но по документам выходит другое. Дело Королева на Пленум Верховного суда СССР с просьбой отменить приговор направляет... Василий Васильевич Ульрих! Да, тот самый, страшный армвоенюрист просит отменить свой собственный приговор!

Угрызения совести исключаются категорически. Вышинский? Формально ему подчинялся Ульрих. Вряд ли. Вышинский после опалы Ежова чувствовал себя некоторое время не совсем уверенно и не затеял бы пересмотр по своей инициативе. Да и зачем это было ему нужно: признаваться в собственных ошибках. Единственно, кто заинтересован в том, чтобы вернуть Королева с Колымы, - Берия. Очевидно, команда Ульриху исходила от него. Очевидно и то, что касалась эта команда не одного Королева, это был не единственный "пересмотр". В общем, так или иначе 13 июня 1939 года Пленум Верховного суда отменяет приговор Военной коллегии от 27 сентября 1938 года.

Королев медленно пересекает в этот момент Россию с запада на восток в своем пульмане - он только едет на каторгу! Но он уже не заключенный! Приговор отменен! Он не узнает об этом ни в пересылке на Второй Речке, ни в трюме парохода "Дальстрой", ни в бухте Нагаево, ни в лагере Мальдяк. На берегах золотоносной речки Берелёх умирал замечательный человек, не только ни в чем не виноватый, но и формально не осужденный по закону!

Когда его вызвали к начальнику лагеря, и он шагал среди сугробов на свет маленьких окошек, он перебрал в уме, казалось бы, все возможные причины вызова, ждал всего, но такого не ждал:

- Королев? Поедете в Москву...

Уже в зоне страшно, до стона в груди, заплакал. Стоял трескучий мороз, и слезы жгли лицо, как кипяток.
274


вперёд
в начало
назад