|
Теперь внимание. Каждый из авторов дальнейшего повествования может оказаться тем космонавтом-исследователем, которого журналистский конкурс вынесет на околоземную орбиту. Одни назовут его счастливчиком, другие — мучеником, в зависимости от осведомленности о тех терниях, которые кандидату необходимо пройти. Вместе с тем и в первую очередь мы постигаем и путь профессиональных космонавтов, над которым постепенно приоткрывается занавес таинственности. Но первое слово — ветерану, уже прошедшему обследование и получившему «добро» на полет. Правда, было это четверть века назад. Что же испытал тогда работник пера, вставший на пороге космического полета? |
ТОЧКА НЕ ПОСТАВЛЕНА
В записных книжках А.П. Чехова есть такая мысль: «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай». Наблюдай и вникай... Сам! Из многих журналистских заповедей эта, пожалуй, одна из главных. Без нее наша работа — дилетантство, нечто вроде скольжения по поверхности. Впрочем, стоп! Я привел эти слова Антона Павловича вовсе не для того, Чтобы коснуться вопросов «теории и практики» нашего труда. В них суть и содержание нашего профессионального замысла и убеждения: журналист должен побывать в космосе!
С чего все началось лично у меня? Рискуя заслужить обвинения в старомодности, все же скажу: с полета Юрия Гагарина. В тот исторический апрельский день 1961 года мне довелось быть на одном из командных пунктов ВВС, куда выводилась информация о полете. Признаюсь: происходящее в утренние часы 12 апреля — это была среда — воспринималось совсем иначе, чем даже самые грандиозные свершения нынешнего времени. Я пребывал в плену надуманных представлений о космосе и скорее был подавлен, чем удивлен. Там же впервые увидел фотографию старшего лейтенанта Гагарина, которого в сообщении ТАСС назвали майором. 108 коротких минут гагаринского рейса как бы стерли грань между фантастикой и действительностью. На память пришло некогда услышанное: «мечта — это то, что скорее всего стареет». И вот тогда сказал себе: надо запомнить все об этом дне. Потряс не только сам факт — человек полетел в космос, облетел свою планету, увидел совсем иные звезды и Землю с огромной высоты, но и то, что за этим стоит: в прошлом, настоящем и будущем.
Была ли тогда мысль о себе: смог бы я, выдержал бы, хотел бы? Не было! В ту пору больше наблюдал, чем вникал. Дерзкое желание пришло позже.
Слетали Герман Титов, Андриян Николаев, Павел Попович, готовились к своим стартам другие ребята из первого гагаринского отряда, которых знал не понаслышке, а по встречам в Институте авиационной и космической медицины, на Чкаловском и Центральном аэродромах, в кабинете генерала Н.П. Каманина, который в те годы руководил отбором и подготовкой пилотов «звездных кораблей». Знал, кто и как попал в отряд, по какой программе готовится. Я часто бывал в маленьком подмосковном городке, который тогда почему-то называли Зеленым (имя Звездный появилось позже), присутствовал на занятиях в классах, в тренажерных залах, при разборах... За всем, что виделось и слышалось, стояли и напряжение, и воля, и физическая закалка, и умение перебарывать себя. Что-то представлялось чрезвычайно сложным, а что-то простым. Комментарии методистов, врачей, преподавателей из ОКБ Королева больше поясняли, для чего проводится та или иная тренировка, чем давали представление об истинных ощущениях. Сами космонавты говорили; об этом сдержанно и неохотно. Ясно было лишь одно: каждый из них по-своему переносит все эти испытания и не хочет быть до конца откровенным. Строгость медицинских критериев пугала многих.
Центрифуга, сурдо— и барокамеры, вибростенды и велоэргометры, комплексный тренажер, стенды для тренировки вестибулярного аппарата, даже при стороннем наблюдении за работой которых начинала кружиться голова, парашютные прыжки, полеты в самолете-лаборатории на невесомость... Все это было весьма необычно и очень интересно. Наверное, тогда и закралась мысль: а что, если попробовать самому?..
Как-то Сергей Павлович Королев сказал, что завидует нам, журналистам. Я не удержался и спросил — почему? Главный конструктор на минуту задумался: «Проникать во внутренний мир людей, быть свидетелем и летописцем событий, путешествовать...» Потом разговор перешел на темы чисто космические: долговременные орбитальные станции, выход человека в открытый космос, решение прикладных задач народно-хозяйственного и научного значения, полеты к далеким мирам... Королев любил мечтать. «Без этого не представляю себе нашу работу», — говорил он.
Я признался Сергею Павловичу, что журналисты тоже мечтают. И конечно же, о полете. Пусть самом простом. Привел на память его же слова о том, что «одно дело, когда слушаешь доклад летчика о машине, которую ты построил, а он испытывает, другое дело — когда, сам сидишь за штурвалом и как инженер оцениваешь все «за» и «против». Королев улыбнулся: «Подловили. А ведь такое будет. Обещаю...»
Королев часто заводил разговор об ощущениях космонавтов в полете. Его интересовало все до мелочей, до малоприметных деталей. Особенно невесомость, ее влияние на самочувствие, на остроту зрения, слух, быстроту реакции... Какая Земля? Какие облака? Города? Реки? Какие самые мелкие предметы различимы?.. Условие, которое он оговорил для журналиста, было произнесено со свойственной ему твердостью: инженерный диплом.
К сожалению, он не успел выполнить свое обещание. Но было его принципиальное согласие. И разговор шел не вообще, а конкретно и персонально. Среди претендентов было трое: корреспондент «Комсомольской правды» Ярослав Голованов, радиожурналист Юрий Летунов и автор этих строк. По-разному складывался наш «путь в космос». Не все мы знали о делах друг друга. Чего греха таить: темнили, отвечали уклончиво, боялись спугнуть мечту. Лично у меня практическое начало было таким.
...Николай Петрович Каманин сидел за большим письменным столом на фоне огромной карты, где были обозначены наземные измерительные пункты, космодром, траектория выведения корабля и возможные районы аварийной посадки, «если вдруг»... На меня он смотрел с каким-то испытывающим любопытством и долго молчал. Не знаю, о чем генерал думал тогда, но по его глазам и легкой улыбке я чувствовал, что сомнений у него больше, чем готовности что-то делать с «этим майором из редакции журнала «Авиация и космонавтика». Молчание затягивалось, и я ощутил какую-то неловкость, хотя с большим уважением и доверием относился к этому человеку — герою Челюскинской эпопеи, кавалеру Золотой Звезды № 2, фронтовику, познавшему в жизни немало доброго и злого.
— Объясни, зачем тебе это нужно? — начал он трудный для нас обоих разговор.
— Хочу попробовать, а потом написать книгу.
— О себе? — спросил генерал.
— Нет! — отрезал, обожженный вопросом. — О других, о новой профессии, о том, что за ней стоит.
— А ты не обижайся. — Николай Петрович постукивал карандашом по столу. — Я хочу понять твою цель и вовсе не ставлю под сомнение искренность самого побуждения. Но хочу, чтобы и ты понял: на орбите надо работать, а не быть балластом...
Спустя четверть века трудно воспроизвести тот разговор в подробностях. Помню, что вскоре в кабинет вошел полковник медицинской службы Евгений Анатольевич Карпов — начальник Центра подготовки космонавтов. Он не возражал против допуска меня к тренировкам при условии, что не будет никаких медицинских противопоказаний.
В тот же день вечером я был у Юрия Гагарина. По телефону предупредил: «Очень важный и доверительный разговор. Всего несколько минут. Нужен твой совет». Выслушав, Юра покачал головой: «Нашу медицину обмануть трудно. Нужен режим. Но не отступай, пробуй, будем помогать».
Первый контакт с врачами начался с того, что я должен был вспомнить все свои детские болезни — корь, краснуха, коклюш, скарлатина, травмы и переломы... Потом припомнить недуги родителей, дабы можно было представить «четкую линию наследственности». Внушительная толщина медицинской книжки не вызывала сомнений, что вписано в нее будет много самого разного. Но уже на следующий день появилась реальная угроза, что этот «роман» не будет написан до конца. Из лаборатории, где исследовалась моя моча, пришло какое-то двоякое заключение. «Повторим через сутки, — решил ведущий терапевт и спросил: — Накануне острое, раздражающее употребляли?» Я пожал плечами, не зная, что в такой ситуации лучше: признание или отрицание. «Попейте воды, — посоветовал врач. — Она промывает почки». Две бутылки «Боржоми», стаканов шесть или семь чая, компот, сок... Повторный анализ смутил врачей больше, чем первый. «Это вода, а не моча», — услышал недоуменное.
Мне был дан еще один шанс — повторить через сутки, но с предупреждением, что это последняя проба. Грустные мысли обуревали всю ночь: случайность, нелепость, неточность могут стать непреодолимой преградой. Как избежать риска? Что придумать? Утром я был в общежитии испытателей. Вопрос ко всем: «Ребята, кто недавно проходил ВЛК и не имел замечаний?» Назвали прапорщика К. (Коля — условно). Он и наполнил три пузырька, которые я отнес в лабораторию. Обман был жестоко наказан. У Коли нашли подозрение на нефрит. Пришлось каяться, объяснять, просить прощения, предлагать у всех на глазах повторить еще раз. У некоторых членов ВЛК эта история вызвала добрую улыбку, что и спасло меня.
Врачебные осмотры, всевозможные анализы, функциональные пробы при быстром изменении положения тела в пространстве, вращающееся кресло, замеры кровяного давления и пульса... Сколько кабинетов! Сколько тревожных дней углубленного обследования! «Железное» здоровье, отсутствие каких-либо изъянов гарантировали дальнейшее продвижение. Когда сопоставлялись объективные данные, врачи о чем-то совещались. Терминология, которой они пользовались в своих разговорах, рождала сомнения: «А вдруг что-то найдут и зарубят?» Видя мое растерянное лицо, Левон Суренович Хачатурьянц успокаивал:
— Не расстраивайтесь и не удивляйтесь. Обстановка во время тренировок куда суровее, чем в реальном полете, мы вас готовим к худшему. Это своего рода перестраховка...
Я облегченно вздыхал. Значит, не все потеряно. Уж очень хотелось, чтобы в окончательном заключении стояло короткое слово «годен». И вот эта справка у меня в руках. В ней так и написано: «По состоянию здоровья может быть допущен к тренировкам и испытаниям...» Этот документ не только давал право примеряться к креслу космонавта, но и окрылял надежду.
— Предупреждаю, — заметил Евгений Анатольевич Карпов, — малейшее нарушение режима в ходе тренировок, накануне или после, и дальнейший путь вам закрыт.
Я согласно кивнул. С этого, собственно, и началась практика.
Не стану подробно излагать всю «технологию» подготовки, все те испытания, зачеты, пробы, через которые надо пройти, чтобы получить право стать кандидатом в «космическую сборную Союза». О своих переживаниях, ощущениях, мыслях, наблюдениях, накопившихся за долгие месяцы, я уже рассказал в репортажах, которые были опубликованы в «Красной звезде», а потом и в книжках. Поначалу казалось, полет в космос — это сказочно романтично, как гриновские алые паруса. Все необычно, интересно, реальность и фантастика там ходят рядом. Время незаметно, но настойчиво все расставляло по своим местам.
Конечно же, романтики хватает и сегодня, особенно для смотрящих со стороны. Для самих же космонавтов это прежде всего труд — обычный, нередко монотонный, изматывающий. Права не только на празднодумие — на мимолетное послабление себе они не имеют. Это я понял, живя и работая вместе с ними.
В первый гагаринский отряд было отобрано двадцать военных летчиков. Восемь из них так и не слетали. По разным причинам. Списывали по здоровью, за нарушение режима, за ошибки житейского толка. Из последующих наборов — тоже немало грустных судеб. В отряд приходили люди высочайшей квалификации, утрачивали с годами навыки и умения прошлого, но космонавтами не становились.
Каждый день, возвращаясь домой или в профилакторий, валился на кровать и закрывал глаза. В усталом мозгу прокручивались прыжки с парашютом на воду, подъемы по тросу на борт спасательного вертолета, короткие секунды невесомости в специально оборудованном ТУ-104, занятия по астронавигации, катапульта... «Зачем тебе все это нужно?» — много раз спрашивал себя, а ответом было когда-то вычитанное изречение древних: «Никто не странствовал бы по свету, если бы не надеялся рассказать другим, что видел».
В январе 1966-го умер Сергей Павлович Королев. Смерть главного конструктора перечеркивала все мои усилия и надежды. Разговор с академиком В. П. Мишиным, который заменил Сергея Павловича на посту главного, был, примерно таким: «Сейчас не время. Пойдут новые многоместные корабли, тогда посмотрим. Не теряй форму». Это означало: не отрывайся от тех, кто занят на подготовке, соблюдай строжайший медицинский режим, вникай в проблемы технические». Помните у Циолковского: «Теоретически это легко, а на практике трудно...» А практика требовала одного: найди себе место и дело. Делом могло стать участие в испытаниях космической техники.
...В медкомиссии, куда я пришел с приказом о включении в группу испытателей, меня встретил высокий плотный мужчина лет пятидесяти. Хмуро, как мне показалось, глянул в лицо, пожал руку и тихо предложил:
— Садитесь...
Потом он посмотрел на меня в упор. Его усталые, слегка сощуренные глаза встретились с моими, скользнули вниз, вправо, влево. Пальцы правой руки отстукивали дробь по столу, и снова мы посмотрели друг на друга: я — с надеждой, он — оценивающе.
— Пройдете ВЛК, — сказал он наконец. И, обращаясь к вошедшему врачу, добавил: — Пустите его по кругу...
— Меня уже пускали по кругу, — сослался я на результаты обследования в прошлом году.
— ВЛК действует год, а у нас — свои нормы, — пояснил доктор. Не стану объяснять, что это был за круг. Да и не в нем суть. Медицинская комиссия на этот раз была более строга и придирчива. Сами же испытания связаны с отработкой ручного управления космическим кораблем при вхождении в атмосферу Земли после возвращения с Луны.
Прошли годы. Течет река времени. Течет вперед. Я уже свыкся с мыслью, что все прошлое так прошлым и останется. Но никогда не сожалел, что оно было. Я сдружился со многими из космонавтов — летавших и нелетавших. Познал многое из того, что, как принято говорить, оставалось за кадром. В моем сознании все прочнее укоренялся смысл простых, на первый взгляд, слов, сказанных когда-то Юрием Гагариным: «Полет — это работа».
Да, полет — это тяжелая, сложная и опасная работа. Но вот о чем я думаю. Со времени «утверждения» природой человека (очеловечивания обезьяны — скажем так) по Земле нашей прошло примерно 400 миллиардов людей. Как бы высоко ни воспаряла их мысль, по существу, все они были земными пленниками. Многих это огорчало. Впрочем, планету свою любили... Но мечта была и продолжала жить века. 12 апреля 1961 года она осуществилась. За годы космической эры увидеть Землю со стороны довелось лишь 230 из многих миллиардов. И вот к перечню профессий, побывавших на орбите, — пилот, инженер, врач, астрофизик, химик, биолог, учитель, — возможно, добавится еще одна — журналист. Новость не то что обрадовала, она пробудила чувство искренней гордости за наш цех, за наше неудержимое стремление добиваться — скажу так — справедливости, не ждать милостей от природы и готовность пройти через «огонь, воду и медные трубы».
Но были горечь и обида. Складывалось так, что этим первым станет не наш — чужой.
Что было потом? Теперь это уже известно всем. Наша журналистская солидарность дала надежду многим, и путь избран, на мой взгляд, верный: через творческий конкурс, через ответ на вопрос «Почему я хочу лететь?», через благороднейшую идею и цель «Космос — детям».
Что кривить душой, многим из нас хотелось бы оказаться в числе тех, кто получит право занять место в космическом корабле. Но, мечтая об этом, надо быть честным перед самим собой и всеми. Я категорически против того, чтобы нашим первым стал тот, кто не считает космонавтику профессией, кто убежден, что награды высшей пробы работающим на «Союзах», «Салютах», «Мире» дают «за так»... Что на это скажешь? Видимо, те, кто так думает, либо и впрямь ничего не знают или, что хуже, играют в этаких правдолюбцев, слюной брызжут, а аргументы сосут из пальца. Или ссылаются на слухи.
И все-таки мудр Антон Павлович Чехов! Наблюдай и вникай... Сам! А тому, кто полетит, большой удачи.
ТАК ЭТО БЫЛО четверть века назад. Как происходит сегодня? Вместе с претендентами-журналистами переступаем порог той загадочной клиники, где проводят изрядную часть своей жизни космонавты — летавшие и не летавшие. Те, кого мы еще увидим на звездном небосклоне, и те, кого, быть может, профессиональная судьба так и не поднимет туда... Напоминаем: из этих стен до сих пор не прозвучало ни одного репортажа, имена этих врачей еще никогда не упоминались в открытой печати. Никто из обследуемых, следуя данной подписке о строгой секретности, еще не исповедовался в тех переживаниях, которые испытывал в этих стенах. Так что уж в этом-то журналисты — первые. |
«ДЕТСКИЙ САД»-1
Подсчитаю точно: это длилось ровно двенадцать дней. Один день амбулаторного обследования, остальные — в стационаре. Для истории: я был первым журналистом, отдавшим кровь из пальца Светлане Андреевне Вторый, которая открывала этой процедурой весь многодневный медицинский марафон. Я же был первым соскочившим с ракеты на стационарном этапе, что здесь само по себе и не редкость, ибо по здешней статистике из сотни здоровых молодых военных летчиков годным для космоса остается после клинического сита лишь один.
Но даже если пройдена одна тысячная доля дороги к космосу, она достойна своего рассказа.
Сначала о встрече с руководителями медицинского отбора. Что думают они о столь неожиданной попытке журналистов и об их шансах?
Мне приходилось здесь бывать на пресс-конференциях, встречах, беседах, сеансах связи с экипажами из медицинского филиала ЦУПа. Но прийти в Институт медико-биологических проблем без пяти минут пациентом, кандидатом на обследование вот уж не думал не гадал. По крайней мере, до журналистского космического конкурса. И сразу чувствуешь разницу в положении. Ступаешь по двору и по ступеням гораздо неуверенней, пугаешься каждого белого халата. Честно сказать, особых надежд мне, дедушке двух внуков, питать не положено, но надо хоть как-то постоять за честь родной «Правды».
Однако в сей раз — еще не осмотр и ощуп, а разговор в дирекции об условиях медицинского отбора конкурсантов-журналистов. Директор института Анатолий Иванович Григорьев и его заместитель врач-космонавт Валерий Владимирович Поляков, которому поручено руководство обследованием, объясняют его общие принципы. Сейчас в стационаре института обследуется группа английских кандидатов на полет. После них в конце ноября — начале декабря наступит очередь и нашей братии.
Отбор пройдет в два этапа. Первый — амбулаторный, предварительная оценка состояния здоровья всех представленных кандидатов. Общий для всех диспансеризаций: анализы, обследования, первые выводы экспертов-медиков о целесообразности дальнейшего. Затем для уцелевших на первом этапе настанет второй — более длительный, стационарный. Это уже знакомство и с нагрузками, и с центрифугой, и с барокамерой, и с вращениями на стойкость вестибулярного аппарата, и множество других серьезных проб.
Среди одолевших эти две ступени и будут названы участники дальнейшей подготовки. Как говорится, всего-то и делов. Но, помня, как сходили с этой дистанции первоклассные молодые военные летчики, как молодые спортивные инженеры космических фирм оказывались «за бортом», я задаю коренной вопрос: а как медики-профессионалы вообще относятся к идее журналистского полета?
— Очень хорошо относимся, — сразу и без колебаний отвечает директор ИМБП. — Нам и самим очень интересен журналист на борту. Мы считаем, что такой полет должен состояться. Отбор будет действительно строгий, но это не значит, что мы должны отобрать среди вас супермена. Мы теперь больше знаем о космосе, о состоянии человека в условиях невесомости и после нее, о его возможностях. Меньше боимся, стало быть, и меньше запретов. А может быть, полетит человек. Даже в очках.
Меньше всего мы думаем, как оградить космос от людей. Больше — как населить его ими. Разумеется, космос есть космос. И влияние на человека, порой неблагоприятное, как при кратковременных, так и при длительных полетах, он оказывает. Поэтому требования к кандидатам остаются высокими, а медицинские исследования на Земле и в космосе по-прежнему необходимы, и все более углубленные. Видимо, не зря американский сенатор Джейк Гарн, совершивший семисуточный полет на «Шаттле» и на себе испытавший многие «прелести» космического путешествия, на одной из встреч с космическими врачами высказал мысль о том, что после полета ему стали более понятными и важность проводимых медицинских исследований, и необходимость затрат на них.
Прежде всего медики отвечают за безопасность и здоровье участников полета. В процессе отбора мы пытаемся определить не только физическую и психологическую готовность будущего космонавта к полету, но и резервные возможности его организма. Накопленный нами опыт, система подготовки, тренировок, профилактики помогают человеку более уверенно «входить в космос».
— А как вы отнесетесь к тому, что ваши пациенты — журналисты, и с первых же шагов они начнут делать репортажи в свои издания?
— Вполне положительно, это же ваша профессия. Позволю себе только высказать одно соображение. Допускаю, что имеющиеся у каждого из вас представления о состоянии в нашем космическом доме при взгляде изнутри могут в какой-то мере не совпасть с реальностями. Не исключаю, что будут и «обиженные» космической медициной. Нам с этим уже приходилось встречаться. Главное, как мне кажется, чтобы в ваших репортажах брали верх не эмоции и сиюминутные оценки, а трезвый анализ и взвешенные выводы. Это сегодня может быть как никогда необходимо для успешного решения наших и земных и космических проблем.
В чем вы твердо можете быть уверены — это в высоком профессионализме наших специалистов, во внимании со стороны всех, с кем вам доведется в процессе отбора общаться, и в безусловной объективности наших заключений.
Продолжаем разговор с Валерием Поляковым.
— А как космонавты относятся к этой идее? Ходит, например, мнение, что они сами могут и рассказать, и показать что надо с орбиты, и книгу написать? Вот вы, например, прекрасный рассказчик, сколько раз я заслушивался в ЦУПе вашими диалогами с Землей... Может, и журналист там незачем?
— Нет, я как раз считаю, что профессиональный журналист должен слетать в космос. И как раз наш экипаж, и Александр Волков и Сергей Крикалев, выразили недоумение, что с японским журналистом вопрос оказался решен, а наши остались в стороне. Увидеть подробности, особенности, условия полета профессиональным глазом, передать их — это очень важно. Да, рассказать о чем-нибудь с борта я, наверно, могу, как и любой космонавт. Но вот потом проанализировать, обобщить, написать — это не каждому под силу, особенно в части эмоций... Журналист в составе экипажа будет выполнять и массу других, помимо своих профессиональных, функций. Я даже жалею, что речь идет о коротком полете — надо бы ему побольше вкусить наших трудностей.
Я вообще за расширение круга специалистов, посылаемых в космос. Это должны быть и медики, и астрофизики, и картографы, и геологи... Понятно, что это влечет за собой некоторые изменения и постоянное совершенствование медицинских требований. Может, и полет журналиста посодействует этому.
— А вы верите, Валерий, что журналист полетит?
— Конечно, верю!
...Пока дошел от проходной института до троллейбуса — уже мокрые ноги. Да, время на редкость удачное: осенне-зимняя слякоть, холод, лужи. Братцы, думаю, а вы же там и в районках, и в дивизионках месите грязь на полях, на стройках, где-нибудь в море, под ветром, в горах... Уж как-нибудь сохраните себя от простуды, от гриппа. Постарайтесь — и дай вам космос удачи...
...«Двадцать один, двадцать два, двадцать три...» Нет, это не расчет в шеренге кандидатов. В первый день нас было лишь пятеро. Это команда доктора-отоларинголога Ирины Яковлевны Яковлевой. По ней ты наклоняешься или распрямляешься во вращающемся кресле. И сразу заваливаешься в бездну, теряя опору в пространстве — хотя с виду кресло держит тебя прямо... Вот что такое субъективные ощущения и игра вестибулярного аппарата.
Стоп! И тебя чуть не выбрасывает из кресла, а потом еще следует десяток оборотов «внутри» черных очков...
Проба КУК — кумуляция ускорения Кориолиса. Самое памятное впечатление первого этапа медобследования. Потому что долго еще при внезапном напоминании: «двадцать один... двадцать два... двадцать три...» — в глазах может переворачиваться и комната, и книжный шкаф, и вагон метро. И это всего после двухминутной пробы: минута туда, минута сюда.
— Кто попадет в стационар, испытает и десятиминутное вращение, — дружески ободряют медики. Что и говорить, энтузиазма тут же прибывает. От нас не скрывают: вблизи от кабины на всякий случай наготове стоит большой эмалированный таз. Не только, впрочем, для журналистов, справедливости ради будет сказано.
Теперь ясней, что стоит за сорока пятью минутами легендарного вращения Валерия Быковского.
Оцениваем друг друга на глазок: кто позеленел, кто побледнел, кто покрылся испариной, кто притих, кто улыбается... Но точный итог подведут для специалистов контрольные приборы — их вывода и подождем.
Кого только не видели в этом вращении здешние медики. Когда-то и первые инженеры вот так же первой группой пришли на этот порог, еще не ведая своей судьбы. Может, и им кто-то заварил крепкого ободряющего чая, как нам сейчас Ирина Панферова и Алла Султанова, медицинские сестры, очень участливо встретившие журналистов на пороге предкосмических испытаний. Кто пройдет этот первый порог? Будет ли он доволен, переступив второй, или наоборот? Затаив дыхание ждем ответ на эти вопросы.
Владимир СНЕГИРЕВ (г. Москва, «Правда»):
«ДЕТСКИЙ САД»-2
Одни не скрывают радости: «Ура! Прошел!» Другие с трудом сдерживают слезы: «Не повезло...» Такова беспощадная логика любого отбора. Врачебно-экспертная комиссия назвала претендентов, допущенных к следующему этапу медицинского обследования.
Это было похоже на сдачу экзамена в молодые студенческие годы. Журналисты-кандидаты в нервном волнении ждали персонального вызова в заветную комнату номер семь, где под председательством заведующего отделом Института медико-биологических проблем Ю. Воронкова заседала врачебно-экспертная комиссия. За плотно закрытыми дверями оглашался «приговор»: допущен по результатам амбулаторного обследования к более глубокому, стационарному, или нет.
После того, как первые несколько приглашенных возвратились в комнату ожидания со следами уныния на лицах, напряжение в атмосфере стало еще гуще. «Что спрашивают?», «Сколько их человек?», «Как там?» — набрасывались с вопросами на вышедших из комнаты номер семь. И только один человек, кажется, сохранял полную невозмутимость. «Вы не расстраивайтесь, — громко утешал он неудачников. — Еще неизвестно, кому повезло больше. Потому что стационар — это настоящая пытка». И далее следовал живописный рассказ об ужасах стационарного обследования, от деталей которого кровь стыла в жилах слушателей.
Этот человек мог позволить себе оставаться невозмутимым (или во всяком случае казаться таким). 57-летний космический летописец и не менее известный член жюри телевизионных КВН Ярослав Голованов 24 года назад уже проходил медико-космическое «чистилище», испытал на себе и барокамеру, и центрифугу, а потому знает, что говорит. Тогда их было трое — журналистов, допущенных к отбору в космонавты: М. Ребров, Ю. Летунов, Я. Голованов. Замечательный радио— и телерепортер Юрий Летунов не дожил до сегодняшнего дня, а полковник Ребров из «Красной звезды» и сугубо гражданский Голованов из «Комсомолки» снова решили испытать судьбу.
За дни, проведенные в кабинетах и лабораториях ИМБП, соискатели успели перезнакомиться и между собой, и с врачами института. Всем известно теперь, что терапевт Лариса Михайловна не выносит курящих (а были среди нас и такие, кто стыдливо признался в этом грехе). Что Оля Сасорова из журнала «Советская женщина» с улыбкой перенесла истязание на так называемом кресле КУКа, после которого становились синими и пошатывались многие мужчины. Что военный журналист из Североморска Валерий Громак был на сто процентов убежден в своем здоровье, а Виктор Горяинов из Смоленска жил когда-то на родине Гагарина в Гжатске и был знаком с первым космонавтом.
Почему же врачебно-экспертная комиссия выносила суровые приговоры многим претендентам? Причин было ровно столько же, сколько и людей. Слабое зрение; неважная кардиограмма, скрытое воспаление... Не повезло одному из трех кандидатов-правдистов: его подвел рост сидя — этот показатель, оказывается, не должен превышать 94 сантиметров, что продиктовано жесткими параметрами скафандров и кресла.
— Основные дефекты в здоровье журналистов, как и у нашего основного контингента, связаны с различными нарушениями сердечно-сосудистой системы, — говорит доктор медицинских наук Воронков.
— А отличается ваш брат журналист тем, что не очень-то следит за своим здоровьем, — добавляет врач Филатова. — Сразу заметно, что жизнь вы проводите на бегу, нерегулярно питаетесь, не соблюдаете режим, многие имеют избыточный вес.
...Итак, откроем заветную дверь в комнату номер семь. Три десятка специалистов с интересом оглядывают вошедшего. Спрашивают: «Имеете ли вы какие-либо вопросы к врачам?» Вопросов нет; все медики в ходе обследований были внимательны и прямо-таки лучились доброжелательностью. «Ну что же, — делает паузу председатель комиссии. — Принято решение допустить вас к следующему этапу». Эти заветные слова услышали двадцать четыре претендента из тридцати семи...
Андрей ТАРАСОВ:
«ДЕТСКИЙ САД»-3
...Этот домик зовут «детским садом». Не только потому, что здесь взрослые дяди с космических фирм вылеживаются с градусниками под мышкой, но и посколькy само двухэтажное зданьице некогда было срочно отобрано и переоборудовано из-под местного детсада. Лет почти уж двадцать тому... И все без изменений...
...Кандидата в стационар первым делом обмеривают, проверяют на простуду и грипп, и если чист и незапятнан — разрешают вселение. Первое, что он ощущает (и не может скрыть это «лица не общим выраженьем»)— не так должны жить кандидаты в космонавты. Xoть убей, но не так. Так можно жить в районной гостинице образца где-нибудь 1959 года... По тем временам даже неплохо, но сегодня — не так. Общежитие на шесть коек в комнате, один коммунальный унитаз на дюжину персон, умывальник в коридоре по принципу: кто-то занял душ — остальные томятся у двери...
Не в том дело, что пациент здесь привередливый. Наоборот, на первом этапе это еще вполне общежитейские ребята, молодые инженеры с закалкой байконурских площадок или калининградских малосемеек... Да и отлетавшие герои, можно заметить, терпеливо сносят тяготы не оборудованных личными удобствами палат...
Уверяю вас, журналист, особенно тертый, успел поночевать и на берегу Охотского моря, и на руинах Спитака, и у КПП Чернобыля... Наш коллективный портрет Мы еще тоже обсудим, но пока дело не в нас.
А в том, что на дворе последнее десятилетие двадцатого века, мы в столице космической державы, в клинике, через которую прошли десятки космонавтов, ставших за эти четверть века руководителями мощнейших космических фирм... И вот озираюсь и думаю: коснулось ли развитие космонавтики этих стен? Сколько красивых новых корпусов выросло на территориях «Энергии» и других могучих предприятий... И в Звездном, и на Байконуре, и в цуповском комплексе... Коттеджи космонавтов, дворец 3-го Главного управления Минздрава СССР... Не сосчитать и не налюбоваться. Сколько электронной техники, датчиков, счетчиков с цифровыми мельканиями применяется в космических системах... А здесь, как в прошлом веке, приветливые девушки-медсестры накладывают на руку шину измерителя давления и надувают его грушей, удивляя иностранных кандидатов этакой музейной редкостью... Манометр паровозного образца, рентгеновский аппарат на чужой территории, собранный из двух устаревших, электроэнцефалография, не способная создать современную карту мозга...
Да и вообще; где спортзальчик с элементарными хотя бы тренажерами? Где сауна, которую уж здесь-то себе представляешь? Ничего подобного и близко нет. Понимаете, дело не в удобствах как таковых, за ними можно теперь сходить в ближайший заводской профилакторий. Дело в унылом безразличии многих могучих космических фирм к этому общему для них пятачку, где, как театр с вешалки, начинается человеческий фактор отечественной космонавтики.
Что ж, все так плохо? Да нет, поверьте, есть ощущение тепла, уюта (хоть в кабинетах в мороз «колотун»), домашней общности и заботы. Это заслуга врачей и всего персонала, действительно помогающих нам. Может, и они вправе считать стремление журналиста в космос блажью или капризом на фоне тернистых профессиональных судеб. Но никто не то что не позволил себе, а мы действительно видели искреннее сопереживание нашим победам и неудачам.
Но по порядку. Не думаю, что я сплоховал в аудио-метрическом кабинете, где властвует Тамара Андреевна Балихина. «Остановись! — требует плакат на этой чуткой двери. — Входить и стучать нельзя — это мешает обследованию. Постарайтесь не нарушать тишину». Однако самолеты и вертолеты, идущие на посадку к Тушинскому аэродрому ДОСААФ, не останавливаются и не зависают, и Тамара Андреевна вынуждена делать паузы в подаче сигналов. Чтобы я не сбивал с толку компьютерную программу, оценивающую слух пациента. Я заперт в кабинет, весь из себя в наушниках, и отвечаю на их хитрые звукосочетания нажатием контрольной кнопки. Писк ли комара, жужжание ли мухи, едва ли уловимое дрожание мембраны — все должно быть уловлено. Лекция о значении чуткого слуха в условиях шумов и звуков орбитальной станции здесь не нужна. Просто вспомнилось, как космонавты среди ночи просыпались от появления или, наоборот, исчезновения какого-либо звука и уже до утра предавались усердному поиску eго причины. Но хуже было бы, ей-богу, этот звуковой нюанс не уловить.
К исходу «слухового» часа я уже готов, торжествуя, разоблачить американскую установку с ее компьютерной начинкой: фонят, мол, наушники, лезет неплановая морзянка, тончайший непрерывный писк точек-тире... Но на всякий случай пока воздерживаюсь, не хочу обижать заморскую технику — ее здесь не густо. И оказалось — поступаю мудро. Ибо потом, ночью, переполненный первыми впечатлениями, перед тем как заснуть, слышу вдруг эту же самую назойливую морзянку — уже без всяких наушников, в спящей и темной палате...
Не побоюсь сказать, что со зрением у меня тоже полный порядок. Может, оно не орлиное, но добрейший и внимательнейший Михаил Петрович Кузьмин не даст соврать: в очках или контактных линзах, с которыми уже космонавты-профессионалы ходили в полет, не нуждаюсь. Это меня ободряет, но я не подозреваю, что при идеальном зрении в глазах же и «таилась погибель моя». Но это пока впереди...
Вообще же медики справедливо и чистосердечно предостерегают от легкомысленного отношения к пробам. Мы-то, лихие ребята, готовы и ночью скакать в ЦУП на выход, готовы ежедневно передавать в номер репортажи. А это, оказывается, накладывается на результат, и потом не докажешь никакой ВЭК, какой ты герой... Лариса Михайловна Филатова, «дирижер» всей медицинской оркестровки, согласна скорее допустить перерыв и дать отдых пациенту (мы благодарны за такое понимание нашей специфики), чем подставить его под риск завала. Но это влечет простой специалистов и стендов, тоже неудобство. После первых суетных дней учимся терпеть, «бездельничать», гулять по морозцу перед ответственными пробами... Постепенно, в ответ на такую серьезность, закрадывается осторожная мысль: а вдруг?
А вдруг? Почему бы и нет? Смотрю на ребят нашей первой четверки, занявших соседние койки, и с каждым днем убеждаюсь, что никакой космический экипаж в них не обманется. Масса идей, и серьезных и забавных, способных наполнить не то что недельный — годовой полет. У каждого, несмотря на молодость, свой незаменимый опыт. И свой твердый взгляд на проблему. Вернее, на проблемы — земные и космические. «Суммарный журналист», находящийся сейчас здесь, многое прошел и видел. Ему не понаслышке знакомы и Чернобыль, и Афганистан, он объяснялся с толпами людей в заболевших Черновцах, у него и техническое, и электронное образование, он знает языки и космическую философию таких корифеев мысли, как Циолковский, Федоров, Чижевский... Нет, не за наградами и славой хотят они слетать, в чем их порой так торопливо упрекают. А за ответами на те насущные вопросы, которые стоят перед каждым лично и перед всем обществом.
Мне, кстати, любопытно, как трех моих товарищей отпустили с рабочих мест. Как напутствовали, как пожелали удачи. Оказалось, что Сергей Жуков из журнала «Экономика и техника» слег на три недели за свой счет. Меня и самого озадачил разговор с директором его совместного предприятия «Компат» Г. Коваленко, который резко потребовал от своего сотрудника заниматься «чем-либо одним — либо журналом, либо космическим полетом». Что же, в таком случае, стоит за должностью «деловой человек», если не видеть прямых выгод совмещения этих задач? Тем более в технико-экономическом журнале, тем более — в совместном? Тем более при рождении такой невиданной еще коммерческо-благотворительной программы, какой обещает стать проект «Космос — детям» (а в его «мозговой трест» входит и истинным мотором как раз и является Сергей Жуков)?
Юрий Крикун — киевлянин, умеющий остро писать и остро снимать. Его телефильм «Фермеры» скоро пойдет по ЦТ, и, честное слово, многим захочется увидеть такую же ленту про заботы космонавтики. В московской клинике Юра тоже оказался без зарплаты и командировочных — за исключением тех дней, когда сюда прибывает съемочная группа из Киева.
— Кто стащил мой дневник? — это тассовец Андрей Филиппов ищет в куче бумаг на столе записи о своей жизни, которые ведет для суточного мониторинга ЭКГ. У него, как патронташ, пояс с кассетным кардиометром на животе, нашлепки датчиков, провода через грудь. — Я, ребята, испытал весь спектр реакций начальства, от «ты наша гордость, такое раз в жизни бывает» до «оформляй больничный» и вообще «кто ты такой?». Короче, по приказу откомандирован в распоряжение ИМБП на правах военных сборов...
Что ж, лиха беда начало. Но по этим признакам не только нам, претендентам на полет, но многим руководителям не мешает призадуматься над вопросами психологического теста, заданного психологом Ириной Борисовной Русаковой — их ровно 566. Тут есть своя небольшая хитрость. Сидим, мучаемся, насколько быть искренними в таких признаниях: «По ночам моя душа расстается с телом» или «Мне нравятся высокие женщины». А ну как подмочу свой моральный облик? А в самом деле считывать каждый ответ никто и не будет — сетка-трафарет, наложенная на наши галочки, даст последователю яркую и правдивую психологическую картинку личности. Даже если мы втайне покривим душой.
Пошевелили мозгами, покрутили педалями. Показали свои внутренние органы — сердце, печень, почки — ультразвуковой компьютерной «Тошибе». Чем это хорошо? Без нее подобный срез почки можно было бы сделать (по Пирогову) только на моем трупе. А так подставил голую грудь или пузо скользящему датчику и смотри свою сущность на мониторе... Ультразвук — это явно передовой участок здешней диагностики. И его соседство с некоторыми допотопными средствами по-прежнему озадачивает...
...Топаем по свежему снегу в соседнюю 6-ю больницу «глотать кишку». Гастроэндоскопия — милое занятие: тебе «пшиком» пульверизатора морозят рот, а затем с суровыми, будто пушку чистят, лицами проталкивают в пищевод и желудок световодный шланг с лампочкой... В промежутке успеваем заметить мытье этого шланга под краном в раковине, но виду не подаем: наверное, так и надо, медицине виднее, насколько живуча зараза... Притом десятки простых больных это выносят — почему не вынести кандидатам в космонавты?
Но главное впечатление все же не это. Тайком нам показывают новый, отреставрированный двухэтажный корпус с мрамором и паркетом внутри, с одноместными люксами, со спортзалом и сауной — что-то совсем нетипичное. «В этом здании мы и размещались до 1972 года. Здесь обследовались первые инженеры-космонавты: Феоктистов, Елисеев, Севастьянов, Волков, Кубасов... Сюда к нам приезжал сам Сергей Павлович Королев, интересовался делами...» Вот оно что, вот где истоки «детсада». И что же? В 1972 году его «временно» переселили — под ремонт в старом здании. И вот ремонт давно сделан, реконструкция по первому классу, а назад не пускают. Впрочем, есть исключение. «В этих супербоксах лежали японцы. Отсюда ездили к нам в коммуналку на обследование. А здесь после полета умирал Левченко...»
Я не знаю, что тут можно требовать. Если корпус отдадут тяжелобольным атомной промышленности — это одно. Если под профилакторий отраслевого начальства — это другое. Но главное уже даже не в том, достанется ли он космонавтам. Главное — ощущение унылого сиротства, при котором эти элементарные по мировым стандартам вещи дразнят своей несбыточностью и становятся лакомым куском раздоров в этой гуманнейшей области...
Но в домике нашем царят мир и дружба. Немного о соседях. За обеденными столиками с одной стороны — истинные космонавты, правда, еще не летавшие. Из отрядов инженеров, медиков, ученых. Ежегодное обследование или первичный отбор, как у нас, но в любом случае это профессионалы. Знакомимся, учимся уму-разуму. Перенимаем опыт самотренировок для вращения на КУКе — надо же шагнуть от двух минут к десяти...
Удивляемся (искренне удивляемся), что за тридцать лет полетов никто из ученых так и не побывал в космосе при своей аппаратуре. Недавно, между прочим, в Техасе, в доме насовского инженера-конструктора Чарльза Блакнелла, создавшего важный узел будущей станции «Фридом» и чрезвычайно этим гордого, мы точно так же удивлялись, что у них на «Шаттлах» летают только пилоты и ученые, а инженеры — нет. Любая однобокость удивительна, но самое удивительное — откуда она берется.
А вот и почетный сосед — по лестнице в столовую поднимается с баулом Муса Манаров. Один из двух человек в мире, отлетавших в космосе ровно год. «А, журналисты! — весело приветствует он с ходу. — Я вам войну объявил!» Сразу и не вспомнить, чем обидели мы его с Владимиром Титовым, но война сына гор — дело серьезное.
Впрочем, кончается она долгими чаепитиями в холле и обсуждением насущных проблем, от биотехнологии до Марса, куда Муса предлагает в конечном итоге послать экипаж из представителей всех континентов Земли. «И лучше полететь туда на двадцать лет позже, но в двадцать раз солиднее. Ведь это будет и поиск новой общеземной нравственности»...
А с другой стороны — акванавты, люди морских глубин. Институт медико-биологических проблем отвечает и за их проблему. Из Баку, с Сахалина, с двухсот-, трехсотметровых глубин, где осваивают свой космос, не менее тяжкий. Малоразговорчивые, основа тельные, с борцовскими фигурами и глубоководной задумчивостью. «Аква» и «Космо». Две сферы, в которых человек испытывает себя и свою способность к выживанию на пределе возможного. К стыду своему чувствую, что о подводных братьях космонавтов, работающих в столь же стрессовых режимах, мы знаем гораздо меньше.
Если же говорить об испытаниях, то они касаются не только пациентов этой клиники.
...Ортостатический стол — вертикальная доска с наручниками для «распятия» натолкнула нас с доктором Натальей Васильевной Дегтеренковой на одну мысль. «Вот только жаль распятого Христа», — почему-то вспомнилось мне из Высоцкого. «Первая ортопроба в истории человечества — распятый Христос», — сказала она. Но это совсем не относилось к нашему довольно спокойному испытанию. Пока стоял и лежал, облепленный датчиками, сначала горизонтально, потом вниз головой, услышал интересный рассказ медсестры Ольги Владимировны Вержбицкой, как она в числе шести девушек 35 дней пролежала в эксперименте вниз головой, с наклоном минус восемь градусов. «От нас еще участвовали Тамара Лосева и Валя Шадина, а пробы пришлось пройти для этого все космические: и КУК, и вело, и анализы в полном наборе»... Было это перед полетом Светланы Савицкой, и вот какое, оказывается, ему требовалось научное обеспечение.
— Если вы подошли и для космоса, почему не двинулись дальше, в женский отряд?
— Нет высшего образования, мы ведь медсестры...
На передовую в войну посылали сестер, не спрашивая диплома. Может, и в космосе до такого дойдет.
А вот и первый сюрприз. Врач-генетик Владимир Григорьевич Солониченко обмеряет меня швейцарским инструментом — что-то вроде большого разъемного штангенциркуля. Замеров множество, включая нос, глаза, уши, лоб... И, представьте, крутое расхождение импортного инструмента с отечественным. Наша «деревяшка» показала мне рост 168. «Ихняя» линейка — 165,5. Какое разочарование... Вот и верь нашим меркам. Неужели во всем такова отечественная точность? Очень не хочется переходить в маломерки, но что делать, утешение одно: может, это и для скафандра полезней. Впервые в жизни мне «тискают» пальцы, а заодно обе ладони. Обозрев кружева линий, Владимир Григорьевич сообщает, что живу я, скорее всего, левым, «рациональным» полушарием головного мозга, ищу во всем логику, порядок и систему, кроме того, похоже, обладаю не то большим терпением, не то тупым упрямством — науке надо подразобраться и уточнить.
Что ж, не спорю, надеюсь, и такие ребята там пригодятся, а терпение, по космонавтам вижу, основное условие их многотрудной жизни. Терпеть многолетние подготовки, из программы в программу (недаром Муса говорит нам и врачам, что первые месяцы на борту — это лечебно-трудовой профилакторий по сравнению с годами тренировок и зачетов). Потом терпеть упреки в льготах и привилегиях, которые в общем никому не ясны, но которые, по-моему, надо не отбирать, а справедливо распространять на водолазов, верхолазов, подземников, испытателей и других людей стрессовых профессий.
Впрочем, к этому терпению я не примазываюсь, хотя кручение КУКа до семи минут уже дотерпел, и с лучшими ощущениями, чем раньше при двух. Думаю, это заслуга бригады врачей из «ухо-горло-носного» кабинета — Эдуарда Ивановича Мацнева, Ирины Яковлевны Яковлевой, Людмилы Николаевны Захаровой, умеющих тренировками «вытягивать» вестибулярку. Помог и Валерий Владимирович Поляков, врач-космонавт, куратор нашего отбора, поделившись сокровенными ощущениями и управлением собой в те моменты, когда «выплескиваются мозги»... Наши парни, кстати, уже довольно легко преодолели десятиминутку «КУКа с поклонами», и это достойно отмечено вечерним чаепитием. Клянусь, кандидат, прошедший КУКа, вправе чувствовать себя совершившим маленький полет.
Но вот и развязка. Еще при первой встрече невропатолог Елена Александровна Ильина тревожно спросила:
— У вас что, косоглазие?
— Дворовая детская кличка Косой, — с гордостью вспомнил я наши разрушенные войной дворы. И не придал никакого значения, так как за эти годы выучился смотреть более-менее прямо. А зря не придал — с каждым днем вокруг этого признака нарастала суета. Меня показывают светилам, мы едем на консультацию к замечательному невропатологу, заведующему кафедрой 2-го Московского медицинского Людмиле Григорьевне Ерохиной... Меня покалывают, подергивают, постукивают сверху донизу, гнут вперед и назад, советуются и... глубоко сочувствуют. Вполне здоровый для земной жизни, я со своей незаметной себе самому асимметрией центральной нервной системы не подхожу под инструкцию. Слишком там много пунктов, оберегающих земного человека от перегрузок космоса.
Все, мы прощаемся.
Ощущение? Честно: будто высадили с поезда. Билет не тот. Слякоть Ленинградского проспекта, сумерки, бреду с баулом — с космического бала на земной многотрудный корабль. С другой стороны, растет уважение к тому парню (или девушке), который пройдет этот путь до конца — как в толще сопротивляющейся воды. Я ее ощутил и кое-что понял. Нас нет статистической сотни, которая дает одного космонавта. Нас всего около сорока — тем более он будет молодец. Если будет, но я в него верю.
Дом, работа, вопросы. Замечу: ни один не пощадил. Как раньше сто процентов встреченных: «Когда полетишь?», так и теперь: «А что у тебя?» И глаза будто фары. Я вынужден разнообразить ситуацию: «Одна нога короче», «шесть пальцев на руке», «шизофрения, друг...» И общая реакция: «Скажи ты! А снаружи не видать!» Как мы, в сущности, похожи, братья земляне...
И уж потом строгий полковник, Герой Советского Союза, командир экипажа Анатолий Соловьев законно скажет: «То, что вы там пишете, это для меня детский сад! Давно пройденный этап». Я соглашусь, но мысленно отвечу: «Толя! Но ведь мы и ввязались, чтобы выйти из детского сада и одолеть с вами весь путь. Это во-первых. А во-вторых... Сколько их еще будет новичков-новобранцев на этом вашем тернистом внеземном пути? И для каждого — все впервые, все наново. Наша душа — и с вами, и с ними. Честное слово».
Сергей ЖУКОВ:
«ДЕТСКИЙ САД»-4. Сны в новогоднюю ночь
...На черном небе Байконура зияют светящиеся золотые дырки. Мы, кто с компьютером, кто с пером, в скафандрах, все 35 космических репортеров, медленно всплываем в неподвижную дырявую глубину и исчезаем в ней, а там, наверху, сплетаемся в адскую карусель, из центра которой на Землю начинает сыпаться мелкий бумажный дождь. Уходя вниз, к облакам, он расширяется; репортажи, прекрасные как поэмы, негромко шурша, опадают на крыши домов, одевают зимние деревья в фантастический золотисто-белый наряд, точно взбалмошная модница смастерила себе одежды из лохмотьев Млечного Пути...
Мы грезим, очутившись на медицинском острове. Наш остров одним своим боком зацепился за замерзший канал, ведущий к Москве-реке, другим — за текучее Волоколамское шоссе. По утрам мы форсируем его и упругой рысцой вбегаем в старый парк, в котором некогда отдыхал перед последним рывком к Кремлю мятежный Лжедмитрий. Сама природа побуждает здесь к решительности, смешанной с авантюризмом.
Старый знакомый дуб тянет корявые сучья к стае кружащих ворон. Мне начинает казаться, что он тихо крутится вокруг неподвижной пилы, подтачивает сам себя и вот-вот рухнет на снег... «Что это я шатаюсь, такой могучий, в слабости и тошноте?» — думаю и ощущаю, что это не дуб и не я — журналист Тарасов вращается в кресле КУКа. Ох, это кресло! Оно становится камнем преткновения для нас, первой четверки соискателей космического билета.
Что со мною случилось? Начинаю чувствовать своих товарищей, точно себя самого. Вот бледный Крикун, прижав к груди вафельное полотенце, вываливается из кабинета гастроэндоскопии. Больно, словно это в мою толком не замороженную глотку вползает светящаяся резиново-стальная змея. Вот подносят спирт к моим пылающим ноздрям — стоп! — это тассовец Филиппов шумно дышит на велоэргометре, а хорошенькая ассистентка никак не может освободить нагубник от его мертво сжатых челюстей... А кто там, распятый на столе вниз головой, методично обводит потолок налитыми кровью глазами? Да это же ты, журналист Жуков!
Души наши объединились в одну. Что-то светлое, широкое, турбулентно-вихрящееся вселилось в тихий двухэтажный домик, в котором живут тренажеры и доктора. Здесь все хотят нам добра, но Космос есть Космос, и мы готовимся к новым испытаниям, выспрашивая у старожилов — Иры Латышевой, Сергея Мощенко и Николая Бударина — секреты преодоления центрифуги, барокамеры, костюма с отрицательным давлением на нижнюю часть тела.
А наше давление, как мы успели заметить, гуляет по синусоиде. Впрочем, не только у нас, — у велосипедистов и лыжников, арктических путешественников Дмитрия Шпаро, акванавтов, исследователей царства морского, которые проходили обследование здесь, тоже вполне человеческие реакции на тесты и нагрузки. Хотя... «вы, журналисты, народ способный, восприимчивый к событиям, но режим соблюдать не умеете, а оттого обычно слабее наших пациентов и изнашиваетесь рано — работа нервная», — замечает психолог Ирина Русакова.
Возразить можно только одно — у других посетителей Института медико-биологических проблем работа тоже не сахар. Сколько космонавтов и летчиков, испытателей космического челнока «Буран», улыбается нам из альбома Людмилы Юрьевны и Валентины Федоровны... Кого-то уже нет в живых. Владислав Волков, Виктор Пацаев, Анатолий Левченко, Александр Щукин. О них здесь помнят женские сердца, помнит маленькая столовая, уютный холл микроскопической гостиницы.
Мы пьем чай в этом холле, несколько новобранцев и медсестры, оставшиеся дежурить в ночь на старый Новый год. Нам тепло и уютно, мы за неделю отвыкли от мирских сует. Но и тихий наш кораблик сотрясается от порывов налетевшего ветра. Возбужденный Горбачев на грозно молчащей Вильнюсской площади... Гудящая Восточная Европа...
Наша общая Душа, отдохнувшая от укусов шприца, глубинного ультразвукового зуда, антропологических обмеров, рентгеновских вспышек, шевелится и сладко-мучительно ноет.
Наша Душа беременна: подвижная, растущая Идея ворочается в ней, толкаясь локотками и коленками.
— Что принесет стране космический полет журналиста? — спрашивает мать-Душа.
— Линии по изготовлению одноразовых шприцев, — чутко отзывается Идея. — Мы заработаем на рекламе миллионы долларов и потратим их на покупку заводов.
— Космический лагерь для детей. Он будет не хуже спейс-кемпа, что в Хантсвилле, штат Алабама.
— Первую внеземную газету, которая будет смонтирована из детских статей, стихов и рисунков.
— Дождь космических уроков для школьников, дождь проблемных публикаций для взрослых...
Опять этот бумажный дождь... Неужели мне снится сон?
Приподнимаюсь на локте, вглядываясь в темноту и сопение. О чем смеется так счастливо спящий Андрей Филиппов? Да ведь он отчаливает от орбитальной станции на космическом мотоцикле и наводит на «Мир», потом на Луну, потом на проплывающее внизу красное Абиссинское плоскогорье чудо-камеру «Аймекс». Эта уникальная киномашинка позволит создать объемный фильм, который — в кинозале с экраном высотой в шесть этажей — прозвучит гимном созидательной космической программе.
А ты, юный дедушка Тарасов, порядком утомивший меня во время кросса, о чем шевелятся твои солдатские губы? Вижу-вижу, ты беседуешь по телеканалу с внуками Тошей и Пашей. Они с любопытством всматриваются в экран и никак не могут понять, почему дед, который всегда как привязанный сидел за пишущей машинкой, сейчас плавает в какой-то круглой комнате вместе с листами своего нового романа, а рядом еще дяди, и нет ни бабушки, ни мамы.
Беспокойный Крикун, мне непривычно видеть тебя вне криков и шума. Ты так прерывисто дышишь, будто сейчас на старте. Но куда улетаешь ты, не успевший еще ни обвенчаться, ни зачать ребенка? А вдруг что-нибудь случится? Или ты стремишься на свидание с небесной возлюбленной, космической невестой, которая ждет тебя в невидимой летающей тарелке?
— Нет, — отвечает за тебя, Юра, наша общая Душа. — Моя невеста живет на Земле. Я лечу, чтобы вернуться к ней. Чтобы вернуться ко всем людям планеты. И рассказать им что-то, очень важное.
Юрий КРИКУН:
«ДЕТСКИЙ САД»-5. От теста к тесту
— Давление?
— Норма.
— Пульс?
— Норма.
Услышав это, я облегченно вздохнул, как вдруг предметы поплыли перед глазами, превращаясь в цветную мозаику. Потом изображение треснуло, стало черно-белым, и в тот же миг несколько человек подхватили меня под руки.
...Велоэргометр. Безобидный велосипед. С детства знакомая и любимая игрушка здесь, в стационаре, стала моим злейшим врагом. 15 минут езды. Пять степеней возрастающей нагрузки. И мгновенный ответ организма в виде стреляющего вверх пульса.
— И это еще лишь начало, — «обрадовал» меня после пробы заместитель директора института летчик-космонавт СССР В. Поляков. — Спешите не спеша, Юра. Не сгорайте заранее. Попробуйте почитать про себя стихи или вспомнить что-нибудь хорошее.
Помните известный фильм американского режиссера Френсиса Копполы «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Тогда вы легко, хотя бы мысленно, включитесь с нами в дьявольский марафон медицинских тестов, который ежедневно убыстряет темп. Двенадцатого января нам, например, выдали специальную психологическую анкету, включающую ни много ни мало — 566 вопросов. Врачей интересует все: какие женщины нам нравятся и появлялось ли у нас когда-либо желание ударить своего начальника, обижали ли нас в детстве родители и не было ли тяги стянуть в магазине понравившуюся вещь, смотрим ли мы эротические фильмы и в какое время суток, как правило, принимаем ответственные решения.
Шесть часов «убил» я на анкету, через шаг проваливаясь в пучину психологических хитросплетений. «Да» и «нет» — как объяснить ими всю гамму человеческих переживаний? «Вы любите компании?» — вопрошает анкета. Люблю, но не часто. Когда настроение хорошее и ладится работа, когда здоровы все дома и любимая девушка улыбается. Да мало ли всяких когда...
«Вы, ребята, повнимательней к анкете, — сказал нам один из бортинженеров, который проходит сейчас годовое освидетельствование в институте. — Меня из-за нее чуть не списали. Сколько лет жизни потерял».
На наш медицинский остров высадился десант в лице специального корреспондента «Советской культуры» Юрия Караша и корреспондента «Рабочей трибуны» Александра Федорова. Теперь нас шестеро.
И снова игла скользкой серебряной змеей вползает в вену. Изотопная ренография, внутривенная урография, биохимия... Неужели в моем истерзанном теле еще осталась хоть какая-то кровь? Кажется, ее больше на анализ из пальца не хватит. Но добрые руки старшей медсестры Валентины Федоровны Светлюк знают свое дело, наполняя очередную пробирку алыми каплями.
Скрип двери. И еще не веря своим глазам, я приподнимаюсь на локте. Много раз виденные на газетных снимках смеющиеся большие, жесткие, непокорные усы. Да, да, это он — небесный долгожитель Муса Манаров, космический бог, ровно год проработавший на орбите.
— А, журналисты, — улыбается Манаров, бросая на стул огромный красный баул, — готовьтесь держать оборону. — И он раздает всем по номеру «Московских новостей» со статьей «Космонавты на Земле». В ней некий Леонард Никишкин сообщает читателям о том, что не так труден сам космический полет, как длинна очередь к нему в ожидании будущих благ.
— Благ! — рассмеялся Муса. — А это вы видели? — И он показывает нам книжечку льгот космонавтов, Героев Советского Союза. — Машину — раз в 15 лет, кухню — раз в 20 лет, швейную машину — раз в 30 лет, за деньги — правда, без очереди — купить можно. Носков 5 пар в год, женских колготок — 2 пары. И это блага. Да при казарменном коммунизме дворнику должно житься лучше. В Америке, кстати, носки никто не стирает. Их просто в конце дня выбрасывают. Слышите, вы-бра-сы-ва-ют. А у нас по десять заплаток. Я, между прочим, однажды поинтересовался, на каком уровне находятся советские космонавты, если перевести их жизнь на американский лад. И знаете, что мне сказали? Как безработные конца первого года.
Мы подавленно молчим.
— Ладно, — добреет Манаров. — Несите стаканы. Я чайку хорошего привез. Будем чаи гонять.
Спустя десять минут мы сидим в нашей комнате, пьем заваренный Мусой чай и обсуждаем будущий орбитальный полет репортера.
— Да, нужно время сказать людям из космоса доброе, мудрое слово, — говорит он. — И если честно, у космонавтов большая надежда на вас. Ведь журналист полетит в космос своеобразным экспертом. И гуманизация внеземного пространства во многом будет зависеть от его убеждений.
Муса необычайно дружелюбен и прост в общении — с места в карьер дает мне десяток дружеских советов по методике общения с креслом КУКа.
— Я его тоже не люблю, вредину, — смеется космонавт, — хотя и с ним подружиться можно.
Как быстро летит время. Муса показывает мне отдельные страницы своего бортового журнала, в котором он вел записи своих переговоров с радиолюбителями мира. Вот на связи был американец, отчаянно кричавший в эфир на русском языке, очевидно, лишь два ему знакомых слова — «Горбачев» и «перестройка», вот 12-летний мальчишка-индус; а вот позывные человека, 53 года назад покинувшего нашу страну и с тех пор ни разу не говорившего на русском.
Устал диктофон, наматывая на магнитофонную кассету тысячи витков космической одиссеи летчика-космонавта СССР Манарова. Мы спорим о марсианской программе и обсуждаем реальность сотрудничества советских и американских специалистов в разработке орбитальной станции «Свобода», говорим о проблемах Главкосмоса и испытаниях корабля многоразового использования «Буран».
Стрелки часов показывают два часа ночи.
— Продолжим завтра, — обещает Муса и дарит мне на память фотографию с автографом: «Будем дружить. До встречи на орбите. Муса Манаров».
...Он медленно сложил вещи и не спеша двинулся к выходу. Ему незачем было спешить, ибо, закрывая дверь медицинской палаты, он, по сути, прощался с мечтой об орбитальном полете, в который верил всю жизнь. Андрей Тарасов — один из ведущих космических репортеров страны, первым закончил дистанцию. Сердце не принимает этой несправедливости, но на эмоции, увы, нет времени. И нам остается только стиснув зубы продолжить путь за себя и за Андрея, которого мы считаем «крестным» нашей космической программы.
А она не такая уж легкая, как считают, кстати, даже сами космонавты. Многие из них, как оказалось, предполагают, что журналист полетит в космос чуть ли не туристом, не желающим ни изучать эту профессию, ни проникать в ее сложности.
— Да знаете ли вы, что значит 10-15 лет идти к полету, месяцами не бывать дома, — сказал нам на состоявшейся 24 января в Звездном пресс-конференции Герой Советского Союза Анатолий Соловьев, командир корабля «Союз-ТМ-9», стартовавшего 11 февраля с Байконура. — Знаете ли, что значит сдать перед полетом 103 экзамена — 98 теоретических и 5 практических, слетать в невесомость, опуститься в гидролабораторию, пройти в «Орлане» тестирование на выживаемость при температуре минус 40-45 градусов?
Ну вот, мы вновь и вернулись на круги своя, ибо времени до старта все меньше и меньше. И остается лишь спешить, целиком отдаваясь идее полета, веря в себя и своих товарищей. А вера наша все крепнет. И хотя, конечно, до десяти лет подготовки к космической экспедиции, что стоят за спиной А. Соловьева, как и до сотни сданных им экзаменов, нам еще далеко, но первые полсотни биологических и функциональных тестов у нас за плечами.
Мы привыкаем к испытаниям. И пикирование в барокамере со скоростью 50 метров в секунду с высоты 5 тысяч метров уже воспринимаем как должное. Ибо при входе в верхние слои атмосферы космический аппарат в свободном падении разгоняется в секунду до 100 метров.
Подходит к концу третья неделя нашего пребывания на медицинском острове. Наступают решающие дни.
...Тяжесть, гнетущая, непрерывная, проникающая под кожу, навалилась на тело. Как выглядишь ты, абстрактная величина, скрывающаяся за символикой семи непримечательных букв?
Вспыхивает красными точками бешено мчащийся по двадцатиметровому диаметру центрифуги: «Видишь ли меня, претендент? Не застлала ли тебе глаза серая кровяная пелена?» И в тот же миг рука автоматически нажимает гашетку сброса: «Вижу!»
— Внимание! — доносится из динамика голос руководителя моей программы кандидата медицинских наук Василия Лукьянюка. — Как самочувствие?
— Перегрузка три «ж», четыре... пять... Спокойно, подходим к предельной. Как самочувствие?
— Внимание, шесть!
Вес моего тела увеличился ровно в 6 раз и составил 480 килограммов.
Я с сомнением взглянул на тангенту. Нехитрое приспособление, которое автоматически затормозит центрифугу, если я, потеряв сознание, выпущу ее из руки. Выпущу? Интересно, какое нужно усилие, чтобы даже в полном здравии сделать это?
И вновь голос: «Видишь ли меня?»
Вижу! Справа, и слева, и в центре. Вижу! Вижу! Оставьте меня в покое!
На некоторое время воцарилась мертвая тишина, потом на медицинских пультах в центральном отсеке начали перемигиваться огоньки. Зашевелились всевозможные ленты. Программы медленно вползали внутрь приборов. Наконец очередной автомат, освоив всю информацию, послал на центральный пост сигнал: «Все штатно. Идем на максимум».
— Восемь! — тут же голосом врача Василия Лукьянюка отозвался динамик.
Тяжесть отпустила. Но лишь на секунду, и, решив, что люди сошли с ума, переключила свое внимание на мысли и чувства. Она овладела моим мозгом, проникла в подсознание, впиталась в кровь.
Bec тела составил уже 640 килограммов. И тут же красный глазок забегал по периметру туда и обратно.
Вижу! Вижу! Вижу!
— Хорошо, — откликнулся пульт. — Прошло 15 секунд «площадки».
Боже! Неужели еще целых полминуты?
Дыхания почти не стало — воздух не в силах прорваться под стальное охватившее меня ожерелье.
— Пульс 127! Молодец! Прошли восемь, идем вниз... Семь! Шесть! Пять! Четыре...
— Как себя чувствуешь?
И в нарушение всех инструкций я, оторвав от подлокотника ложемента руку, показываю большой палец.
— Повтори еще раз, — просит пульт, — тебя сфотографируют.
Повторяю. Я победил тебя, тяжесть.
— Молодец, Юра! — слышу голос ведущего терапевта Института медико-биологических проблем Ларисы Михайловны Филатовой. — Поздравляю!
— Поздравляю! — жмет мне через час руку заведующий клиническим отделом доктор медицинских наук Юрий Иванович Воронков.
— Рад за тебя! — гудит в телефонную трубку заместитель директора института Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР Валерий Владимирович Поляков.
Я и сам рад. Закончен четырехнедельный стационарный марафон медицинского обследования, который я преодолел первым. Позади — успешно пройденный последний, самый тяжелый экзамен. Впереди — решение врачебно-экспертного совета и Государственной комиссии о допуске меня к космическому полету.
Жду его с надеждой.
Сергей ЖУКОВ:
ПРОЩАЙ, «ДЕТСКИЙ САД»...
Нет надежды... Нет надежды... Печальная, поющая грусть пробирает меня до нутра. Космос, к которому стремился всю жизнь, космос, который снится и окутывает наяву, с которым сжился каждой трепетной мышцей, всем образом мысли, не впускает в. свою холодную бархатную черноту.
Что остается? Листать прожитые страницы? Нет нужды, образы всплывают сами и падают на снег вместе со слезами и каплями пота. Я переживаю новость на бегу, машинально двигая тренированными ногами, отдавая дань ежевечерней повинности.
Австралийский антиген. Проклятые антитела, маленькие юркие шарики, снующие в моей крови, — следствие перенесенного, не замеченного мною гепатита. Легкое недомогание на ногах, принятое за грипп, или вялотекущее, медленное пожелтение внутренностей, иммунитет — и мета на всю жизнь. Вирусоносительство при собственном несомненно здоровье...
...Маленький человечек сидит на плечах отца и с любопытством всматривается в густую казахстанскую ночь. На горизонте зарево, в небо тихо всплывает горячая и жадная точка...
— Это ракета, сынок, — слышит человечек голос отца, — расти скорее, ты будешь летать на ней...
Все шло так гладко, что я невольно ожидал подвоха. Велоэргометр сдался мягко и покорно, его упругое сопротивление не вызвало, казалось, даже одышки. Вращающееся кресло Барани для пробы КУК в два подхода стало ручным, а ортостол скорее усыплял своей нежностью, чем напрягал сосуды. Бочка с разрежением в нижней части тела не порождала сколько-нибудь заметных приливов и отливов артериального давления. Переносимость хорошая... норма... — привычная отметка после каждого теста. И вот, пожалуйста! — торжество биохимического анализа в ночь перед центрифугой, последним испытанием медицинского отбора.
...Подросток целует девочку на морозе, у покрытого пушистой шапкой забора. У них лихорадочный пульс, им страшно смотреть друг на друга, поэтому они дружно поднимают головы вверх, на маленькие белесые северные звезды. Мальчик чувствует тоненькие пальчики на своей щеке и вдруг выпаливает: «A знаешь, я стану космонавтом!»
«Я стану здесь космонавтом?» — первый вопрос абитуриента в приемной комиссии Бауманского института. Стол отвечает дружным киванием, — откуда юноше знать, что кафедра атомных станций слегка лукавит, что его лучший друг и однокашник Юра Багдасаров после выпускных торжеств попадет в Чернобыль, чтобы еще через семь лет, в субботнюю ночную смену, услышав взрыв за стеной, аварийно погасить третий ядерный блок, с ужасом предчувствовать смерть своих товарищей, а что сам бывший аспирант не однажды сменит научного руководителя, прежде чем доберется до заветной космической темы — марсианского peaктора-двигателя. «Я буду летать...»
— Вся беда в том, что на орбите замкнутый объем, тесный коллектив, — слушаю я в трубке спокойный, дружелюбный голос врача-космонавта Валерия Полякова. — Ты можешь наградить экипаж желтухой через кровь, пот, выделения. Микробиология, брат, страшная штука, особенно для старожилов космоса, которые за месяцы пребывания в «бочке» успевают стерилизоваться.
Как же это, за что? Несправедливо! Может быть, просто надо придумать меры предосторожности, и полет станет возможным?
...У ректора МГТУ космонавта Алексея Елисеева на приеме новоиспеченный кандидат наук.
— Все-таки уходишь? А я предложил бы тебе место начальника отдела НИИ, подумай еще раз.
Я хочу летать...
Анти-ген. Анти-ген. Что же теперь делать? АНТИ-корабль, анти-экипаж? Ну нет, программу полета журналиста мы доведем все вместе, единой группой. Сколько сделано за последний год! Рождена Космическая комиссия Всесоюзного совета молодых ученых и специалистов, объединительная идея сплотила хозрасчетные центры космической отрасли и свежие репортерские силы.
А советско-американские семинары! А мучительный поиск новых идей! Голова понемногу обогащается пониманием Общего. Космонавтика, старшая сестра моя! Мы не дадим тебя в обиду, ты — надежда народа на лучшее будущее.
Все меньше реальных кандидатов на полет. Болею за Крикуна, за Юру, пусть бы сумел... И все-таки горе, моя личная трагедия. Нет надежды — никогда, ни разу. Разве что собрать по планете компанию антигенных космонавтов или устроить изолированную карантинную камеру в кабинете космического корабля.
Ты сдурел! Требовать столь исключительного внимания к своей персоне! Скольких прекрасных космонавтов списали по первому подозрению в гепатите — чем ты лучше?
...Перед глазами моя свежая кровь, которая весело, славно пенится в пробирке, откупоренная большой медицинской иглой. В крови — угроза товарищам, Зачем ты нужна мне такая, отравленная бурая жидкость?! Неужто люди никогда не научатся чистить тебя?
И все-таки! Пока жив — не расстанусь ни с Космосом, ни с пером. Живи же рядом, надежда, умрем только вместе!
Подходит к концу и эта незабываемая глава нашей жизни. Все чаще звучат слова «ВЭК» и «ГМК». Врачебно-экспертная комиссия института и Главная медицинская комиссия отрасли. Наконец, пройдя и ВЭК, и ГМК, первая пятерка получает право на допуск к специальным тренировкам. Это уже небольшая журналистская космическая сборная. В нее входят: АЛЕКСАНДР АНДРЮШКОВ — Москва, редакция газеты «Красная звезда»; ВАЛЕРИЙ БАБЕРДИН — его коллега из той же газеты: ЮРИЙ КРИКУН — Киев, студия «Укртелефильм»; ПАВЕЛ МУХОРТОВ — Рига, газета «Советская молодежь»; СВЕТЛАНА ОМЕЛЬЧЕНКО — Москва, газета «Воздушный транспорт»; ВАЛЕРИЙ ШАРОВ — Владивосток, собственный корреспондент «Литературной газеты» по Дальнему Востоку. |
Я ПРЕОДОЛЕЮ!
Вот и закончен четырехнедельный медицинский марафон. Все пробы зачтены, позади психологические тесты, метры отснятой рентгеновской пленки, впереди полная неизвестность, потому что так до сих пор и неизвестно, состоится ли наш полет и когда. Решение за правительством. Думаю, принять его не так-то просто.
В самом деле, до полета ли журналиста в космос в наше крайне нелегкое время? Этот вопрос мне часто задают знакомые. Вначале обычно интересуются, как там, где отбирают космонавтов, очень ли трудно? Спрашивают: как ты решилась? Хотят знать: как смогла? И уж потом — а нужно ли, чтобы летел не пилот, исследователь, ученый, а журналист, то есть пассажир, потому что как ни крути, а за короткий срок сделать из журналистов профессионального космонавта невозможно. Да и не нужно, — это уже мое мнение. Пусть каждый хорошо делает свое дело. Для журналиста космический полет — не более чем командировка. Главное — не быть обузой для экипажа и сохранить работоспособность, чтобы хорошо справиться со своей задачей.
Медицинский этап нашего конкурса совсем не походил на борьбу. Мы были не соперниками — единомышленниками, мы все болели, друг за друга и всякий раз с сожалением прощались с каждым, кто после неудачной пробы собирался домой.
Не буду подробно рассказывать здесь обо всех испытаниях. Признаюсь, был момент, когда я чуть дрогнула. Это случилось в тот день, когда нас впервые привезли на центрифугу. Прямо ноги подкосились от одного вида чудовищного молота с противовесом, с бешеной силой вращающегося посреди пустого круглого зала. Там, в сердцевине тяжелой бронированной кабины, моделируются перегрузки, максимальная для нас — восьмикратная. Но посмотрела, что другие выходят оттуда живыми, и страх прошел, сменился желанием занять почти космическое кресло.
Самым трудным для меня было совсем другое — заботиться об оставшейся дома дочери. Ей семнадцатый год. Выпускной класс. По вечерам занятия на подготовительном отделении института, в половине одиннадцатого возвращается в метро с противоположного конца города в пустую квартиру. Не такая большая проблема приготовить себе еду. Но разве мама нужна только для того, чтобы стряпать, подавать, убирать?
Они, конечно, были достаточно напряженными, эти недели, но не самыми трудными в жизни. Распятая на ортостоле, я вдруг вспомнила, что не отоварила талоны на сахар, они так и пропали, а велоэргометр, может, потому только и открутила успешно, что боялась, как бы не закрылся на перерыв ближайший универмаг, где с утра торговали английским стиральным порошком.
А еще изредка надо было показываться в редакции, чтоб сдать отпечатанный прямо в палате на пронесенной под полой машинке репортаж, ответить на письма, вычитать полосу со своим материалом. Трудно было отвечать на упреки ответственного секретаря: мол, появляется как красное солнышко; а я только час назад вышла из барокамеры, вернее, спустилась с высоты 5 тысяч километров, точнее, пикировала со скоростью 45 метров в секунду, и сейчас по всем правилам должна лежать, набираться сил перед новой пробой, а не выяснять, почему вовремя переданный в редакцию материал устарел, не дойдя до читателя.
Журналисты газеты «Воздушный транспорт» привыкли справляться с перегрузками и стрессами, которых с лихвой хватает в любой командировке. Скажем, в сравнении с восьмичасовым полетом на АН-24 на лесные пожары кумулятор ускорения Кориолиса (не самая приятная проба) покажется детским аттракционом. А наши бурные планерки и мозговые штурмы! Жаль, что никому не приходило в голову снимать энцефалограммы и электрокардиограммы у журналистов во время их обычной работы.
Незадолго до нашей группы медперсонал обследовал японских журналистов. Юная заморская коллега нарисовала на клочке бумаги план своего дома: гостиная, спальня, комната для собаки. А теперь ты, — и она придвинула листок медсестре, живущей в коммунальной квартире. Их очень смешило, японских граждан, что сестры наши меряют пульс старым дедовским методом, положив пальцы на запястье и не спуская глаз с секундомера. А уж бутылочки для сбора известного анализа заставляли прямо-таки покатываться со смеху. Интересно, а как это делается у них, Японии?
Не слишком-то богато мы живем, не избалованы ни достатком, ни удобствами. Даже для обследования космонавтов и то недостает приборов. Так до полетов ли в космос? Нужно ли нам сегодня посылать на орбиту журналиста?
Нужно. Хотя бы для того, чтоб знать наверняка, на что тратятся народные деньги, которых так не хватает в бюджете страны. Нужно, потому что нельзя безнаказанно для будущих поколений торговать недрами, интеллектом, престижем государства. Наш космический конкурс мы не зря посвятили детям. Пока взрослые решают свои непростые проблемы власти, межнациональных отношений, пропитания, жилья, растет детская смертность, преступность, количество самоубийств среди подростков, наркомания. Мы, и никто другой, виновны в бездуховности своих детей. Космический полет журналистов не снимет всех трудностей трудных вопросов. Но если осуществится наш проект, мы сможем для одних привезти с орбиты лекарства, других привлечь к науке, дать детям уроки мира и патриотизма, многим, и не только детям, вернуть веру в светлое будущее.
Больше всего на свете я люблю свою дочь, свой дом, свою Землю. Но я преодолею нерешительность и страх перед всеми испытаниями ради пусть одного, пусть малого шага к осуществлению мечты не только моего поколения.