Эпоха обновления. — Коперник: De revolutionibus orbium coelestium. Statu quo. Опыты, Монтеня. — Джордано Бруно: О вселенной и о безконечном множестве миров. — Последние из противников. — Защитники. — Галилей. — Кеплер: Путешествие на Луну. — Философы. — Астрологи. — Алхимики.
(1543-1634).
Теория вращательнаго движения Земли вокруг своей оси и поступательнаго вокруг Солнца — истина древняя, эпоху возникновения которой определить нельзя. Она занимала уже Архимеда, Аристотеля и Платона. Сенека, Цицерон и в особенности Плутарх говорят о ней, как мы видели это, в очень определенных выражениях. Но противореча, повидимому, свидетельству чувств — что-бы ни говорил Вольтер — она допускалась с трудом и честь утверждения ея в новейших временах всецело принадлежит Копернику *).
Но истина эта представлялась Копернику истиною чисто-физическою. Он не только не старался изследовать кругозоры, открываемые ею для философии, но даже не внес ее в область механики и не устранил те из затруднений, которыя препятствовали ея допущению. К числу таких препятствий относятся понятия о центробежной силе под экватором **), понятия, остановившия Птолемея в его изысканиях и на которыя ссылались все богословы до рождения науки о небесной механике.
*) Родился в 1473, умер в 1543.
**) Действию центробежной силы приписывали гораздо больше значения, чем оно имеет его действительно, чтó охлаждало самых ревностных защитников новой системы. Мы знаем (первая часть, глава XIII), что вследствие центробежной силы, все тела утрачивают под экватором только 289-ю часть своего веса; но в то время полагали, что никакое тело не могло-бы оставаться на поверхности Земли, точно так, как муха не продержалась-бы на поверхности вертящагося волчка.“ Очень может быть, что вследствие замечания этого сам Птолемей предпочел движению Земли ея неподвижность. „Если-бы, говорил он. — Земля в двадцать четыре часа обращалась вокруг своей оси, то каждая точка ея поверхности обладала-бы страшною скоростью, а возникающая при этом сила вержения поколебала-бы в основаниях прочнейшия здания наши и разметала в воздухе их обломки.“ От подобнаго рода заблуждений стали освобождаться только в эпоху изобретения первых зрительных труб, при помощи которых были открыты планеты, бóльшия, чем Земля и вращавшияся еще с бóльшею скоростью.
Не обращая внимания на противоречия, могущия возникнуть между его мыслями и определениями Церкви, Коперник предугадывал однакож кое-какия затруднения и, быть может, этому обстоятельству следует приписать двадцатисемилетнее молчание, которое он хранил до появления в свет его книги. Впрочем, Коперник не был честолюбив: покой и неизвестность уединения больше почестей приходились ему по сердцу. Его каноникат был скорее синекурою, чем должностию, требовавшею больших занятий и Коперник проводил жизнь между уединенным изучением астрономии и безвозмездною медицинскою практикою. Он открыл свою теорию только небольшому кружку избранных учеников, к числу которых принадлежали Кеплер и его учитель, Местлин. Опасаясь последствий слишком смелаго и внезапнаго посвящения в таинства науки, он распространял свои идеи с бóльшею осторожностью, чем энтузиазмом, с бóльшим постоянством, чем рвением, не думая, чтобы научныя убеждения требовали от нас подвигов мученичества и предпочитая молчание возможности подвергнуться порицанию и обвинению в реформаторских поползновениях. В астрономии он поступал точно так, как и в медицине и не отказывал ни в обществе своем, ни в беседах своих немногим ученикам, являвшимся к нему за советами. Но в отношении людей, довольствовавшихся авторитетом одного лица, полагавших, что природа известна им и, из опасения сделаться более учеными, „чем следовало-бы,“ не осмеливавшихся приподнять завесу, скрывающую природу от взоров наших, — Коперник, по словам Бертрана, никогда не выказывал особого желания возвысить их помыслы и просветить их добровольно закрытые глаза. Не следует забывать, что в качестве каноника он был обязан повиноваться старшим, а это всегда стесняет несколько свободу мысли *).
*) См. Journal des Savants. fevr.1864
Однакож Коперник не скрывал от себя богословское значение идеи, которой новешим представителем он являлся и наперекор тому, чтó предисловие к его книге, написанное не им, а Оссиандером, могло внушить некоторым комментаторам, он старался представить свою теорию с чисто-математической точки зрения. „Я посвящая книгу мою вашему Святейшеству“, говорит он в предисловии, обращаясь к папе Павлу III, — „чтобы люди ученые, равно как и несведущие видели, что я не уклоняюсь от суда и критики. Если-бы кто-либо из людей легкомысленных и невежественных захотел выставит против меня некоторыя места св.Писания, превратно истолкованные, то я с презрением отнесусь к их дерзким нападкам:
истины математическия должны быть обсуждаемы только математиками“. Слова эти не помешали однакож Копернику лишить Землю той исключительной роли, которую она играла во вселенной и низвести ее на степень обыкновенных, вращающихся вокруг Солнца планет, причем он доказывал, что все планеты сходны между собою в отношении их формы, законов, которым оне подчинены и общаго их предназначения в области Солнца. С этого времени, вид вселенной вполне изменился. „Итак, говорит вышеприведенный математик, — тайны предвечной Мудрости следует искать или выше, за пределами нашей Земли, или смиренно отказаться от их познания. Но на счет столь щекотливых вопросов фрауэнбургский каноник высказываться не мог“.
Страшась последствий подобнаго переворота, богословы проповедывали древнюю систему мира и папская цензура не замедлила осудить „все книги, утверждающие движение Земли“. Ученые иезуиты порою находились в очень затруднительном положении; но известно, что в силу своих Monita secreta им не трудно ладить с совестью. Так, два столетия по смерти Коперника, о. Боскович, определив орбиту одной кометы по законам истинной системы мира, в извинение своего проступка приводить следующее странное оправдание: „Исполненный уважения в св. Писанию и к постановлениям святой Инквизиции, я считаю Землю неподвижною... Во всяком случае, я действовал так, как будто она движется“. Паскаль был откровеннее, сказав: „Никакие декреты Рима не докажут, что Земля неподвижна и все люди, сколько ни есть их на свете, не воспрепятствуют ни движению Земли, ни их собственному с нею движению“.
Книга De revolutionibus orbium coelestium. была напечатана только вследствие настоятельных требований друзей астронома, в особенности-же по просьбам Гизиуса, епископа Кульмскаго и кардинала Шомберга. Втечении тридцати лет она лежала в портфеле Коперника, которому не было суждено ни насладиться своею славою, ни страдать от преследований, неминуемо постигших бы автора столь замечательного произведения. В 1543 роду книга была отпечатана и первый экземпляр ея поднесен Копернику, в то время, когда великий мыслитель находился уже вне области человеческих дрязгов: разбитый параличем, он с трудом прикоснулся немощною рукою к произведению своему, увидев его только сквозь мрачные покровы смерти.
Если мы ставим статую Копернику в пантеоне нашем, то в свидетельство его славы и как человеку, положившему основы истинной системы мира, а не как последователю нашего учения.
В то время, как избранные умы старались изследовать законы природы, толпа писателей-астрологов и романистов продолжала издавать свои чисто-фантастическия произведения. Прежде чем отправимся дальше, упомянем о произведении, в своем роде типическом, именно о книге Дони: I mondi celesti, terrestri e inferni, в которой самыя широкия воззрения перемешаны с вздорными или ничего незначущими мыслями, Les Mondes célestes, terrestres et infernaux, le Monde petit, grand, imaginé meslé,risible, des sages et fous et le très-grand; l'enfer des piètres docteurs, des poёtes, des malmariez etc. на несколько мгновений должна явиться здесь в качестве представительницы своего литературнаго семейства. Мы ограничимся теориею микрокосма, Μιχσοχσμος.
„Знайте, что части человеческаго тела созданы и устроены согласно с устройством и расположением мира. Представьте себе человека какой угодно величины: подобно сферам, его голова кругла и вознесена над телом, как небеса вознесены в горние пределы, одни из которых видимы, а другия нет. Луну и Солнце можно уподобить двум глазам; Сатурна и Юпитера — двум ноздрям, Меркурия и Марса — ушам, Венеру — рту. Планеты эти освещают мир и управляют им, подобно тому, как семь членов украшают тело человеческое и сообщают ему полнейшее совершенство. Небо, усеянное бесчисленным множеством звезд, может быть сравнено с волосами, которым нет числа. Хрустальное, невидимое для нас небо можно сравнить с здравым разсудком, заключающимся в лобной части головы; Эмпирей, котораго мы не видим, уподобим воображению, создающему дивные образы. Спустившись ниже, мы увидим огненную сферу, т. е. желудок, где действует теплота и совершается процесс пищеварения. За областью огня вы увидите сферу воздуха, в которой зараждаются дожди, снег и град. Взгляните на сердце человека; но ничего не найдете вы в нем, кроме гнусной скупости, человекоубийственных помыслов, кощунства и проч. (По-видимому, автор не из числа оптимистов). Наконец Земля и Вода, где происходят зарождение и смерть, подобны нашему телу, в котором совершаются такия-же действия. Тело наше поддерживается и движется при помощи двух опор: дело поистине удивительное, так как животныя с трудом могут стоять на четырех ногах. Итак, Земля чудесным образом поддерживается волею Господа“.
Втечение долгаго еще времени большая часть ученых довольствовались такого рода соображениями, нисколько не заботясь о несостоятельности и ничтожности своих умозаключений. Научный и философский переворот, произведенный творцем истинной системы мира, не мог совершиться с быстротою и блеском переворотов чисто-внешних; долго еще теорию Коперника считали гипотезою и Птолемей царил в школах и в среде перипатетиков новейших времен. Семнадцать лет после появления книги Derevolutionibus, человек, прозванный португальским Гомером, слогом Данте воспевал движение миров вокруг Земли, как центра.
Красноречиво описывая в „Луизиаде“ древнюю систему вселенной, Камоэнс не делает однакож ни малейшаго намека на жизнь миров и придерживается теории Птоломея. Эмпирей есть обитель святых угодников. Первый Двигатель вращением своим приводит в движение все сферы небесныя, которыя лишены однакож обитателей. В X песне поэт ясно говорит: „Среди этих сфер Бог поместил обитель людей, Землю, окруженную огнем, воздухом, ветрами и стужею.“
Десять лет спустя, в 1580 году, человек, девизом котораго были весы, с надписью „Que sais je?,“ скептически отнесся к системе Коперника, как вообще ко всякой философской системе. „Небо и звезды двигались в течении трех тысяч лет,“ говорит Монтень; — покрайней мере все так полагали, пока Клеант Самиенский или, по Феофрасту,Никита Сиракузский не вздумали утверждать, будто Земля вращается вокруг своей оси по наклонному поясу зодиака. Коперник, в наше время установивший эту систему, с величайшей точностию применяет ее ко всем астрономическим соображениям. Что можно вывести из этого, кроме сомнения в истинности как первой, так и второй систем? И кто может поручиться, что через тысячу лет обе эти гипотезы не будут опровергнуты третью?“ (в том же году Тихо Браге, не выждав тысячу лет оправдал предположения Монтеня).
Хотя автор „Опытов“ во многом сомневается, однакож он допускает идею множественности миров, сперва самым положительным образом утверждает ее и затем приступает к разсмотрению условий обитаемости миров и безконечнаго разнообразия живых тварей. „Нигде, говорит он, — разсудок не находит для себя столько прочных основ, как в идее существования многих миров. Но если — как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы — существуют многие миры, то можем-ли мы определить, насколько начала и строение нашего мира свойственны другим мирам? Быть может, у их обитателей совсем другия лица и другое развитие. Эпикур считает их или подобными, или неподобными нам. На пространстве десяти лье мы замечаем на нашей Земле безконечное разнообразие и различия; в новой части открытаго нашими предками света нет ни хлебных злаков, ни виноградных лоз, ни животных: все там другое...“ Затем Монтень переходит к басням Геродота и Плиния относительно различных пород людей: „Существуют помесныя, сомнительныя формы, занимающия середину между породами человеческою и звериною; есть страны, где родятся безголовые люди, с глазами и ртом на груди. Обитатели некоторых стран все без исключения гермафродиты; иные ходят на четырех ногах, иные имеют только по одному глазу и головы их скорее похожи на собачьи, чем на человечьи; у иных нижняя часть тела рыбья и живут они в воде; женщины родят пяти лет и умирают восьми; у иных голова и кожа на голове так тверды, что железо отскакивает от них; в некоторых странах у мужчин не ростет борода и проч.“ И все это приводится с подробностями, напоминающими век Раблэ. Мы уже воздали должное подобным басням.
Родился в 1533, умерь в 1592 году.????
„Но сколько есть известных нам предметов, подрывающих значение прекрасных правил, которыя мы установили и предписали природе! Мы даже самого Бога хотим подчинить им! Сколько есть таких вещей, которыя мы считаем нелепыми и противными природе! И каждый народ, каждый человек поступает в этом отношении согласно со своим невежеством. Сколько насчитывается у нас таинственных свойств и сущностей: Действовать сообразно с природою, по нашим понятиям, значит: действовать сообразно с нашим разумением насколько хватает последняго и насколько позволяет наше зрение. Все выходящее из круга наших понятий — чудовищно и нелепо.
Никогда Монтень не высказывал мыслей более правильных, чем вышеприведенныя, особенно по применению их к столь существенно разнообразной природе миров, чуждых нашему миру. Не менее удачно Монтень говорит дальше: „Я не нахожу хорошим ограничивать всемогущество Бога законами нашего слова; следовало-бы с большим уважением и благоговением выражать суждения подобнаго рода. Наш язык, как и все, имеет свои недостатки и слабыя стороны и грамматики всегда были причиною бóльшей части мирских смут. Возьмем, например, фразу, которая логически представляется чрезвычайно ясною. Если вы скажете: „хорошая погода“ и если это правда, то вот самая точная форма выражения. Однакож, она обманет вас в следующем примере: если вы скажете: „я лгу,“ говоря однакож истинную правду, то вот вы и солгали. Последнее предложение столь-же убедительно, как и предыдущее, однакож вы попали в просак.“
Остроумно доказав, что язык наш недостаточен для выражения всего возможнаго, наш скептик презабавно подшучивает над людьми, допускающими существование одного только мира и применяет к ним монолог цыпленка. Этим мы закончим беседу нашу с благодушным стариком-разсказчиком. „И почему, говорит он, — цыпленок не мог-бы сказать: „Все части природы сводятся ко мне: Земля служит мне для того, чтобы я ходил по ней; Солнце освещает меня; звезды производят на меня свои дествия; ветры полезны мне для такой-то цели, воды — для другой; свод неба ни на что не взирает с таким удовольствием, как на меня; я любимец природы! Разве человек не кормит меня, не заботится о моем помещении, не служит мне? Для меня он сеет, для меня мелет он зерно, если-же порою он съедает меня, то таким-же точно образом поступает он и в отношении своих ближних; с своей стороны я произвожу червей, которые будут причиною его смерти и съедят его.“ Таким-же, если не большим еще правом пользуется и журавль, носящийся свободным полетом и обладающий высокою и прекрасною областью воздуха. Итак, все создано для нас, весь мир — наш; свет Солнца и грохот грома, Творец и творение — все наше: это точка и цель, к которым стремится все сущее. Загляните в летописи, веденныя философиею втечении двух тысяч лет: боги действовали и говорили только для человека и философия не определяла им ни другаго дела, ни другаго назначения“ *).
*)Essais, liv. II. chap. XII.
В то время, как Монтень занимался изследованием области философии, другой философ возводил природе здание, увенчанное и освященное впоследствии веками.
В числе замечательных произведений, трактующих о множественности миров, сочинения Бруно *) должны занять первое место не только вследствие сочувствия, возбуждаемаго ими к этому великому мученику-философу, но и вследствие действительнаго и несомненнаго достоинства проповедуемых ими теорий. Знаменитый уроженец Нолы принадлежит к числу величайших и, вместе с тем, незабвеннейших личностей эпохи возрождения и за произведениями его на веки останется слава провозглашения свободы мысли.
Не разделяя во всем его пантеистических воззрений и не соглашаясь с его системою одухотворенной природы, мы видим в произведениях Джордано основныя положения опытной философии, которой следовал Галилей и которой впоследствии он явился столь знаменитым представителем. Бруно, как и каждый из нас, не свободен от заблуждений, неразлучных с темною эпохою наук. Постараемся однакож разсеять мрак этот с тем, чтобы герой наш явился во всем блеске своем.
Джордано Бруно проповедует безконечность пространства и миров. На две книги: Dell' Infinito, Universo e Mondi и Della Causa, Principio et Uno, он смотрит, как на основы своей системы (i fondamenti de l'intiero edifizio de la nostra filozofia). Последнее произведение несколькими годами предшествовало первому; первое из них имело предметом идею единства в безконечном, а второе — многоразличия.
В первой-же беседе мы замечаем, что Бруно желает согласить ноланскую доктрину с новою системою мира. „Если Земля не неподвижна в средоточии мира, говорит Бруно, — то вселенная не имеет ни центра, ни пределов; следовательно, безконечность является уже осуществившеюся как в видимой природе, так и в беспредельности небесных пространств, причем неопределенная совокупность тварей образует собою безконечное единство, поддерживаемое и образуемое первичным единством, причиною причин.“
Первичное единство — это аттрибут Всемирнаго Духа, который не есть бытие определенное, но может быть уподоблен голосу, наполняющему собою, не умаляясь от этого, пространство, в котором он раздается. Дух этот есть источник жизни миров. Религия ставит Бога вне мира, но философия усматривает Его в формах и в бытии вселенной. Бытие первичной Сущности не может быть познано чувствами и только духовное око усматривает необходимость и, вместе с тем, проявление первичной причины.
Из этих строк достаточно выясняется, что Бруно такой-же пантеист, как и Спиноза.
Вселенная едина, безконечна и недеятельна. Существует одно только абсолютное бытие, одна только реальность, одна деятельность. Форма или дух — это одно и тоже. Одно бытие, одна жизнь. Гармония вселенной — гармония вечная, потому что она едина. Бог един во всем; чрез Него все едино. Безпрестанно видоизменяясь, особо воспринимают не другое бытие, а только другую форму существования. Безконечное множество существ содержится во вселенной, не как в вместилище; оно подобно жилам, разносящим жизнь по организму. Все проникнуто духом.
Главный предмет „Размышлений“ (Contemplalions) Бруно, во втором трактате его о „Безконечности вселенной,“ есть излюбленная гипотеза о безконечном множестве миров, в доказательство чего главнейшим образом он приводит несовершенство наших чувств и силу разсудка.
Бытие и сущность не могут быть познаны нашими чувствами, так как чувствам доступны только видимыя явления и отношения. Разум возвышается до понятия безконечнаго и убеждает нас, что мир ничем не определяется и не ограничивается, ни даже самым воображением, которое стремится положить ему пределы и завершить его. Ограничивать вселенную — это значило-бы ограничивать Творца; Бог необходимо безконечен во всех действиях своих.
Только на словах можно отрицать безконечность пространства, только на словах и отрицают ее люди упрямые, утверждающее, что пустота немыслима... Если существование обитаемаго нами мира является необходимым, то не менее необходимо существование других миров. бесконечнаго множества миров. Мир наш, который кажется нам огромным, не составляет ни известной части, ни целаго по отношению к безконечному и не может быть объектом безконечной деятельности. Безконечный деятель являлся-бы несовершенным, если-бы деятельность его не соразмерялась с его могуществом. Разум и деятельность Бога необходимо требуют верования в безконечность вселенной.
Ничто не может быть недостойнее философа, как наделять небесныя сферы особыми формами и допускать существование различных небес. Существует одно только небо, т. е. мировое пространство, в котором носится безконечное число миров. Если хотите, наша Земля имеет свое собственное небо, т. е. небесный свод, атмосферу, среди которых она движется; другие безчисленные миры также имеют свои небеса, но эти отдельныя небеса составляют одно небо, звездный океан. Небесныя тела безконечно следуют одно за другим в громадных пространствах и замыкают всю совокупность миров, все многоразличие их обитателей.
Какого рода различие с таким упорством стараются проводить между Землею и Венерою, между Землею и Сатурном, между Землею и Луною? Разве все планеты не стоят на одной и той-же ступени под могучею властью солнца? Разве миры, имеющие одинаковое предназначение, не сходны между собою? И какое различие может существовать в безконечном пространстве между Солнцем и светилами? Разве сама природа не открывает нам множество Солнц и миров в безпредельных областях пространства? Вселенная — это огромное органическое тело; миры — это его составныя части, Бог — его жизнь. Безконечная вселенная — это безконечная форма, если можно так выразиться, безконечной мысли. Истина эта представляется уму нашему в неотъемлемом от нея свете.
Люди, таким образом взирающие на мироздание, не должны опасаться никаких треволнений. Для них ясна история самой природы, история, начертанная в нас для того, чтобы мы следовали божественным законам, отпечатленным в сердцах наших. Столь возвышенныя воззрения заставят нас с презрением отнестись к недостойным помыслам.
Небо повсюду: в нас самих и вокруг нас; мы не восходим и не нисходим в небеса и, подобно другим светилам, неуклонно и свободно носимся среди принадлежащаго нам пространства и в областях, в состав которых мы входим, как часть. Смерть не открывает пред нами мрачных горизонтов; страшное слово это не существует. По сущности своей ничто не погибает, но все видоизменяется и протекает безконечныя пространства.
Итак, идея множественности миров, казавшаяся перипатетикам неясною, не только возможна, но и необходима; она является непреоборимым действием безконечной причины. В дивной и изумительной картине мироздания она представляет нам совершенство и образ Того, который не может быть ни понят, ни сознан; выясняет нам величие Бога и господство Его над миром; укрепляет и утешает душу человека.
В своей латинской поэме: De Immenso et Innumerabilibus, seu de Universo et Mundis, , Бруно, быть может, еще с большим красноречием высказывает убеждения свои относительно существования многих миров. Вот вкратце его мысли: Земной, обитаемый нами шар, есть планета, следовательно сам по себе он не составляет вселенной. На всех планетах, как и на нашей Земле, существуют растения, различныя животныя и существа, которыя, подобно нам, одарены разсудком и волею. Солнце, вокруг котораго вращается Земля, не есть единственное Солнце: существует множество других Солнц. Безконечное множество звезд и небесных тел составляет безконечную вселенную. Безконечность повсюду: вне ея не существует ничего. Бог есть животворящая мысль этой безконечности.
В числе прекрасных страниц этой поэмы, следующая страница достойна нашего глубочайшаго уважения:
„Всякая тварь, вследствие природы своей, стремится к источнику своего бытия. Человек стремится к совершенству умственному и нравственному.....Если человеку суждено познать вселенную, то пусть устремит он взоры свои и помыслы к окружающему его небу и к носящимся над ним мирам. Это картина, это зеркало, в котором он может созерцать и читать формы и законы верховнаго Блага, план и устройство совершеннейшей системы. Там услышит он невыразимую гармонию, оттуда он вознесется на вершины, с которых открываются все роды человеческие, все века мира... Не следует опасаться, что вследствие таких стремлений и такой жажды безконечнаго мы сделаемся равнодушны к настоящей жизни и к делам мирским. Как-бы высоко ни возносился дух наш, но доколе связан он с телом, до тех пор материя содержит его в его настоящем положении. Нет! Это пустое сомнение не должно препятствовать нам благоговеть пред величием Бога, пред великолепною обителью Всемогущаго. Изучать возвышенный строй миров и существ, одним хором прославляющих величие Господа — это достойнейшее из действий нашего ума. Убеждение в существовании Господа, содержащаго все в таком порядке, наполняет радостью душу мудраго и позволяет ему с презрением смотреть на смерть, пугало людей обыденных“.
Мы хотели-бы побольше поговорить об этом знаменитом человеке, но в галлерее нашей такое множество статуй, что не можем мы подле каждой из них останавливаться настолько, насколько мы желали-бы этого. Из предъидущаго видно, что Бруно питомец итальянской школы: он разделяет пифагорейский догмат о видоизменении всего существующего, о переселении душ из одного тела в другое и является предтечею Лейбница в том смысле, что считает началом и основою всего монаду — бытие духовное, составляющее сущность каждой твари и непрестанно восходящее по ряду тел до вершины предназначения живых существ.
Интерес, возбуждаемый именем Бруно еще усилится, когда взглянем на него не только как на последняго и знаменитейшаго питомца Флорентийской Академии, учрежденной Медичисами в честь Платона, но и как на доблестнешаго и своеобразнейшаго представителя многочисленной группы мыслителей и писателей с независимыми убеждениями. „Кажется, говорить Бартольмес, — что летописи новейших времен не представляют ни страны, ни эпохи более обильных великими людьми и учеными обществами, как Италия шестнадцатаго столетия. Гордый изгнанник ноланский стоит во главе этих благородных людей. Ученик Пифагора и Парменида, последователь Платона и неоплатоников, апологист Коперника, Бруно был предтечею людей, которые в новейшее время боролись и страдали во имя свободы мысли и просвещения. Симпатия, возбуждаемая его личностью, кроткою и проницательною, смиренною и глубокомысленною, еще усиливается при мысли о постигшей его участи“.
Действительно, тяжко становится на душе, когда видишь, что из-за убеждений, стоящих вне всяких мирских дрязгов, вне политических вопросов, вне материальнаго и нравственнаго благостояния людей, что из-за мнений чисто-метафизических и, во всяком случае, глубоко-религиозных, этому мужественному и правдивому человеку пришлось сделать выбор между костром и отречением от своих идей! И он предпочел смерть притворству! Как прискорбно это и как достойно удивления мужество такого мученика! В план настоящих изследований не может входить описание недостойнаго суда над Бруно, но не можем воздержаться, чтоб не привести здесь одно место из письма очевидца (Каспара Шоппе) о смерти нашего высокаго мыслителя.
„9-го Февраля, в дворце великаго инквизитора, в присутствии высокоименитых кардиналов священной курии, богословов-советников и мирских властей, Бруно был введен в залу Инквизации, где и выслушал на коленях приговор суда. В приговоре упоминалось о жизни Бруно, о его занятиях и мнениях, о рвении, выказанном инквизиторами для его обращения, об их братских увещаниях и о закоснелом нечестии Бруно. Затем он был лишен сана своего, отлучен от Церкви и передан мирским властям с просьбою, чтобы его подвергли милосердному наказанию, не сопряженному с пролитием крови. На все это Бруно ответил угрозою: „Очень может быть, что в настоящую минуту приговор ваш смущает вас больше, чем меня! Тогда стража губернаторская увела его в тюрьму, где еще раз попытались — тщетно, впрочем — чтобы он отрекся от своих заблуждений. Сегодня (17 февраля 1600 г.) его взвели на костер... Несчастный умер среди пламени; полагаю, что он разскажешь в других, вымышленных им, мирах, как Римляне вознаграждают нечестивцев и хулителей. Таким-то образом, друг мой, поступают у нас в отношении подобнаго рода людей или, скорее, извергов рода человеческаго.“
Так кончил жизнь автор книги О безконечности миров!
Если этот пример показывает, что тогда уже существовали знаменитые защитники истины, то следующим примером доказывается существование во всех слоях современнаго общества упорных и ослепленных поборников древней системы.
Такова уж судьба всех истин: при появлении своем в истории человеческой мысли, оне наталкиваются на противоречия и против них вооружаются, прежде чем оне настолько окрепнут, чтобы выдерживать борьбу и выходить из нея победительницами. На заре нашего учения, с первых-же дней существования опытной философии, редкие и благородные умы, при помощи первых оптических инструментов старались утвердить наше учение; но в то-же время были уже люди, оспаривавшие самыя законныя приобретения науки в области познаний.
В таком, очень незавидном свете представляется нам заносчивый Юлий Цезарь Ла-Галла в произведении своем *), посвященном пресветлейшему и достопочтеннейшему кардиналу Алоизию Капонио, недавно возведенному папою Павлом V в сан сенатора. Автор — непоколебимый перипатетик, наперекор всем и каждому отстаивающий вековечную философию Аристотеля. Некоторые из знаменитых людей, говорит он, допускали существование многих миров: Орфей, Фалес, Филолай, Демокрит, Гераклит, Анаксагор и Плутарх. Галилей доказал нам, что Луна подобна обитаемой нами Земле, чтó воспето уже древним Орфеем в следующих стихах:
| Melitus est aliam Terram infinitam, quam lampadem Immortales vocant, Terreni vero Lunam, Quae multos montes habet, multas urbes, multas domus. |
*) De Phaenomenis in orbe Luni, novi telescopii usu a Galileo phisica disputatio.
Многие из древних писателей придерживались такого-же мнения и в числе наших современников — кардинал де-Куза, Николай Коперник и другие. Но если столь явное заблуждение было разделяемо (притворно, быть может) людьми известными, то это не составляет еще достаточной причины, чтобы в наш просвещенный век мы отвергали свидетельство чувств и предавались нелепым мечтам.
Демокрит утверждает существование многих миров, подобных нашему и тоже обитаемых. Его школа и другия, возникшия позже, учили, что вследствие безчисленнаго множества атомов и сил природы, за пределами нашего земнаго шара существуют другие, подобныя же ему миры; что в безпредельном пространстве достаточно места для миров этих, что пространство пусто и предназначено для последней цели, что ничто не препятствует допущению идеи многих миров; что Луна, наконец, есть один из таких миров — так как телескопом обнаружено на ней присутствие полей. Подобнаго рода безсмысленныя положения я опровергну при помощи несомненных доводов. (Посмотрим!) Если вы скажете, что пространство ничем не наполнено, то я отвечу, что решительно я не понимаю вас, так как пустота не есть пространство. Если вы говорите, что пространство безконечно, значит вы не понимаете значения ваших слов, ибо прилагательным качественным нельзя определить нечто несуществующее. Напрасно стали-бы вы доказывать, что пространство имеет три протяжения и что три линии, пересекающияся в одной точке, могут быть мысленно продолжены до безконечности. Если пространство имеет три протяжения: высоту, ширину и длину — значит, оно есть тело, но в таком случае, пространство не пусто; если вы станете утверждать, что оно не есть тело, то, по моему мнению, оно не может иметь и трех протяжений; если вы допускаете, что пространство есть тело, то я неопровержимо докажу, что Земля, будучи тяжелейшим из тел, необходимо должна находиться в средоточии пространства, средоточии, к которому тяготеют все тяжелыя тела и что в пространстве нигде не могут существовать другия Земли. Не вздумаете-ли вы выпутаться из затруднительнаго положения сказав, что пространство не есть ни материя, ни пустота? Признаюсь, не понимаю я такого рода нейтральность. С другой стороны, если вы допускаете безконечность вещества, то я скажу, что это положительно невозможно; если вещество безконечно, то не существует ни пустоты, ни конечнаго, ни безконечнаго, ибо в таком случае вещество вполне наполняло-бы собою пространство“. Чрезвычайно остроумное доказательство, после котораго и желать ничего не остается.
Наш автор чрезвычайно привержен к силлогизму. „Или пустота объемлет материю, говорить он, — в таком случае материя не безконечна; или материя наполняет пустоту, следовательно пустота тоже не безконечна. Выпутайтесь из этого: как то, так и другое невозможно. Можно сказать, что материя делима, следовательно она не безконечна. Впрочем, все эти пререкания вполне безполезны, да и лучше не возбуждать их. Измышляя другие миры, вы, повидимому, сомневаетесь в совершенстве нашего мира, деле рук Божиих и становитесь дерзновенным, чтоб не сказать нечестивым, так как выходите вы из пределов, в которые Бог заключил нас. Поэтому недавно Елизавета, королева английская, назвала Джордано Бруно 
. Нетрудно также доказать, что подобно тому, как нет другаго Бога, другой первичной причины, так точно нет и другаго мира.“
Вот еще и другие, не менее неопровержимые аргументы: ,,Вcе тела стремятся к центру мира, т. е. к центру Земли. Но допуская сущеcтвование другаго мира, вы тем самим чрезвычайно затрудняете естественное движение тел. Где находится этот новый мир? К какой точке он тяготеет? Если он находится в центре, значит Земля — вне центра; но ведь это нелепо! Не оставить-ли Землю в центре? В таком случае мир не будет в средоточии вселенной. Вот в какое затруднительное положение ставите вы природу! А то-ли будет еще, если вместо двух миров, вы измыслите множество, бесконечное множество миров! Впрочем, вот превосходный аргумент, который тотчас-же поставить вас втупик и который принадлежит перу самого св. Фомы. Воображаемые миры ваши или равны, или неравны нашему по совершенству. Если они равны ему, то они излишни; если они стоят ниже его — значит, они несовершенны; если они совершеннее его, то наш мир является несовершенным. Но как Бог не создал ничего без причины, ничего несовершеннаго, следовательно и проч.“
Действительно, многие богословы полагают, что Бог мог-бы создать множество миров, если-бы на то была его воля, так как в его власти сотворить новую материю. Но Он не сделал этого и никогда не сделает. Существование одного только мира доказывается св. Писанием; в первой главе евангелиста Иоанна сказано: Et Mundus per ipsum factus est: Mundus, а не Mundi. (Один только Творец, одно Провидение). Но как единый мир в такой-же мере может заключать в себе все совершенство божественнаго действия, как и многие миры, то многие миры были-бы после этого вполне безполезны.
Ла-Галла утверждает, с другой стороны, что не существует другаго мира, на столько подобнаго нашему миру, чтобы подкрепить учение наше; даже свет Луны принадлежит собственно ей, а не Солнцу, как вообще думают.
Софиста этого не щадили, впрочем, те из современников, которые защищали новое учение. Цезарь Ла-Галла, говорит автор „Луннаго Мира“, опровергает все наши доводы и доходит даже до утверждения, будто Галилей и Кеплер насмехались над нами в сочинениях своих и ручается, что они даже не думали о других мирах. Но прочтите сказанное Кеплером в предисловии к пятой книге его „Epitоmе“, посмотрите, чтó говорит Кампанелла о Галилее и его страданиях и скажите, понимает-ли Ла-Галла, что он говорит? Разве не утверждал он, будто гипотеза об эксцентриках и эпициклах была отвергнута потому только, что не нашлось достаточно глупаго математика, чтобы защищать ее? Однакож история говорит противное. Поэтому я полагаю, что положения его не столько-же основательны в первом случае, как и во втором и что на столько-же он прав, утверждая, будто Луна блестит не отраженным светом.
Кто хотел-бы напрасно потратить время, добавляет наш критик, читая книгу De Phaenomenis , тот нашел-бы в ней столько-же ошибок и лжи, как и опечаток. Можно-ли таким образом написать дельную книгу?
Однакож Юлий-Цезарь Ла-Галла позаботился припечатать в начале своей книги: „Если в этой драгоценной книге, друг читатель, найдешь ты незначительныя опечатки, в роде пропущенных запятых и другие, столь-же незначительные промахи, то подумай, что, несмотря на все старание, избежать их невозможно в столь большом количестве букв и затем ты легко уже пополнишь недостающее“.
Из вышеприведенных выписок видно, что в ту эпоху люди с неменьшим задором и упорством защищали идеи свои, чем и в наше время. В начале семнадцатаго столетия мы познакомились не с одним подобнаго разбора ретроградом, но мы не сделаем этим слепцам чести упоминать о них в 1870 году и охотно возвратимся к славным предкам нашим.
Господствовавшая партия была вдвойне сильна: с одной стороны она опиралась на Аристотеля, а с другой — на богословов. Св. Фома, как мы уже видели, основывал свои доводы на началах стагирскаго философа. С тринадцатаго века перипатетики неограниченно властвовали над миром при содействии основательнейшей философской системы, какая только существовала когда-либо. Какая сила осмелилась-бы соперничать с нею? Чей авторитет, в виду вековаго, освященнаго великими гениями права, мог-бы возвысить свой голос и ниспровергнуть здание, на сооружение котораго каждый век принес свою долю материала?
*) Родился в 1564 году, в день смерти Микель-Анджело, умер в 1642 году, в том в месяце, когда родился Ньютон.
Взглянем теперь на вопрос с важнейшей его стороны в начале семнадцатаго столетия, со стороны теологической. Идея движения Земли, со времени появления книги Коперника имела многих защитников, ревностных поборников и нововводителей — юное поколение зараждавшейся эпохи. При помощи изобретенных в 1606 году зрительных труб были открыты горы Луны, фазы Венеры и спутники Юпитера. Носясь в небесных пространствах, взоры человека открывали миры, подобные нашему миру; но с богословской точки зрения подобныя истины представляли столь важное значение, что прямо взглянуть на них у отважнейших не хватало духу. Последствия их были самою чувствительною стороною идеи движения Земли. Каждый век обладает своим специальным оружием, а в описываемую эпоху обвинение в ереси было оружием, против котораго никто не мог устоять. „Чада девятнадцатаго века, говорит Шаль *), — одни свободные протестанты, другие — свободные католики, какой вред причинили-бы мы нашему врагу, доказав, что он еретик? Во время Лудовика XIV, Гамильтон не повредил другу своему Граммону, признавшись, что этот герой плутовал в игре. Восемнадцатый век отказался от прежней снисходительности к воровству, но очень снисходительно отнесся к любовным шашням: отнять жену у соседа считалось в то время делом обыкновенным, элегантным и приличным. Впоследствии понятия изменились. Если бы в 1793 году вы оказались настолько смелы, чтобы написать апологию литургии, то вам отрубили-бы голову; но веком раньше, тот-же самый Париж сжег-бы вас на Гревской площади за нападки на литургию. В ту-же эпоху человека, заподозреннаго в папизме безпощадно убивали в Лондоне толстою палкою, прикрепленною к ремню (protestant flail). Вот вам человечество! От 1550 до 1650 годов самым страшным обвинением являлось обвинение в атеизме, деизме или в неверии. Чтоб погубить человека, достаточно было заподозрить его в ереси. В 1620 году, в эпоху Галилея, знамением смерти были слово: еретик.“
*) Galileo Galilei, VIII.
Последствия новой системы мира противоречили общепринятому толкованию св. Писания. Один из профессоров *), десять уже лет специально изучающий сочинения Галилея, объясняет, что в то время опасались логических последствий, вытекавших из новых воззрений на отношения Земли к остальным мирам и грозивших гибелью богословским, прочно установившимся понятиям. Дело шло не о математических химерах, порожденных воображением какого-либо мечтателя и служивших посмешищем толпе: нет, общество лицом к лицу стояло к физическим истинам, которыя Галилей сделал осязаемыми при помощи своей зрительной трубы. Если Земля планета, то какими преимуществами может она гордиться? Если планеты представляют условия обитаемости, то почему оне немогут быть обитаемы? Бог и природа ничего не творят безцельно. Но откуда-же явились обитатели планет? Произошли-ли они от Адама, вышли-ли они из ковчега Ноева, искуплены-ли они Христом?
*) J. Trouessart. Quelques mots sur les causes du procàs et de la condamnation de Galilè.
Гилилей не обманывал себя на счет подобнаго рода последствий и по возможности старался стушевывать их. Он знал свой век и более отважный чем Коперник, вместе с тем он был осторожнее Коперника. Но каким образом избежать Дамоклова меча? Очень хорошо понимая, что учение его признано еретическим, он всеми мерами старался избежать роковаго обвинения в ереси. „Какой-то иезуит, писал Галилей к Деодати, 28 июля 1634 года, — печатно заявляет в Риме, что мнение о движении Земли есть самая отвратительная, гибельная и гнуснейшая из всех ересей; что в академиях, в ученых обществах, на публичных диспутах и в печати можно защищать всевозможныя положения, направленныя против главнейших догматов религии, безсмертия души, сотворения мира, вочеловечения и проч., но не следует касаться догмата о неподвижности Земли. Таким образом, этот догмат является столь священным, что на диспутах не может быть допускаем против него ни один аргумент, хоть-бы имел он в виду доказательство ложности догмата этого“ *).
Трудно представить себе более злобное преследование. На Галилея, с энтузиазмом защищавшаго новое учение, вскоре стали смотреть, как на олицетворение представляемой им доктрины. С кафедр и в печати он подвергся личным нападкам и первое слово обвинения было брошено в него доминиканцем Каттичини, который начал однажды свою проповедь следующею игрою слов, заимствованною в тексте деяний апостольских: Viri Galilaei! quid respicitis in Coelum? (Мужи галилейские, чего ищете вы в небе)?
*) Melchior Inchofer a Societate Jesu, Tractatus syllepticus.
Новый астроном зашел дальше Коперника и, быть может, это послужило источником славы, которою он пользуется в настоящее время и причиною, по которой Галилея считают истинным возобновителем системы мира. До последняго издыхания своего Галилей был представителем новаго учения. Понимая всю важность теологических последствий, вытекавших из его учения, он старался обходить их, не умаляя однакож их значения. В то время, как некоторые из друзей Галилея старались, чтоб он высказался на счет идеи обитаемости миров, он писал к герцогу Мути, по поводу лунных гор, что „на Луне не может быть обитателей, организованных подобно нам“. В своей „Космической системе“ он еще более официальным образом представляет Луну вполне чуждою условиям обитаемости, свойственным земному шару.
„Существуют-ли на Луне, говорит он, — или на какой либо другой из планет травы, растения и животныя, подобныя нашим? Бывают-ли там дожди, ветры и гром, как у нас на Земле? Не знаю и не думаю я этого и еще менее допускаю, чтобы эти планеты были обитаемы людьми. Но если нет там ничего подобнаго тому, что существует у нас, то я не вижу еще причины, почему-бы из этого необходимо следовало, что ничто не подвергается там переменам, что не могут там существовать твари, способныя видоизменяться, рождаться и разлагаться, но, во всяком случае не только отличныя от земных, но и очень далекия от понятий наших, одним словом — совершенно непостижимыя. Человек, родившийся и воспитанный в большом лесу, среди диких животных и птиц и не видевший вод, никогда не понял-бы, при помощи одного воображения своего, чтобы в порядке естества мог существовать другой мир, вполне отличный от Земли и обитаемый животными, которыя, без помощи ног и крыльев, быстро двигаются не только на поверхности земли, но и в ея недрах и в глубине вод, или остаются неподвижными в каком угодно месте, чего не могут делать даже птицы в воздухе. Еще меньше мог-бы он вообразить, чтобы там могли жить люди, строить себе города и дворцы и путешествовать с такою легкостью, что очень нетрудно им перемещаться в отдаленнейшия страны со своими семействами, домами и целыми городами. Я вполне убежден, что человек этот, будь он одарен самым живым воображением, никогда не мог-бы представить себе рыб морских, кораблей и флотов; тем более мы ничего не можем сказать о природе обитателей Луны, хотя на планете этой, отделенной от нас громадным пространством, вероятно существуют известныя жизненныя проявления“.
В одном письме в Галланцони, Галилей выражается еще определительнее: „Для того, говорит он, — кто не верит в существование многих миров, планеты должны представляться громадною и жалкою пустынею, не имеющею ни животных, ни растений, ни людей, ни городов, ни зданий и наполненною мрачным безмолвием: Un immenso deserto infelice, vuoto di animali, di piante, di uomini, di cittó, di fabriche, pieno di silenzio e di ozio“.
Этого было слишком достаточно; к счастию, Галилей не обладал тою страстностью, которая привела Джордано Бруно на костер. Знаменитаго тосканца преследовали с чисто нравственной стороны, но не чувствовал-ли этот достойный старец горьчайшей скорби, когда стоя на коленях, он должен был произнесть следующия слова пред судом Инквизиции:
Я, Галилей, на семидесятом году от рода, находясь под стражею, на коленях пред вашими высокопреосвященствами и имея пред глазами св. Евангелие, котораго касаюсь руками, сим заявляю, что отрекаюсь я от заблуждений и еретическаго учения о движении Земли, а также проклинаю и ненавижу их.“
Его приговорили к вечному заточению и еженедельно он должен был прочесть семь покаянных псалмов. В конце того же года Галилею позволили однакож жить на вилле Арчетри, нанятой им близь Флоренции, но под условием, чтобы он жил в уединении никого не приглашал к себе и не принимал посетителей. Сочинения его были секвестрованы и занесены в список запрещенных книг, в котором оне находятся и в настоящее время.
*) Родился в 1571, умер в 1630 году.
Ioh. Keppleri, Mathematici olim Impreratorü, Somnium, seu opus posthumum de Astronomia lunari. Divulgatum a Ludovico Kepplero filio.
Не смотря на уважение наше к подлинникам и на то, что исключительно мы пользовались ими при наших занятиях, несколько лет мы тщетно искали перевод „Cosmotheôros“ Гюйгенса, как вдруг один разумно-преданный нашему делу букинист удовлетворил наше желание. Книга, о которой идет речь, переведена некиим Дюфуром, „ординарным музыкантом королевской капеллы,“ как гласить рукописная пометка и озаглавлена: „Множественность миров, Гюйгенса, бывшаго члена Королевской Академии Наук“. Против этого наивнаго заголовка, первый владелец сказанной книги написал следующую любопытную заметку:
„Желающие знать, существуют-ли многие миры, могут прочесть об этом в книге г. Фонтенеля; но кто захотел-бы пойти дальше и узнать, что делается в мирах этих, занимаются-ли там науками и искусствами, ведутся-ли там войны и вообще кто хотел-бы изследовать такой важности вопросы, которые позволительно, впрочем, и не знать, тот должен прочесть настоящий трактат (Гюйгенса), в котором разрешены все вопросы эти. Переводчик предпослал труду своему ученое и дельно составленное предисловие, в котором он очень умно разъясняет дух переведенаго им сочинения и излагает все его основания.“
Рукописная заметка заканчивается следующими словами: „Все научно в книге этой и было-бы ошибкою смотреть на нее, как на „Путешествия“ Сирано, или как на „Астрономический Сон“ Кеплера.
Из этой заметки мы узнаем, что великий астроном специально занимался Луною, как астрономической станциею, поэтому не безъинтересным считаем привести, в начале нашего этюда о сочинении этом мнение анонимнаго читателя Гюйгенса.
„Сон“ Кеплера издан по смерти автора сыном последняго, доктором Лудвигом Кеплером, с тем, чтобы не было пробелов в произведениях знаменитаго ученаго. Сочинение это написано до 1620 года, так как за ним последовало объемистое приложение, состоящее из 223 примечаний, написанных от 1620 до 1630 годов. Несмотря на его заглавие: „Астрономия Луны,“ в произведении этом, равно как и других сочинениях ученаго математика, не выражается положительных мыслей на счет множественности человеческих пород, обитающих в небесных мирах; собственно говоря, Кеплер еще не касается самой сущности вопроса и в этом отношении можно сказать, что если три знаменитые основателя астрономической науки позволили себе, каждый отдельно, сделать в ней по одному шагу, то все вместе сделали они только один шаг: робкому Копернику принадлежит первый шаг, Галилею — второй, а Кеплеру — третий. Но преддверие храма не было еще вполне пройдено и не откинута завеса, скрывающая от нас вход в святилище.
Местлин (in Thesibus) и Тихо Браге (De nova stella), высказывались ученику своему в пользу идеи множественности миров и с целию вящшаго уравнения Земли с другими планетами, нередко говорили, что Земле свойственна природа звезд, а Луне и планетам — природа Земли. Усвоив себе то, что заключалось истиннаго в новом учении его наставников, Кеплер вскоре опередил всех предшественников своих. Открытие трех незыблемых мировых законов, совершившееся медленно и с большим трудом, навсегда установило идею равноправности Земли и других планет и родства всех миров в державе их славнаго родоначальника — дневнаго светила. Человек, пред лицем света проповедывавший мировые законы, был свободен от древних и ложных понятий о номинальном превосходстве, которым обитатели Земли наделяли свою родину; ему было известно относительное значение нашего крошечнаго мира, действительная маловажность его в общем составе вселенной и его ничтожность в сравнении с размерами и величием творения в пределах неба. Поэтому везде в астрономических трактатах Кеплера, где только идет речь о физических условиях планет, мы замечаем, что занимающая нас идея таилась в глубине его сознания и, по временам, проносилась дыханием жизни в среде безмолвных миров, взвешиваемых и управляемых в пространстве могучею рукою Кеплера.
Его „Somnium“ освящает в частности эту идею, положительно не утверждая однакож ее, чтó и замечено нами выше. Автор принимает Луну за обсерваторию и старается определить, в каком виде представляется внешний мир ея обитателям, не заботясь однакож ни о природе ея жителей, ни об условиях обитаемости спутника нашего. Что Луна может быть обитаема, это вопрос для Кеплера окончательно решенный и ответ на него не подлежит никакому сомнению. Но обитаема-ли она действительно разумными существами — доказать этого он не старается. Кеплер представляет свою фантазию в следующей форме:
Летом 1608 года, в эпоху, когда все занимались распрями, возникшими между императором Рудольфом и эрц-герцогом Матвеем, из любопытства я стал читать чешския книги. Случайно прочтя историю „Libussae viraginis“, столь известной в магии, в ту-же ночь я занимался несколько часов наблюдением Луны и звезд и когда я уснул, то приснилось мне, будто прочел я принесенную с рынка (nundinis) книгу, содержание которой было следующее:
„Имя мое — Дуракото и родился я в Исландии, известной древним под именем Фулэ. Моя мать, Фиолксгильдис, по смерти своей заставила меня написать настоящий разсказ“. В предисловии к трактату, автор приводит разсказ о жизни своей. Когда он был еще ребенком, мать обыкновенно водила его, накануне Иванова дня, во время самых долгих летних дней, в ущелия горы Геклы, где и занималась с ним магиею. Позже, они отправились в Берге, в Норвегию, и навестили Тихо Браге, жившаго на острове Гюэне; там молодой и любознательный человек был посвящен в таинства астрологии и астрономии, предался изучению звезд и вскоре познал небесныя явления и их причины. Осень и лето прошли в занятиях. Весною молодой путешественник поднялся к полюсу, в область стуж и мрака и однажды, в период приращения Луны, ознакомился с последнею.
Названия, употребляемыя Кеплером, вообще служат символами для его мыслей. Таким образом, описание острова Ливании есть ничто иное, как описание Луны, которой Кеплер дал название это, заимствованное от еврейскаго „Лбана“ или „Левана“. Вообще, еврейския выражения преимущественно употреблялись в чернокнижии. Равным-же образом, слово Фиольксгильдис, только-что приведенное нами, состоит из слова Фиолъкс, которым обозначалась Исландия на карте, находившейся тогда у Кеплера и из окончания гильдис, которым в готфском языке означались женския имена, как например: Брунгильдис, Матильдис и проч. Дальше он называет Землю „Volva“ (вертящаяся); значение этого слова разгадать нетрудно.
Остров Левания находится в глубине пространств, в разстоянии 50,000 немецких миль от Земли. Дорога, ведущая туда, редко бывает свободна и, кроме того, она сопряжена с большими препятствиями, подвергающими опасности жизнь путника. Сначала путь труден, по причине большой стужи и производимаго ею действия на организм, но затем он становится менее затруднительным, так как по достижении известнаго пространства, тело наше само собою, в силу собственных свойств и без всякаго напряжения направляется к месту своего назначения. Обыкновенно, вслед за преодолением препятствий, настает большое утомление. Прибыв на остров Леванию, человек как-бы сходит с корабля на твердую землю.
Во всей Левании неподвижныя звезды представляют такой-же вид, как и у нас, но движения планет различны. Географически она разделена не на пять поясов, как земной шар (два умеренных, один знойный и два холодных), но на две главныя части: обращенное к нам полушарие и противоположное ему.
В Левании чувствуются перемены дней и ночей, как и на Земле, однакож они не представляют разнообразия, проявляющагося у нас втечении года. Во всей Левании дни почти равны ночам; в невидимой для нас части дни короче ночей, а в обращенной к нам — продолжительнее ночей. Подобно тому, как Земля кажется нам, живущим на ней, неподвижною, так точно обитатели Левании считают себя находящимися в состоянии покоя, а звезды — движущимися. Сутки их равны нашему месяцу. Наш год состоит из 365 дней солнечных и 366 дней звездных, чтó обусловливается суточным обращением звезд, или, точнее, четыре наших года заключают в себе 1,461 звездный день; в Левании, в году бывает только 12 солнечных дней и 13 дней звездных, или точнее, в 88 лет — 99 дней солнечных и 107 дней звездных. Но там известнее девятнадцатилетний цикл, потому что втечение этого времени Солнце восходить 235 раз, а неподвижным звезды 254 раза.
Как и Землю, экватор разделяет Леванию на два полушария. Жители экваториальных стран каждый день видят Солнце проходящим над их головами; начиная от этой линии Солнце больше или меньше склоняется к полюсам. Им неизвестны ни лето, ни зима, равно как и наши перемены времен года. Вследствие пересечения экватора с зодиаком, в Левании, как и у нас существуют четыре страны света. Зодиакальный круг начинается в точке этого пересечения. Автор „Harmonice Mundi“ со всех сторон разсматривает лунную сферу.
Между видимым и невидимым полушариями Левании существует большое различие. Суточным движением своим Земля, во многих отношениях влияет на состояние каждаго полушария Левании; невидимое для нас полушарие можно назвать знойным, а видимое — умеренным. В первом, ночь, равная пятнадцати нашим ночам, распространяет повсюду мрак, стужу и все сковывает холодом; даже ветры производят там ледяную стужу. Вслед за зимою наступает лето, более знойное, чем наше африканское лето. Вообще, жизнь в Левании не слишком приятна.
Переходя к видимому полушарию, начнем с небольшой окружности, определяющей его объем. В некоторое время года Венера и Меркурий кажутся там, особенно для обитателей севернаго полюса, в два раза бóльшими, чем у нас. Земля оказывает большую пользу астрономии обитателей Левании. Полярная звезда, служащая нам для измерения градусов долготы, заменяется в Левании Землею, высота которой над горизонтом служит для той-же цели. Жители центральных частей Левании видят нашу Землю в зените; от центра до математическаго горизонта высота ея уменьшается, соответственно с ея удалением. Полных ночей в Левании не бывает и стужа, господствующая в противоположном ея полушарии, умеряется лучеиспусканием неподвижной Земли. Полюсы обозначаются в Левании не неподвижными звездами, но теми, которыми указывается нам полюс эклиптики. Звезды и планеты заходят за Землю и закрываются последнею; то-же самое можно сказать и о Солнце. У обитателей противоположнаго полушария этих явлений не бывает.
Вследствие действия Солнца, пары атмосферы и влаги каждой из частей Левании переходят из одного ея полушария в другое. Нагревая область обитателей видимаго полушария, дневное светило привлекает влаги противоположной стороны и разсеевает их в первой в виде облаков; при наступлении ночи, когда Солнце переходит в невидимое полушарие, происходит противоположное явление. Левания имеет в окружности не больше 1,040 немецких миль, т. е. едва четверть окружности Земли; однакож на ней есть очень высокия горы, глубокия долины, вследствие чего сфероидальность Левании менее совершенна, чем сфероидальность нашего мира. Для обитателей невидимаго полушария пещеры служат защитою против сильнаго зноя и стужи.
Все, растущее на земле или поднимающееся над ея поверхностью, отличается в Левании значительною величиною, развивается очень быстро, но существует недолго. Обитатели Левании меньше чем в один день могут совершить путешествие вокруг их мира сухим путем, или на кораблях, или летая. Если-бы мы захотели определить разницу, существующую между двумя полушариями Левании, то можно-бы было сказать, что обращенная к нам сторона подобна нашим городам и садам, а противоположная — полям нашим, лесам и пустыням.
Посредством глубоких каналов, в пещеры проводятся горячия воды, с целью их охлаждения. Жители Левании целые дни проводят в пещерах принимают там пищу и выходят только под вечер. Плоды полей родятся, развиваются и умирают там втечении одного дня, но каждый день появляются новые плоды. Леванийцы питаются животными, причем разрезывают их на части. Хотя они очень редко выходят в жаркую пору дня, тем не менее по временам они сладострастно греются на солнце, у входа в прохладныя пещеры, в которыя возвратиться им очень нетрудно.
Заканчивая свой разсказ, Кеплер говорит, что нередко облака проливают дожди над обращенною к нам стороною Левании и что подобнаго рода явление вывело его из усыпления. Сочинение Кеплера заключает в себе, кроме того, трактат Плутарха De facиe иn orbe Lunae и пространнейшие комментарии, которыми великий астроном почтил книгу греческаго историка.
Не припомнил-ли себе Кеплер мнения Пифеаса (Pithéas)? Географ этот говорит *), что на острове Фулэ, в шести сутках пути на север от Великобритании, и во всех северных странах нет ни земли, ни морей, ни воздуха; там существует только какая-то смесь этих стихий, среди которой находятся Земля и океан и которая служит связью между различными частями вселенной, но в страны эти нельзя проникнуть ни сухим путем, ни морем. Пифеас говорит об этом, как очевидец. Во всяком случае, воспоминания Кеплера добровольны: человек, открывший три закона, лучше всех знал, в чем тут дело.
*) Bayle. Dict. crit, art. Pithéas.
Это напоминает нам разсказ, приводимый Ле-Вайе (Le Vayer) в его „Письмах“. Один пустынник (вероятно, он приходился с родни подвижникам пустынь Востока) похвалялся, что достигнув пределов мира, он нашелся вынужденным наклониться, так как в местах этих Земля и небо соприкасаются.
Abundat dиvиtииs, nulla re caret, гласит одно правило латинской грамматики, чтó в очень вольном переводе может означать: обилие богатств не вредит. Не всегда однакож поговорка эта оказывается справедливою. Мы буквально завалены астрологическими латинскими фолиантами, изданными от пятнадцатаго до семнадцатаго веков, не считая рукописей. Перечень их заглавий потребовал-бы книги, обширнее настоящей. Собрав одни только заглавия астрономических книг, изданных от эпохи Греков до 1781 года, Лаланд составил громадный том in-4. Сочинения по части серьезной астрономии вполне поглощаются астрономическими трактатами, в которых алхимия перемешана с мистицизмом, при полнейшем преобладании чернокнижия. Многия из них упоминают о нашем предмете с точки зрения — условной аргументации, некоторых подходящих мыслей и кажущагося сродства понятий, а не с точки зрения астрономической или философской. Нам положительно невозможно, разве захотели-бы мы составить целый словарь, упоминать обо всех сочинениях, сказавших свое слово о нашем предмете. Но мы пополним этот пробел приведением замечательнейших в своем роде типов и представив их в нашем обозрении. В общности своей они замыкают наш предмет в полном его виде, так что приводит после них другие трактаты, это значило-бы безполезно повторять одно и то-же.
Приводя одни лишь имена известных личностей из далеких эпох этих, упомянем о Корнелие Агриппе, философе и алхимике. В своем трактате De occulta philosophia (1531 г.), он описывает шесть небесных сфер, которыя, согласно с системою Птоломея, окружают Землю. В этом тяжеловесном трактате предлагаются практические способы для предсказания астрономических явлений, что не безъинтересно для людей, которые в наше время справляются с „Указателем времен.“ — Иероним Кардан, в своем Ars magna и в De Subtilitate является астрономом, физиком, алхимиком и геомантом. Подобно Фабрицию и Сведенборгу, он принадлежит к числу личностей, уверявших, что они принимали у себя обитателей Луны.Франциск Патрицци феррарский профессор, по духу потомок Зороастра, Гермеса Трисмегиста и Асклепия, утверждал в своей Nоvа universis philosophia, что Земля и Луна взаимно пополняют друг друга, что земной шар служит Луною для Луны и что общая судьба связует миры эти. — Вильгельм Гильберт, знаменитый английский врач, открывший главнейшия свойства магнита и разгадавший законы всемирнаго тяготения, представляет Луну другою Землею, мéньшею чем наша, но населенною живыми существами и освещаемую днем Солнцем, а по ночам Землею (De magnete, magnetisque corporibus physiologia nova, 1600). — Кампапелла, семь раз подвергавшийся пытке, проповедывал, в своей Apologia pro Galileo и в Cite de Soleil учение о множественности миров и о существовании лунных жителей. Подобно Оригену, в своем De sensu rerum et magia он утверждал духовность и разумную природу светил. Ученик Телезио, Кампанелла был ревностным возобновителем либеральной философии, противником Аристотеля и господствовавшей школы. Это одна из жертв слепаго и свирепаго фанатизма. Мы не можем воздержаться, чтоб не побеседовать с ним несколько мгновений и не разспросить его на счет того, чтó вытерпел он ради убеждений своих и чтó защищал он против всех и каждаго.
„В последний раз пытка длилась сорок часов; крепко связав меня веревками, терзавшими мое тело, меня подняли, связав на спине руки, на острый деревянный кол, изглодавший шестую часть моего тела и извлекший из меня десять фунтов крови. Через сорок часов, полагая что я умер, положили конец моим страданиям. Одни ругались надо мною и, с целию увеличения моих мучений, дергали веревку, на которой я висел; другие втихомолку хвалили мое мужество. По истечении шести месяцев, каким-то чудом я выздоровел, после чего меня ввергли в темницу, продолжая обвинять меня в ереси на том основании, что я утверждал, что Солнце, Луна и звезды подвержены переменам, в противность мнению Аристотеля, считавшаго мир вечным и нетленным.“
Из глубины сырой и смрадной темницы, мужественно выдержав пытку в седьмой раз, Кампанелла писал: „Двенадцать уже лет страдаю я и всем телом источаю болезни. Члены мои терзали пыткою семь раз; люди невежественные проклинали и осмеивали меня; глаза мои были лишены света солнечнаго, мускулы истерзаны, кости изломаны, пролита кровь моя и был я предан в жертву лютейшей ярости; пища моя была скудна и недоброкачественна. Не достаточно-ли этого, о Господи, и не подашь-ли Ты мне надежду на защиту Твою?“ Слова эти были написаны еще при жизни инквизиторов. Эритреи (Aerytroeus), как очевидец, прибавляет: „Так как все вены и артерии, расположенные вокруг задних частей тела, были растерзаны, то кровь лилась из его ран и нельзя было остановить ее. Но у Кампанеллы настолько хватило мужества, что втечении тридцати пяти часов он не произнес ни одного слова, которое было-бы недостойно философа.“
Более смелый и отважный, чем Галилей, и притом в эпоху, когда притворство было официальною одеждою, этот брат Бруно по духу, на столько обладал невообразимым мужеством, что в часы досуга писал сатиры в роде следующей:
в похвалу глупости.
„О святая и преблаженная глупость, — святое невежество, святая тупость, вы удовлетворяете душу больше, чем всяческия изыскания ума.
„Ни прилежныя занятия, ни труд, ни философския размышления не могут достичь неба, в котором вы пребываете.
„Пытливые умы, зачем занимаетесь вы изучением природы и стараетесь узнать, из чего состоять светила: из огня, земли или воды?
„Святая и преблаженная глупость пренебрегает этим: сложив руки и коленопреклоненная, она ждет отрады от одного только Бога.
„Ничто не смущает, ничто не занимает ее, за исключением вечнаго мира, который Господу угодно будет даровать нам по смерти.
Узнав об осуждении Галилея, Декарт подальше припрятал свою книгу о Вселенной или Трактат о мире, в которой он высказывался в пользу нашего учения с бóльшею определенностью, чем в Трактате вихрей. Его искренний друг, о. Мерсен, столь же робкий по положению своему, насколько является он робким в своем Commentarium in Genesim, соблазнился сходством мира Луны с нашим миром, вследствие чего Лэбрэ, ответственный издатель сочинений Сирано, говорит: „О. Мерсен, котораго великой набожности и глубокой учености удивляются вcе знающие его, заметив на Луне присутствие вод, усомнился на счет того, не есть-ли она Земля, подобная нашей. Воды, окружающия последнюю, могут возбудить подобнаго рода предположения в людях находящихся в таком-же разстоянии от Земли, в каком находимся мы от Луны, т. е. в разстоянии шестидесяти полудиаметров. Это может уже считаться некотораго рода утверждением, потому что даже сомнения столь известнаго человека должны иметь достаточное основание.“ — Другой ревностный последователь Декартова учения, Анри Лероа, подобно Патрицци сильно поддерживает идею сходства Луны с Землею — сходства, которое настолько сближает миры эти в отношении их общаго предназначения, на сколько близки они по своему положению в пространстве (Philiosophia naturalis, 1654). — Автор Селенографии (1647), Иоанн Гевелий, бóльшую часть своего астрономическаго поприща провел в изучении лунных стран и первый изложил их географию; подобно предшествующим теоретикам, он уподобляет Луну земному шару.