Научная и философская доктрина множественности миров, невзирая на древность ея в области человеческой мысли могла принять свойственный ей характер и установиться на прочных основах только в наш век научнаго анализа и позитивной аргументации. Мы не имеем в виду начертание истории доктрины этой, так как с позитивной точки зрения, подобная история немыслима. Только идея множественности миров может считать за собою прошедшее — и притом — славное прошедшее в истории всех переворотов, среди которых подвигался дух человека в эпоху своего младенчества. Вокруг этой исполненной жизни идеи, подобно могучему дереву высящейся на почве прошедших веков, разрослись произведения воображения, во многих отношениях достойныя изучения. Сделать им обзор — это почти равносильно странствованию по тому полу-ученому миру, под наружною оболочкою котораго, по временам причудливо оттененною, таится несомненно не одно полезное указание.

Мы сказали, что учение наше могло утвердиться только в девятнадцатом столетии и, по замечанию бóльшей части критиков, для этого было необходимо содействие и помощь всех наук. Как ни важна здесь астрономическая сторона вопроса, но одной астрономии не возвести-бы здание нашего учения: ей предназначалось положить прочныя ему основы, предоставив другим наукам продолжить начатое ею дело. Физика известной сферы, физиология ея существ, биология — одним словом, все отрасли знания, известные под общим названием естестведения, должны были, насколько это относится к каждой из них, положить основы сооружению, по указаниям философии природы, возвести здание во всем его объеме. Таков единогласный суд на счет условий, при которых могло установиться учение о множественности миров. Считаем однакож приличным не приводить здесь мнения прессы относительно нашей доктрины.

В нижеприведенных картинах разоблачится история идей и людей, предшествовавших этой доктрине. Если убеждения наши уста­новились только в силу успехов науки, тем не менее они были предугаданы, указаны и подготовлены прошедшими веками. В их пользу возникали известныя стремления, ими были внушены известныя теории и произведения духа человеческаго, более или менее прочныя, на различных основаниях разъясняли их идею. Положительная наука не всегда порождала стремления эти: очень часто, особенно в первые века, они возникали вследствие наклонности к чудесному, таящейся в глубине всякой человеческой души, тем не менее всегда исходили они из характеристических начал, интересных для каждаго наблюдателя. Картина их представит, в многоразличных проявлениях, дивную силу духа человеческаго, который, при очень незначительных средствах совершает самыя смелыя дела и в силу самой природы дел этих и их местнаго колори­та, всегда указывает историку на степень величия своего в различныя, проходимыя им эпохи.

Много написано книг по поводу идеи множественности миров и монография их гораздо богаче и сложнее, чем кажется это при первом взгляде. Но многия из них, подобныя блестящим узорам, недолго продержались на небе мысли на своих немощных крыльях (как случается это с бóльшею частью слабых произведений), и одна за другою, покрытая пылью, попадали на землю. Только несколько имен перешло в потомство, имен людей, понявших все величие мысли, зародыш которой таился в словах: множе­ственность миров. Остальныя были преданы забвению, но если порою они всплывали на поверхность океана веков, то разве в силу вечных прилива и отлива, попеременно то покрывающих, то обнажающих неизвестныя страны.

Если-бы в известныя эпохи наш перечень переполнялся произ­ведениями слабыми, но все-же достойными упоминания, то мы сгруппируем их вокруг главной идеи, к которой они относятся и по­стараемся, не нарушая единства предмета, не отвлекать безполезно внимание читателей наших.

Произведения, которыя мы намерены представить здесь, могут быть разделены на три категории.

Имена людей ученых, философов и мыслителей, изучавших вопрос в его действительном виде и сделавших его предметом серьезный и глубоко-обдуманных занятий, должны быть начертаны на фронтоне вашего храма. Они составляют нашу первую, теоре­тическую категорию. Затем следуют романисты, поэты и писатели с пылким воображением, смотревшие на предмет с точки зрения картинности или занимательности и которые, не заботясь ни о прочности, ни о несостоятельности положений своих, давали полную свободу своей мысли. Пред судом науки они стоят ниже писателей первой категории, но, во всяком случае, заслуживают второе место, так как не безплодный интерес, который они сообщили произведениям своим, дает им право быть хорошо принятыми с нашей стороны. Третью категорию составляют наконец писатели, для которых идея множественности миров была только предлогом или сценою для сатиры или комедии.

Несмотря на существенное различие этих столь резко охарактеризованных категорий, трудно провести пограничныя черты между упомянутыми авторами. Книги, о которых мы станем говорить, рядами следуют одна за другою и так плотно сливаются в последовательныя звенья, что существующие между ними промежутки становятся неуловимыми для глаза. Если-бы каждую из этих категорий обозначить резким цветом, то находящиеся между ними промежутки выполнялись-бы неуловимыми оттенками, сливающими целое в один длинный, безразличный ряд. Такой-то автор, например, несомненно принадлежит к первой категории, другой — ­ко второй, третий — к третьей; но такой-то писатель относится разом к первым двум категориям, тот - к двум последним, а этот — к категории промежуточной. Приведем несколько примеров. Cosmotheoros Гюйгенса, Dell'Infinito Universo Джордано Бруно, More Worlds than one нашего современника, Брюстера, принадлежат к первой категории; Les Mondes Фонтенеля, Somnиum Кеплера, несколько приближаются к первой, а Небесныя Миры Сведенборга — еще больше, хотя в роде диаметрально проти­воположном. Etats et Empires du Soleil et de la Lune Сирано де Бержерака, l'Homme dans la Lune Годвина, вполне выражают эту категорию; Les aventures de Hans Pfaal montant vers la Lune, d'Edgard Poё — относятся к третьей категории, в которой вообще встречастся множество фантастических путешествий, начиная со странствований Лукиана до цинических Hommes volans, приписуемых Ретиф де-ля-Бретонну.

Повидимому, в наш перечень не следовало-бы заносить романистов двух последних категорий или, по меньшей мере, третьей категории. Назначая им очень второстепенное место, нам казалось, что было-бы полезно и вместе с тем интересно указать на те из их мыслей, которыя, более или менее непосредственным образом, приходят в соприкосновение с нашим предметом. На удаленнейших нивах воображения, подбирающий колосья все-таки может найти несколько колосков, достойных его снопа. А наш перечень — это действительно сноп и мы хотим, чтобы в нем блестело как можно больше цветов, хоть несколько скрашивающих путь к доктрине, слишком серьезной для некоторых из сынов веселой Франции.

К тому-ж, дух человеческий — это не лук, который всегда может быть натянуть с одною и тою-же силою и, если хотите, на произведения наших фривольных авторов можно смотреть, как на места отдохновения, где путник забывает тягости слишком напряженного созерцания.

Во всяком случае нельзя ожидать, чтобы мы упустили из вида главный предмет настоящих занятий наших.

Авторов наших можно бы распределить в указанном по­рядке: на первом плане поместить, например, тех из них, ко­торые обладают высшими философскими достоинствами, установив таким образом умаляющуюся прогрессию до писателей, относящихся к области чистаго вымысла. Этот способ классификации не лишен единства, а представляемая им градация теней в целом не чужда некотораго интереса.

За всем тем, мы предпочли естественный путь хронологии, и к выбору этому нас побуждали многия причины. Первая из них состоит в том, что при такой системе в сознании человеческом закрепляется самая история идеи множественности миров: кажется, будто идешь по колее, проведенной в мире наших познаний, порою глубокой, порою едва намеченной и сопровождаемой второстепенными колеями параллельно первой продолжающими то-же дело, под более или менее поверхностною формою. При историческом методе мы познаем ход наук и истин, создаваемых человечеством по мере представляемых ему временем новых завоеваний, делаем оценку достоинствам писателей, согласно со смелостью и величием их воззрений и срав­нительно с эпохою, в которую они жили и, наконец, усматриваем: при посредстве, какого рода филиации, истина проявляется иногда то в виде научных открытий, то под покровом вымысла. Кроме того, и другие поводы побуждали нас к усвоению подобнаго метода. Мы полагали, что представляя разсказы наши согласно с эпохами их внезапнаго возникновения, но не оттеняя книгу нашу соответственно с большим или меньшим блеском разбираемых произведений, мы тем самым сообщим разсказам нашим бóльшую степень разнообразия, так как -откровенно сознаемся в этом — занимательная книга казалась нам предпочтительною книге скучной и холодной.

Разсказы наши обильны большим разнообразием: от беседы с писателями самых противоположных направлений, мы с изумлением будем переходить то к знаменитым подвижникам науки, то к нелепому и поверхностному мечтателю, так что в пантеоне нашем цари мысли сталкиваются со своими переряженными шутами. Но мы не могли избежать такой странности в виду того, что по­ставили мы себе задачею: приводить все, что ни говорилось разумнаго или нелепаго относительно идеи множественности миров, начиная с Энцеладов, которые, при помощи лестницы планет намеревались, каким-то непонятным образом, взобраться на небо и до молчаливых учеников суровой Урании, проводивших жизнь в созерцании и изследовании великих таинств.

С какой-бы точки зрения мы ни смотрели на философию истории, но движения духа человеческаго заметны для людей, обладающих способностию анализа. В нашей критической монографии мы будем присутствовать при всех фазах духа человеческаго, отражающагося в предмете нашем, как в зеркале. Вначале дух олицетворяет силы природы и не выходя из теснаго круга видимых явлений, полагает, что вселенная, как организованное тело, проникнута разумною жизнью. Затем мысль развивается, повсюду возникают более смелыя воззрения; начинают размышлять о причинах, о тайнах происхождения миров и их настоящаго строения; медленным полетом возносясь до понятия безконечности, мысль начинает сознавать, что один мир не может выполнить всего объе­ма вселенной и что за сферою неподвижных звезд, ограничивающих свод неба, быть может существуют другие миры и другия небеса. В первые века нашей эры, две системы задерживали полет подобных стремлений и представляли природу с более простой точки зрения: система Птоломея, поместившая Землю в средоточии вселенной и тем самим сообщившая ей первенствующее значение в мирозданий и духовная христианская система, завершившая систему Птолемея установлением вечнаго дуализма Земли и неба. Затем, вопрос принимает еще более мистический и таинственный вид, чем в первыя столетия, так как в средневековой период он усложняется мечтами и легендами. В эпоху возрождения наук, на­чатую Коперником и изобретения телескопа, идея множественности миров подвергается полнейшему видоизменению, начинает сознавать под собою реальную почву и с этой поры собственно откры­вается для нея новая эра. Но как действие первых зрительных труб ограничивалось пределами лунной сферы и как вообще с особым удовольствием останавливались на изучении этого недалекаго мира, то втечении нескольких столетий Луна была местом, где встречались как теоретики, так и небесные странствователи. Ее описывали, посещали ея моря и горы, на ея полях воздвигали первые города небесные.

Со смертью схоластики в семнадцатом столетии, философия природы вступает в свои права, оптика продолжает успехи свои, математическия науки являются для измерения пространства и всеобщее движение это ясно отпечатлевается в истории идеи множественности миров. В восемнадцатом столетии, романические и фантастические узо­ры прививаются к основной идее, принимающей многоцветную фор­му, но в глубине сознания незыблемою силою таится внутреннее содержание доктрины и только по достижении всеми науками достаточной степени достоверности, явилась возможность возвести здание учения нашего в его действительном значении. — Таким образом следуют и взаимно пополняются открытия духа человеческаго; таким образом успехи наук и философии неизгладимыми чертами отпечатлеваются в полной истории каждой частной идеи.