Существо, гораздо больше походившее на наших земных людей, нежели виденные мною до сих пор зеленые марсиане, держало меня пригвожденным к полу при помощи одной громадной лапы, одновременно болтая и оживленно жестикулируя другой. Второе существо, очевидно товарищ первого, вскоре приблизилось к нам, неся в руке большую каменную дубинку, которой оно, очевидно, собиралось прихлопнуть меня.
Существа эти были от десяти до пятнадцати футов высоты, когда они стояли прямо во весь рост, и имели, подобно зеленым марсианам, по несколько промежуточных рук и ног, посредине между верхними и нижними конечностями. Глаза их были посажены близко один к другому и не вращались, уши помещались высоко, но более по бокам головы, чем у зеленых марсиан, их зубы и морды были точно такие же, как у нашей африканской гориллы. В общем они даже не лишены были привлекательности по сравнению с зелеными марсианами.
Дубинка уже покачивалась под сводом комнаты, прямо над моим обращенным вверх лицом, как вдруг какое-то ужасное многоногое животное ворвалось в дверь и бросилось на моего палача. С воплем ужаса державшая меня обезьяна выскочила в открытое окно, в то время как ее товарищ схватился не на жизнь, а на смерть с моим избавителем, оказавшимся не кем иным, как моим верным сторожевым зверем. Я никак не мог заставить себя называть это чудовищное существо собакой.
Я постарался как можно быстрее вскочить на ноги и, прислонившись к стене, стал наблюдать схватку, лицезрение которой выпадает на долю немногим. Сила, ловкость и ярость этих двух существ не похожи ни на что, известное земному человеку. Первый прием дал преимущество моему защитнику, так как его могучие когти впились в грудь его соперника, но огромные лапы и руки обезьяны, снабженные мускулами, значительно превосходящими мускулы виденных мною до сих пор марсиан, охватили горло моего стража и медленно выжимали из него жизнь, запрокинув ему голову назад, так что я был уверен, что тот каждую секунду может упасть со сломанной шеей.
Грудь обезьяны была изодрана в клочья ужасными когтями моего спасителя. Они катались по полу, причем ни один не издал ни звука ужаса или боли. Я видел, что глаза моего зверя совершенно вылезли из орбит, а из ноздрей его течет кровь. Было совершенно очевидно, что он слабеет, но то же самое происходило и с обезьяной, движения которой делались все менее и менее резкими.
Внезапно я пришел в себя и, следуя странному инстинкту, который всегда призывал меня к исполнению: моего долга, схватил дубину и, взмахнул ею, изо всей силы ударил обезьяну по голове, расколов ее череп, как яичную скорлупу.
Не успел я нанести этот удар, как уже стоял лицом к лицу с новой опасностью. Товарищ обезьяны, пришедший в себя после первого ощущения ужаса, вернулся в дом каким-то внутренним выходом. Я заметил его прежде, чем он успел войти в дверь, и, должен сознаться, что при виде его, ревущего над безжизненным телом товарища, охваченного безграничной яростью, с пастью, покрытой пеной — мою душу охватили мрачные предчувствия.
Я согласен вступить в борьбу, когда шансы противника не слишком превышают мои, но в данном случае я не усматривал целесообразности в попытке помериться с ним силой. По моему мнению, единственным исходом такого столкновения должна была быть моя смерть.
Я стоял близко к окну, и у меня мелькнула мысль, что стоит мне очутиться на улице, как я смогу достичь площади и одновременно полной безопасности прежде, чем зверь успеет схватить меня; тут был шанс на спасение при помощи взлета, против смерти, совершенно определенной в том случае, если я останусь и вступлю в отчаянную борьбу.
Правда, в руке у меня была дубина, но что я мог поделать с ней против четырех огромных лап моего соперника. Если даже я сломаю одну из них первым ударом, он схватит и сомнет меня остальными прежде, чем я соберусь с силами для вторичного нападения.
В то время как эти мысли проносились у меня в голове, я обернулся к окну, чтобы привести свой план в исполнение, но в этот момент мой взор упал на моего стража, и мой проект полета испарился. Он лежал на полу совершенно обессиленный, и огромные глаза его не отрываясь глядели на меня с выражением мольбы и защиты. Я не мог противостоять этому взгляду, не мог покинуть своего спасителя, не вступившись за него, так же, как он вступился за меня. Итак, без дальнейших колебаний я повернулся, чтобы встретить нападения разъяренной обезьяны. Она была теперь так близко от меня, что я мог пустить в ход дубину соответствующим образом, поэтому я просто нанес ей сильный удар. Удар пришелся под колено; зверь взвыл от ярости и боли. Он потерял равновесие и повалился прямо на меня с протянутыми вперед руками.
Опять, как накануне, я прибег к человеческим приемам: кулаком правой руки я нанес ему сильный удар в подбородок, и непосредственно за этим моя левая рука ударила его под ложечку. Эффект превзошел все ожидания: когда после второго удара я отступил немного в сторону, он взвыл и упал навзничь, извиваясь от боли и задыхаясь. Перепрыгнув через его распростертое тело, я схватил дубинку и прикончил его, не дав ему даже подняться на ноги. Когда я нанес второй удар, тихий смех раздался позади меня. Обернувшись, я увидел Тарса Таркаса, Солу и еще трех или четырех воинов, стоявших в дверях комнаты. Когда глаза мои встретились с их глазами, я вторично услышал рукоплескания, которым они дарят немногим, да и то в исключительно редких случаях.
Проснувшись, Сола заметила мое отсутствие, о чем быстро уведомила Тарса Таркаса, немедленно отправившегося с горсточкой воинов на поиски. Когда они приблизились к окраине города, то оказались свидетелями поступков разъяренной обезьяны, бросившейся внутрь здания.
Они последовали за ней, не полагая, однако, что она поможет им обнаружить мое местопребывание. И вдруг, совершенно неожиданно для самих себя, они оказались зрителями разыгравшейся на их глазах короткой, но решительной схватки. Этот бой, равно как и вчерашний с молодым воином, а также моя ловкость по части прыжков сильно подняли меня в их глазах. Не признавая никаких утонченных чувств дружбы, любви или преданности, люди эти преклонялись перед физической силой и отвагой. До тех пор объект кажется им дорогим для обожания, пока он поддерживает свое положение повторением примеров ловкости, силы и храбрости.
Сола, сопровождавшая по собственному желанию воинов, искавших меня, была единственным существом, которое не смеялось, когда я боролся за свою жизнь. Напротив, она, казалось, была охвачена мрачным беспокойством, и как только я прикончил чудовище, бросилась ко мне и заботливо осмотрела мое тело, ища на нем раны или повреждения. Удостоверившись, что я вышел из битвы целым и невредимым, она спокойно улыбнулась, и, взяв меня за руку, направилась к двери комнаты.
Тарс Таркас и другие воины вошли в комнату и остановились возле быстро приходившего в себя существа, спасшего мою жизнь, и жизнь которого я спас в свою очередь. Они, по-видимому, о чем-то рассуждали, и, наконец, один из них обратился ко мне, но, вспомнив, что я не знаю их языка, вновь Обернулся к Тарсу Таркасу, который одним словом и жестом отдал какое-то приказание воину и повернулся, чтобы последовать за нами.
Во всем этом я усмотрел что-то угрожающее моему зверю, и не решался уйти прежде чем не узнаю, в чем дело. И я хорошо сделал, так как воин вытащил из-за пояса огромный пистолет и уже хотел прикончить им животное, но я прыгнул к нему и схватил его за руку. Пуля пробила деревянную облицовку окна и взорвалась, пробив огромное отверстие в дереве и каменной кладке.
Тогда я встал на колени возле этого ужасного на вид существа и, поставив его на ноги, приказал ему следовать за мной. Мой поступок привел марсиан в полнейшее недоумение: они совершенно не понимали таких чувств, как благодарность и сострадание. Воин, у которого я выбил из рук оружие, вопросительно посмотрел на Тарса Таркаса, но тот знаком приказал предоставить мне возможность поступать по моему усмотрению. Итак, мы возвратились на площадь — за мной по пятам следовал мой большой безобразный зверь, а рядом со мной шла Сола. В конце концов, на Марсе у меня оказалось двое друзей — молодая женщина и безгласный зверь, в бедной, уродливой оболочке которого было больше любви, нежели у всех зеленых марсиан, скитавшихся по мертвым морям Марса.
После завтрака, который был точной копией, меню предыдущего дня и прототипом всех фактически последовавших за ним в течение всего того времени, что я пробыл с зелеными людьми Марса, Сола провела меня на площадь, где я застал всю общину занятой наблюдением за работой по загрузке огромных мастодонтообразных животных в большие трехколесные повозки. Там было около двух с половиной сотен этих повозок, в каждую было впряжено по одному животному. Судя по их виду, каждое из них легко могло бы вынести на себе целый основательно нагруженный фургон фуража.
Сами повозки были велики, удобны и роскошно разукрашены. На каждой из них сидела женщина-марсианка, увешанная металлическими украшениями, драгоценными камнями и мехами, а на спине животного, везшего повозку, восседал молодой марсианский возница. Подобно животным, на которых ехали воины, более грубые упряжные животные тоже не имели ни удил, ни поводьев и управлялись исключительно при помощи телепатии.
Эта телепатическая сила изумительно развита во всех марсианах и щедро искупает примитивность их языка и сравнительно небольшое количество слов, которыми они обмениваются даже в длинных беседах. Это универсальный язык Марса, посредством которого высшие и низшие животные Марса могут общаться между собой, в большей или меньшей степени, в зависимости от сферы интеллектуальных интересов каждого вида, от развития индивида.
Когда кавалькада, выстроившись гуськом, тронулась в путь, Сола втащила меня в пустую повозку, и мы последовали вместе с процессией по направлению к тому пункту, через который я вступил в город накануне. Во главе каравана ехало около двухсот воинов, по пять в ряд, и такое же количество находилось в арьергарде, между тем двадцать или тридцать всадников составляли нашу охрану с каждой стороны.
Все, кроме меня, мужчины и женщины были сильно вооружены, и в хвосте каждой повозки шествовала марсианская собака. Моя собственная собака следовала непосредственно за нами. В самом деле, верное животное в течение всех десяти лет, что я провел на Марсе, ни разу добровольно не покидало меня. Наша дорога проходила через маленькую долину, расположенную перед городом, через холмы и затем вела вниз на дно мертвого моря, которое я пересек в своем путешествии от инкубатора до площади. Инкубатор, как оказалось, был конечным пунктом нашего путешествия в этот день, и вся кавалькада пустилась бешеным галопом, как только мы достигли плоской поверхности морского дна. Вскоре цель наших стремлений предстала перед нашим взором.
Когда мы приблизились к ней, повозки, с точностью, применяемой в военном деле, были расположены по четырем сторонам отгороженного пространства, и человек десять воинов во главе с гигантом-вождем и при участии Тарса Таркаса и нескольких других более мелких главарей спустились на землю и направились к инкубатору. Я видел Тарса Таркаса, объяснявшего что-то главному вождю, имя которого, поскольку я йогу передать его земным языком, было Лоркас Птомель Джед, причем Джед было его титулом. Я скоро был посвящен в предмет их беседы, так как Тарс Таркас подозвал Солу, сказав ей, чтобы она послала меня к нему. К этому времени я победил все трудности передвижения в условиях жизни на Марсе, и, быстро выполняя его распоряжение, приблизился с той стороны инкубатора, где стояли воины.
Когда я подошел к ним, то сразу увидел, что почти из всех яиц, за малым исключением, вылупились отвратительные маленькие дьяволята, которыми инкубатор кишмя кишел. Ростом они были от трех до четырех футов и без устали передвигались с места на место, как бы в поисках пищи.
Когда я остановился перед Тарс Таркасом, он указал рукой поверх инкубатора и произнес "сак". Я понял, что он хочет, чтобы я, в назидание Лоркасу Птомелю, повторил свой подвиг вчерашнего дня и, так как должен сознаться, что моя доблесть принесла мне немалое удовлетворение, быстро ответил на его предложение, прыгнув высоко через выстроившиеся повозки в самый дальний конец инкубатора. Когда же я вернулся, Лоркас Птомель пробурчал что-то в мою сторону, а затем, обратившись к своим воинам, отдал в нескольких словах приказ относительно инкубатора. Они больше не обращали на меня никакого внимания и, таким образом, я получил возможность наблюдать за работой, которая свелась к тому, чтобы пробить в стене инкубатора достаточно широкое отверстие, чтобы дать выход юным марсианам.
По обе стороны этого отверстия женщины и более молодые марсиане обоего пола образовали две сплошные стены, протянувшиеся мимо повозок далеко вперед, в равнину, расположенную по ту сторону от них. Между этими стенами маленькие марсиане бежали со всех ног наподобие диких оленей. Им позволили пробежать проход во всю его длину, а затем женщины и старшие дети ловили их по одному, причем последний в ряду ловил первого из маленьких марсиан в момент, когда он достигал конца коридора. Его сосед по ряду ловил второго, и так до тех пор, пока все малютки не покинули инкубатора. Когда женщинам удавалось захватить маленького, они выходили из ряда и возвращались к своим повозкам, между тем как те малютки, которые попадали в руки молодых людей, потом передавались женщинам. Я увидел, что церемония, если ее можно так назвать, была окончена и, отправившись в поисках Солы, нашел ее в нашей повозке с отвратительным маленьким существом, которое она крепко сжимала в своих объятиях.
Дело воспитания молодых зеленых марсиан заключается единственно в том, чтобы научить их говорить и употреблять оружие, которым их снабжают с самого первого года жизни. Вылупляясь из яиц, в которых они пролежали пять лет, — период инкубации — они выходят на свет вполне развившимися, за исключением роста. Совершенно неизвестные своим матерям, которые в свою очередь затруднились бы указать, хоть с некоторой степенью точности, их отцов, они являются общими детьми и их образование зависит от женщины, которой удалось захватить их, когда они покинули инкубатор.
Их приемные матери могли даже не иметь собственного яйца в инкубаторе, как это было с Солой, которая еще не начала класть яиц, когда менее года тому назад стала матерью младенца другой женщины. Но это не имело никакого значения для зеленых марсиан, так как любовь родителей к детям и детей к родителям так же неизвестна им, как она обычна среди нас.
Я думаю, что эта ужасная система, которая применялась у них веками, явилась прямой причиной утраты всех тонких чувств и более высоких человеческих инстинктов у этих бедных созданий. От рождения они не знают ни отцовской, ни материнской любви, они не понимают значения слов "у себя дома", им внушают, что их существование только терпимо, пока они не докажут своей физической силы и жестокости, не докажут, что они пригодны к жизни. Если окажется налицо какой-нибудь физический недостаток, или вообще какой-нибудь дефект, все равно в каком бы то ни было отношении, их немедленно пристреливают. Не видят они также ни единой слезы, пролитой по поводу многочисленных испытаний, которые им приходится претерпевать, начиная с самого раннего детства.
Я не стану утверждать, что взрослые марсиане намеренно, или без всякой необходимости жестоки к молодым, но они ведут тяжелую и безжалостную борьбу за существование на умирающей планете, все естественные богатства которой истощены до такой степени, что поддержка каждой лишней жизни означает добавочный налог на общину.
Путем тщательного подбора они выращивают только наиболее сильных представителей каждого вида и с почти сверхъестественной дальновидностью регулируют рождаемость с тем, чтобы она только покрывала смертность. Каждая взрослая женщина-марсианка производит на свет около тридцати яиц в год, и те из них, которые достигают требуемых величин, веса и других специфических качеств, скрывают в тайниках некоторой подпочвенной пещеры, где температура слишком низка для инкубации. Каждый год эти яйца внимательно исследуются советом двадцати старейшин, и из ежегодно поставляемого количества уничтожаются все, кроме сотни самых совершенных. К концу пяти лет из нескольких тысяч произведенных на свет яиц бывает отобрано приблизительно пятьсот — тысяча почти совершенных. Пятьсот из них помещают в почти не пропускающие воздух инкубаторы с тем, чтобы они в течение одного пятилетнего периода достигли полного развития под действием солнечных лучей. Вылупливаиие из яиц, которое мы наблюдали в этот день, было одним из удачнейших в ряде явлений подобного рода, так как все яйца, кроме одного на сотню, оказались созревшими к одному дню. Если из оставшихся яиц, впоследствии и вылупились бы маленькие марсиане, мы, во всяком случае, ничего не узнали бы о их судьбе. Их появление на свет не было желательным, так как потомство могло унаследовать и передать дальше склонность к более длительному периоду инкубации и, таким образом, подорвать всю систему, которая существовала веками и давала возможность взрослым марсианам определять время возвращения к инкубатору с точностью до одного часа.
Инкубаторы строятся в отдаленных, хорошо защищенных местах, возможность открытия которых другими племенами мала, или даже вовсе невероятна. Последствием обнаружения инкубатора чужими племенами оказалось бы отсутствие детей в общине еще на один пятилетний период. Впоследствии мне пришлось быть свидетелем результатов такой катастрофы.
Община, часть которой составляли зеленые марсиане, с которыми меня связала судьба, состояла из тридцати тысяч душ. Они кочевали по огромному пространству бесплодной, или почти бесплодной почвы между сороковым и восьмидесятым градусом южной широты, граничившей на востоке и западе с двумя большими плодородными областями. Их главные квартиры были расположены в юго-западном углу этого участка, вблизи от пересечения двух так называемых "марсианских каналов".
Так как инкубатор был расположен далеко к северу от их собственной территории, по-видимому, на необитаемой и никем не посещаемой равнине, нам предстояло ужасное путешествие, относительно которого я, естественно, ничего не знал.
После нашего возвращения в мертвый город я провел несколько дней в полном бездействии. На следующий день после нашего возвращения воины уехали куда-то рано утром и вернулись только к моменту наступления темноты. Как я узнал позже, они были в подземных пещерах, в которых сохранялись яйца, и перенесли их в инкубатор, стену которого они затем снова заделали на новый пятилетний период. Подземные помещения, в которых яйца хранились до своего перемещения в инкубатор, были расположены намного миль южнее, чем инкубатор, и каждый год их посещал совет из двадцати старейшин.
Обязанности Солы увеличились теперь вдвойне, так как она была принуждена заботиться о юном марсианине, так же как и обо мне, но ни один из нас не требовал большого внимания, и так как мы были одинаково подвинуты в марсианском образовании, то Сола взялась обучать нас обоих вместе.
Добычей Солы оказался младенец мужского пола, около четырех футов вышины, очень сильный и прекрасно сложенный. К тому же он хорошо учился и мы достаточно забавлялись, или, по крайней мере, я забавлялся тем отношением, которое воцарилось между нами. Марсианский язык, как я уже сказал, чрезвычайно прост, и через неделю я мог сделать понятными все свои желания и сам понимал все, что мне говорилось. Точно также под руководством Солы я до такой степени развил свои телепатические способности, что скоро мог ощущать практически все, что происходило около меня.
Больше всего удивляло во мне Солу то, что в то время, как я легко схватывал телепатические проявления других, и часто, даже тогда, когда они вовсе не для меня предназначались, никто не мог ни при каких обстоятельствах разобрать, что бы то ни было, исходившее из моего сознания.
Вначале это уязвляло меня, но впоследствии я был очень рад этому, так как это давало мне несомненное преимущество над марсианами.
На третий день после церемонии, проделанной у инкубатора, мы выступили в путь, направляясь домой; но, едва только голова процессии вступила на открытое пространство, перед городом, как был отдан приказ к немедленному и спешному возвращению. Как существа, тренировавшиеся много лет в такого рода маневрах, зеленые марсиане рассеялись, как туман, скользнув в просторные двери прилежащих строений, и меньше, чем в три минуты не осталось и следа от целого каравана повозок, мастодонтов и вооруженных всадников.
Сола и я вошли в строение, расположенное в самом начале города. Это было то самое здание, в котором произошла моя встреча с обезьянами, и я, желая узнать, что вызвало непонятное отступление, поднялся на верхний этаж и выглянул из окна на лежащие впереди долину и горы. Тут я увидел причину, вызвавшую их неожиданное отступление под прикрытие. Огромное парусное судно, длинное, низкое, выкрашенное в серый цвет, медленно летело через гребень ближайшей горы. Следуя за ним, шло второе, третье и затем еще одно, и так до тех пор, пока не показалось двадцать штук, которые летели низко над поверхностью почвы, медленно и величественно направляясь к нам.
На каждом из них было странное знамя, перекинутое над палубой от носа до кормы, а на носу каждого судна был изображен необычный девиз, который сверкал в солнечных лучах и был ясно виден на том расстоянии, на каком находились мы от них. Я мог различить фигуры, толпившиеся на верхней и средней палубах воздушного судна. Открыли ли они наше присутствие или просто смотрели на покинутый город, я не мог бы сказать, но, во всяком случае, их ожидала жестокая встреча, так как внезапно и без всякого предупреждения зеленые марсиане дали залп из окон строений, смотревших на маленькую долину, над которой так мирно продвигались вперед большие корабли.
Моментально сцена как бы магически изменилась. Передовое судно метнулось в нашу сторону, поворачиваясь боком, и, наводя свои пушки, ответило на наш залп, в то же самое время продвигаясь на небольшое расстояние параллельно нашему фронту, а затем повернуло обратно с очевидным намерением, описав большой круг, вновь очутиться на позиции против линии нашего огня. Остальные суда шли по его кильватеру, причем каждое из них выпустило в нас залп, когда первое судно встало в позицию. Наш собственный огонь отнюдь не уменьшался, и я сомневаюсь в том, что хотя бы процентов 25 наших выстрелов были даны на ветер. Мне никогда еще не доводилось видеть более смертоносной точности прицела и, казалось, что взрыв каждого ядра заставлял падать одну из маленьких фигур на корабле, а знамена и палуба вспыхивали языками пламени, когда не знавшие промаха воины падали вниз.
Огонь с кораблей был почти безрезультатен, как я впоследствии узнал, благодаря внезапности нашего первого залпа, который застал команду кораблей совершенно врасплох и вследствие того, что аппараты для выверки прицела пушек были не защищены от устрашающей меткости наших воинов.
У каждого зеленого воина есть вполне определенные объекты, куда он должен направлять свои выстрелы. Например, один из них, всегда лучшие стрелки направляют свой огонь исключительно против беспроволочных аппаратов и против аппаратов для выверки прицела тяжелых орудий нападающего флота; другие выполняют ту же задачу против меньших пушек; третьи — подстреливают канониров; следующие — офицеров. Наконец, известное количество сосредотачивает свой огонь против остальных членов команды на верхней части судна, на штурвале и пропеллерах.
Через двадцать минут после первого выстрела большой флот, сильно подбитый, улетал в том же направлении, откуда он появился вначале. Некоторые из кораблей давали заметный крен и, казалось, поредевшая команда едва-едва управляет ими. Их огонь совершенно прекратился и вся их энергия, казалось, сосредоточилась на бегстве. Тогда наши воины ринулись на крышу строений, которые мы занимали, и проводили отступавшую армаду продолжительным и беспощадным ружейным огнем.
Как бы то ни было, кораблям, одному за другим удалось нырнуть за гребень выступавших перед нами гор. На виду осталось одно едва двигавшееся судно. Оно как раз приняло на себя первый удар и теперь, казалось, совершенно опустело, так как на его палубах не было видно ни одной движущейся фигуры. Медленно оно отклонилось от своего пути, описывая круг в обратную сторону по направлению к нам, двигаясь странным и возбуждающим жалость образом. Мгновенно воины прекратили огонь, было вполне очевидно, что корабль совершенно беспомощен и лишен возможности причинить вред, так как не мог даже управлять своими движениями на пути к спасению.
Когда судно приблизилось к городу, воины устремились наружу, на равнину, чтобы встретить его, но оно было еще слишком высоко, для того, чтобы взобраться на его палубу. Со своей удобной позиции у окна я мог наблюдать на палубе разбросанные тела, хотя и не мог различить, к какому роду существ они принадлежат. На судне не было никаких признаков жизни, в то время, как оно медленно относилось легким ветерком в юго-западном направлении.
Оно летело над землей на высоте приблизительно пятидесяти футов, сопровождаемое почти всеми воинами, за исключением одной сотни, которой было приказано вернуться на крыши для защиты от возможного возвращения флота или подкрепления. Вскоре стало очевидным, что корабль ударится о фасад здания приблизительно на милю южнее наших позиций, и несколько воинов помчались галопом вперед, сошли на землю и вошли в здание, к которому, казалось, кораблю суждено было пристать. Когда судно приблизилось к строению, как раз перед тем, как ему удариться, марсианские воины прыгнули на палубу из окон и своими длинными копьями уменьшили силу столкновения, затем, в течение нескольких мгновений, они сбросили якорь, а люди, стоявшие внизу, стащили большой корабль на почву.
После того, как воины закрепили якорь, они толпой бросились на палубу судна и обыскали его от носа до кормы. Я видел, как они рассматривали мертвых матросов, очевидно, отыскивая в них признаки жизни. Затем внизу появилась группа воинов, тащившая за собой маленькую фигурку. Это существо было вдвое меньше ростом зеленых марсианских воинов, и со своего балкона я мог видеть, что оно ступало прямо на двух ногах. Я предположил, что это образец какого-нибудь нового и странного, свойственного Марсу уродства, которого я до сих пор еще не видел.
Они спустили своего пленника на землю и затем приступили к систематическому разгрому корабля. Эта операция потребовала несколько часов, в течение которых было затребовано известное число повозок, чтобы перевезти добычу, которая состояла из оружия, амуниции, шелков, мехов, драгоценностей, каменных кораблей со странной резьбой и некоторого количества съестных припасов и напитков, включая сюда множество касок с водой, первой водой, которую я увидел на Марсе.
После того, как последняя часть добычи была увезена, воины прикрепили канаты к кораблю и протащили его на буксире в долину, на довольно большое расстояние в юго-западном направлении. Затем несколько из них взошли на него и с большим рвением занялись, как мне показалось с моей отдаленной позиции, опустошением карманов на мертвых телах матросов и всякого рода кладовых, и хранилищ взрывчатых веществ на корабле.
Закончив эту операцию, они поспешно соскользнули по канатам на почву. Последний из воинов, который должен был покинуть судно, повернулся и бросил назад что-то на палубу. Затем он подождал мгновение, чтобы убедиться в последствиях своего поступка. Когда в том месте поднялся бледный столб пламени, он перекинулся через борт и тотчас очутился на почве. Едва он успел спуститься, как канаты сразу отделились от корабля и огромное военное судно, сделавшееся значительно легче после разгрома, величественно устремилось в воздух, тогда, как его палуба и верхняя часть являли собой сплошную массу огня.
Медленно оно направлялось к юго-востоку, поднимаясь все выше и выше, по мере того, как огонь пожирал его деревянные части и уменьшал тем самым его вес. Поднявшись на крышу здания, я наблюдал за ним до тех пор, пока в конце концов оно не затерялось в туманной безбрежности мирового пространства. Зрелище могло довести до крайнего ужаса наблюдателя, видящего, как эта грандиозная качающаяся надгробная пирамида летит без руля и паруса по пустынным безднам марсианских небес, брошенная на произвол смерти и разрушения, олицетворяя собой жизненную историю тех странных и Жестоких существ, во вражеские руки которых рок бросил его. Сильно угнетенный, но не отдавая себе отчета в этом, я медленно спустился на улицу. Сцена, которой я был свидетелем, казалось, указывала на поражение и уничтожение сил родственного мне народа, скорее, чем на разгром зелеными марсианскими воинами орды им же подобных, хоть и враждебных существ.
Я не мог осознать чудившуюся мне галлюцинацию, но не мог также освободиться от нее. Где-то в самых глубоких тайниках своей души я ощущал странную тоску по этим неведомым врагам, и во мне проснулась могучая надежда, что флот вернется и потребует от зеленых воинов отчета, за что они так беспощадно и безосновательно напали на него.
За мною по пятам — теперь это было привычное для нее место — шла Вула, собака, а когда я показался на улице, Сола кинулась ко мне, как будто давно искала меня.
Кавалькада возвратилась на площадь — обратное путешествие домой было отложено из-за страха перед ответной атакой воздушного флота.
Лоркас Птомель был слишком хитрым старым воином, чтобы быть пойманным на открытой равнине с караваном из повозок и детей и, таким образом, мы остались в покинутом городе и опасность, казалось, исчезла.
Когда Сола и я вышли на площадь, перед моими глазами предстало зрелище, которое наполнило все мое существо волной смешанных чувств надежды, страха, восторга и уныния, и все же надо всем преобладало едва уловимое ощущение облегчения и радости, потому что, как раз в тот момент, как мы приблизились к толпе марсиан, мне удалось бросить взгляд на пленницу с военного корабля, которую несколько зеленых марсианок грубо тащили в ближайшее здание. Перед моими глазами была гибкая девичья фигурка, до мельчайших деталей подобная всем земным женщинам моей прошлой жизни. Она не видела меня вначале, но как раз в тот момент, когда она исчезла через портал строения, которое должно было стать ее тюрьмой, она повернулась и ее глаза встретились с моими.
Ее лицо было овальной формы и необычайно прекрасно, каждая черта его была как бы выточена и поражала своей изысканностью; глаза были огромными и блестящими, а голову ее, с которой сбегали волны черных, как смоль, волос (вьющихся) украшала странная, но красившая ее прическа. Ее кожа была оттенка красноватой меди на фоне которой горячий румянец ее щек и рубин ее чудесно вырезанных губ выделялись с чарующей прелестью.
Она была также лишена одежды, как и сопровождающие ее зеленые марсианки. За исключением украшений очень тонкой работы, она была совершенно обнажена, но никакие наряды не могли бы возвысить красоту ее совершенной и гармоничной фигуры. Когда ее взор остановился на мне, глаза широко открылись от удивления и она подала легкий знак своей свободной рукой, знак, который, разумеется я не понял. Только один момент мы смотрели друг на друга, а затем выражение надежды, радости, которое засияло на ее лице, когда она увидела меня, погасло, превратившись в выражение крайнего отвращения, смешанного с ненавистью и презрением. Я догадался, что не ответил на ее знак, и при всей своей неосведомленности о марсианских обычаях, я интуитивно почувствовал, что она взывала о помощи и покровительстве, и что мое несчастное невежество помешало мне ответить на ее призыв. Итак, ее поволокли в глубину заброшенного здания, и она исчезла с моих глаз.
Когда я пришел в себя, то взглянул на Солу, которая присутствовала при этой встрече и был поражен, заметив какое-то странное выражение на ее обычно бесстрастном лице. Я не знал, что она думает, так как до сих пор мало изучил язык марсиан; я знал его достаточно только для удовлетворения моих повседневных потребностей.
Когда я дошел до входа в наше строение, меня ожидал странный сюрприз. Ко мне приблизился воин, держа в руках оружие, амуницию и все принадлежности подобного рода. Он вручил мне все это с несколькими нечленораздельными словами и с выражением уважения и угрозы одновременно.
Позднее Сола, с помощью нескольких других женщин, переделала все эти принадлежности, чтобы приспособить их к моим меньшим пропорциям и после того, как она закончила эту работу, я стал выходить, облаченный во все военные доспехи.
С этого дня Сола стала посвящать меня в тайны обращения с разным оружием, и я вместе с юным марсианином проводил на площади по несколько часов ежедневно, практикуясь в этом деле.
Я еще не был искусен в обращении со всеми видами оружия, но мое знакомство с подобного вида земным оружием превращало меня в необыкновенно способного ученика, и я делал большие успехи.
Моим обучением и обучением юного марсианина руководили исключительно женщины, которые занимаются не только обучением юношества военному искусству, но одновременно являются мастерами, производящими все изделия промышленности, употребляемые зелеными марсианами. Они изготовляют порох, патроны, огнестрельное оружие — одним словом, все, обладающее какой-либо ценностью, производится женщинами.
Во время войны из них формируется часть резервов и, в случае необходимости, они сражаются даже с большей сообразительностью и жестокостью, чем мужчины.
Мужчины совершенствуются в более сложных вопросах военного искусства — в стратегии и маневрировании большими войсковыми частями. Они вырабатывают законы по мере необходимости в этом, новый закон по поводу каждого нового казуса. Совершая правосудие, они не связаны прецедентными решениями. Обычаи передаются путем повторения из века в век, но наказание за нарушение обычая определяет в зависимости от индивидуальных обстоятельств жюри из лиц, равных преступнику, и я могу сказать, что правосудие редко делает промах и только в редких случаях нарушает приоритет закона. В одном отношении, по крайней мере, марсиане счастливый народ — у них нет адвокатов.
Я не видел пленницы в течение нескольких дней, последовавших после нашей первой встречи, а затем видел ее только мельком, когда ее вели в большую приемную залу, где произошла моя первая встреча с Лоркасом Птомелем.
Я не мог не заметить резкости и грубости, какие проявляла по отношению к ней стража и которые были так отличны от почти материнской мягкости, с которой относилась ко мне Сола, и от той почтительности, которую я наблюдал со стороны немногих зеленых марсиан вообще, дававших себе труд меня замечать.
В обоих случаях, когда я видел пленницу, мне удалось уловить, что она перекидывалась парой слов со своей стражей, и это убедило меня в том, что они могли говорить друг с другом или, по крайней мере, при помощи какого-то общего языка достигнуть взаимопонимания. С этим новым стимулом я довел Солу, почти до сумасшествия своими навязчивыми просьбами ускорить мое обучение, и через несколько дней я настолько овладел языком марсиан, что был в состоянии довольно сносно поддержать разговор и вполне понимал все то, что слышал.
К этому времени наша спальня, кроме Солы, ее питомца, меня и Вулы, была занята еще тремя или четырьмя женщинами с парой недавно вылупившихся юнцов. После того, как они уходили спать, взрослые обычно, прежде чем отправиться спать, в течение короткого промежутка времени вели беспорядочную беседу, и теперь, когда я мог понимать их язык, я всегда внимательно слушал, хотя сам никогда не издавал ни звука.
В ночь, последовавшую за посещением пленницей приемной залы, разговор в конце концов коснулся этой темы, и в один момент я превратился в слух. Я боялся спрашивать Солу о прекрасной пленнице, так как не мог не помнить того странного выражения, которое я заметил на ее лице после моей первой встречи с заключенной. Означало ли оно ревность, я не мог бы сказать, но все же, судя по земным меркам, я находил более благоразумным проявлять полную индифферентность в этом вопросе до тех пор, пока не выясню отношение Солы к предмету моих забот.
Саркойя, одна из пожилых женщин, которая делила с нами кров, присутствовала в качестве стражницы при аудиенции и спрашивающие обратились к ней:
— Когда, — спросила одна из женщин, — мы насладимся агонией этой краснокожей? Или Лоркас Птомель Джед намерен держать ее ради выкупа?
— Они решили отвезти ее с нами в Тарк и там предать ее смертным мукам во время великих игр перед Тал Хаджус, — ответила Саркойя.
— Каким образом это произойдет? — спросила Сола. — Она очень миниатюрна и очень красива. Я надеялась, что ее будут держать ради выкупа.
Саркойя и другие женщины недовольно заговорили при проявлении такой слабости со стороны Солы.
— Очень жаль, Сола, что вы не родились на миллион лет раньше, — фыркнула Саркойя, — когда все углубления в почве были наполнены водой и люди были столь же податливы, как вещество, по которому они плавали. В наши дни дошли до такой степени прогресса, когда такого рода чувства указывают на слабость и атавизм. Было бы нехорошо для вас обнаружить перед Тарс Таркасом подобные дегенеративные чувства, так как я сомневаюсь, что он в таком случае возложит на вас серьезные обязанности матери.
— Я не вижу ничего дурного в своем отношении к краснокожей женщине, — возразила Сола. — Она никогда не приносила нам вреда и никогда бы его не принесла, если бы мы попали в ее руки. Только мужчины ее племени воюют с нами, и я иногда думаю, что их позиция по отношению к нам есть только отражение нашей по отношению к ним. Они живут в мире со всеми своими соседями, кроме тех случаев, когда долг призывает их к войне, между тем, как мы не поддерживаем мира ни с кем, мы вечно воюем даже с нами подобными, равно как с красными людьми, и даже в наших собственных общинах мужчины бьются друг с другом. О! Все — один непрерывный ужасный поток крови, начиная с того момента, когда мы пробиваем скорлупу, до тех пор, пока мы с радостью бросаемся в лоно реки сокровенных тайн, в мрачную и древнюю Исс, которая уносит нас к неизвестному, но, по крайней мере, не более страшному и жуткому существованию. Счастлив действительно тот, кого встречает ранняя смерть. Говорите что хотите Тарс Таркасу, он не может выбрать для меня худшей участи, чем продолжение того ужасного существования, которое мы принуждены вести.
Эта дикая вспышка со стороны Солы так сильно удивила и оскорбила других женщин, что после коллективного выговора, сделанного в нескольких словах, воцарилось молчание, и вскоре все заснули. Этот эпизод, во всяком случае, послужил мне на пользу, так как я убедился в дружелюбном отношении Солы к бедной девушке, а также удостоверил в том, что мне исключительно повезло, что я попал в руки Солы, а не других женщин. Я знал, что она хорошо относится ко мне, а теперь, когда я открыл, что она ненавидит жестокость и варварство, я верил, что могу положиться на нее в устройстве моего побега и побега узницы, если только такое в пределах возможного.
Я даже не знал, были ли тут какие-либо условия, ради которых стоило бежать, но я от всей души соглашался поставить на карту все среди существ, созданных по моему подобию, чем оставаться дальше среди отвратительных и кровожадных зеленых людей Марса. Но куда идти и каким образом — было такой же загадкой для меня, как, начиная с сотворения мира, тысячелетние поиски вечной юности для земных людей.
Я решил при первой возможности довериться Соле и открыто просить ее помощи, и с этим твердым решением я растянулся на своих шелках и мехах и погрузился в тот освежающий и лишенный сновидений сон, каким спал на Марсе.
На следующее утро я спозаранку выбрался на улицу. Мне была предоставлена значительная свобода, и Сола предупредила меня, что пока я не сделаю попытки покинуть город, я могу приходить и уходить, когда мне угодно. Однако она предостерегла меня, чтобы я не выходил безоружным, так как этот город, подобно другим покинутым городам старинной марсианской цивилизации, населен большими белыми обезьянами, с которыми мне пришлось столкнуться уже на второй день моих приключений.
Советуя мне не покидать пределов города, Сола объяснила, что Вула ни в коем случае не допустил бы это. Она настоятельно рекомендовала мне не возбуждать его гнева и не подходить слишком близко к запрещенной территории. Его характер таков, сказала она, что в случае ослушания он вернул бы меня живым или мертвым, — "скорее мертвым" — добавила она.
В это утро я выбрал для своих исследований новую улицу и неожиданно очутился на краю города. Передо мной открылись низкие холмы, прорезанные узкими живописными лощинами. Я жаждал исследовать простирающуюся передо мной местность, и, подобно тем пионерам, от которых я происходил, увидеть ландшафт, скрытый окрестными холмами, и для этого взобраться на одну из вершин, преграждающих мне горизонт.
Мне также пришло в голову, что это отличный способ испытать Вулу. Я был убежден, что это животное меня любит. Я видел в нем гораздо больше признаков симпатии, чем в ком-либо другом из живых существ Марса, и был убежден, что благодарность за двукратное спасение его жизни перевесит его преданность долгу, наложенному на него жестокими бесчувственными хозяевами.
Когда я приблизился к городской черте, Вула поспешно побежал вперед и ткнулся своим телом в мои ноги. Выражение его морды казалось мне скорее просительным, чем свирепым, он не обнажал своих больших клыков и не издавал своих ужасных гортанных окриков. Лишенный дружбы в обществе себе подобных, я порядочно привязался к Вуле и Соле.
Нормальный человек должен иметь исход для своих естественных чувств, и я был уверен, что не разочаруюсь в своем расположении к этому большому зверю.
Я никогда не гладил его и не нежничал с ним, но тут я присел на землю, обвил руками его мощную шею и начал поглаживать и ласкать его, говоря с ним на вновь обретенном мною марсианском языке, как я разговаривал бы дома со своей собакой или с каким-нибудь иным другом из мира животных. Он реагировал на это самым неожиданным образом.
Разинув свою широкую пасть, он обнажил весь верхний ряд зубов и наморщил нос так, что его большие глаза почти скрылись в складках кожи. Если вы когда-нибудь видели, как улыбается шотландская овчарка, это даст вам представление о том, как исказилась физиономия Вулы.
Он бросился на спину и начал валяться у моих ног. Потом вскочил, бросился на меня, причем опрокинул меня своей тяжестью, потом, вертясь и извиваясь передо мной, как резвый щенок, начал подставлять свою спину, чтобы я еще гладил ее. Я не мог устоять перед смехотворностью этого зрелища и, держась за бока, покатывался со смеху — первого смеха, сорвавшегося с моих губ впервые за множество дней. Действительно, я смеялся в первый раз с того утра, как Поуэль уезжал из лагеря на давно неезженной лошади, и она неожиданно сбросила его вверх тормашками на цветочную грядку.
Мой хохот испугал Вулу, его прыжки прекратились, и он с жалобным видом подполз ко мне, тычась своей безобразной головой мне в колени. И тогда я вспомнил, что обозначает на Марсе смех — муку, страдание, смерть! Подавив свою смешливость, я похлопал беднягу по голове и по спине, поболтал с ним немножко, а затем властным тоном приказал ему следовать за мной и, встав на ноги, двинулся по направлению к холмам.
Теперь между нами больше не было вопроса о власти: с этого момента Вула был моим преданным рабом, а я его единственным повелителем. Через несколько минут я добрался до холмов, но не нашел там ничего особенно интересного. По склонам вершин росло множество диких цветов, странной формы и великолепной окраски, а с вершины ближайшего холма я увидел лишь другие холмы, тянувшиеся к северу и вздымавшиеся гребень за гребнем, пока они не скрылись среди более высоких гор вдали. Впрочем, впоследствии я узнал, что на всем Марсе было только несколько пиков, превышавших высоту в четыре тысячи футов; впечатление импозантности было лишь относительное.
Моя утренняя прогулка имела для меня огромное значение, так как привела меня к дружбе с Вулой, на которого Тарс Таркас полагался, как на моего сторожа. Теперь я знал, что пленник в теории, практически я был свободен, и поспешил вернуться в город, прежде чем отступничество Вулы будет замечено его номинальными хозяевами. Я решил не переступать больше предписанных мне границ, пока не буду готов рискнуть всем, так как если бы нас поймали, это привело бы к ограничению моей свободы и, вероятно, к гибели Вулы.
Вернувшись на площадь, я в третий раз имел случай взглянуть на пленную девушку. Она стояла со своими стражницами перед входом в приемный зал и при моем приближении отвернулась, смерив меня надменным взглядом. Это было сделано так по женски, так по земному, что хотя моя гордость была задета, сердце мое забилось чувством симпатии: мне было приятно встретить на Марсе существо с инстинктами цивилизованного человека, хотя они и проявлялись таким обидным для меня образом.
Если бы зеленая марсианская женщина захотела выразить свое неудовольствие или пренебрежение, она по всей вероятности сделала бы это взмахом меча.
Но так как их чувства в значительной степени атрофированы, понадобилось бы большое оскорбление, чтобы довести их до такой ярости. Должен добавить, что Сола была исключением. Я никогда не видел с ее стороны каких-либо жестоких поступков или вообще недостатка в приветливости и добродушии. Она, действительно, была, как говорил о ней ее марсианский кавалер, прелестной противоположностью прежнего типа любимых и любящих предков.
Видя, что пленница составляет центр внимания, я остановился поглядеть, что будет. Мне не пришлось долго ждать, так как вскоре к зданию приблизился со своей свитой вождей Лоркас Птомель. Он приказал страже следовать за ним с пленницей и вошел в приемный зал. Я считал себя несколько привилегированной особой и был убежден, что воины не знают, что я понимаю их язык. Дело в том, что я просил Солу держать это в тайне, ссылаясь на то, что я вынужден буду разговаривать с людьми, прежде чем вполне овладею марсианским языком. Ввиду всего этого я рискнул войти в приемный зал и послушать, что там будет происходить.
Совет восседал на ступеньках эстрады, а перед ним внизу стояла пленница с двумя стражницами по бокам. В одной из женщин я узнал Саркойю и теперь понял, каким образом она могла присутствовать здесь на вчерашнем заседании, о результате которого она осведомила минувшей ночью население нашего дортуара. Ее обращение с пленницей было резко и грубо. Держа ее, она впивалась своими недоразвитыми ногтями в тело бедной девушки или больно щипала ее за руку. Если нужно было перейти с одного места на другое, она бесцеремонно дергала пленницу или толкала ее перед собой. Она словно вымещала на одном несчастном беззащитном создании всю ненависть, жестокость и злобу своих девятисот лет, за которыми скрывались бесчисленные поколения злобных и свирепых предков.
Вторая женщина вела себя менее жестоко и казалась совершенно равнодушной. Оставшись под ее присмотром, как это, к счастью, и было ночью, пленница не страдала от грубого обращения, так как женщина вообще не обращала на нее никакого внимания.
Когда Лоркас Птомель поднял глаза, чтобы обратиться к пленнице, его взор упал на меня, и он с нетерпеливым жестом обратился к Тарсу Таркасу и что-то сказал ему. Я не расслышал ответа Тарса Таркаса, но Лоркас Птомель улыбнулся и больше не удостаивал меня вниманием.
— Как тебя зовут? — обратился Лоркас Птомель к пленнице.
— Дея Торис, дочь Мориса Каяка из Гелиума.
— Зачем вы путешествовали? — продолжал он.
— Это была чисто научная экспедиция, посланная моим отцом, джеддаком Гелиума, для изучения воздушных течений и для измерений плотности атмосферы, — ответила пленница низким приятным голосом. — Мы не были готовы к сражению, — продолжала она, — так как были заняты мирным делом, как это было видно по флагам и цветам нашего судна. Наша работа была столь же в ваших интересах, как и в наших, и вы отлично знаете, что если бы не наши труды и плоды наших научных изысканий, на Барсуме не было бы достаточно воздуха, чтобы мог существовать хоть один человек. Веками поддерживали мы на планете количество воды и воздуха на одном и том же уровне почти без заметной убыли, и мы делали это, не взирая на грубое и невежественное вмешательство ваших зеленых. Но почему, почему вы не хотите жить в мире и дружбе с вашими ближними? Неужели вы так и уйдете в века до вашего окончательного исчезновения, почти не поднявшись над теми животными, которые вам служат! Народ без письменности, без искусства, без домашнего уюта, без любви. Вы ненавидите друг друга, как ненавидите всех, кроме вас самих. Вернитесь к путям наших общих предков, вернитесь к свету дружбы и добра. Дорога открыта, вы найдете в краснокожих людях готовность помочь вам. Совместными усилиями мы можем сделать гораздо больше для возрождения нашей умирающей планеты. Дочь величайшего и могущественнейшего из красных джеддаков зовет вас! Откликнитесь ли вы на призыв?
Когда молодая женщина умолкла, Лоркас Птомель и воины долго молчали. Никто не может знать, что происходило у них в душе, но я уверен, что они были тронуты. Если бы среди них нашелся хотя бы один человек, достаточно смелый, чтобы стать выше обычаев, эта минута определила бы для Марса начало новой и великолепной эры.
Тарс Таркас поднялся, желая говорить, и на лице его было такое выражение, какого я никогда не видел у зеленых марсианских воинов. Оно свидетельствовало о страшной внутренней борьбе с самим собой, с наследственностью, с вечной привычкой и, когда он раскрыл рот чтобы говорить, его мрачные черты вдруг осветились благожелательным, почти ласковым взглядом.
Но слова, готовые уже слететь с его уст, остались невысказанными, так как в этот миг какой-то молодой воин, сорвался со ступеней и нанес хрупкой пленнице страшный удар по лицу. Она упала на пол, а он, опершись на нее ногой, повернулся к совету и разразился диким и мрачным хохотом.
На миг я подумал, что Тарс Таркас убьет его, да и вид Тарс Таркаса и Лоркаса Птомеля не предвещал для негодяя ничего хорошего, но минутное настроение уже прошло, их исконная натура вступила в свои права, и они улыбнулись. Удивительно было уже то, что они не рассмеялись громко, так как поступок молодого воина представлял собой с точки зрения марсианского юмора необычайно тонкую остроту.
То, что я потратил время на описание этого происшествия, не значит еще, что я оставался хотя бы на секунду его пассивным зрителем. Мне кажется, что у меня было какое-то предчувствие, потому что я припоминаю, как я пригнулся для прыжка в тот миг, когда удар лишь грозил прекрасному, с мольбой обращенному к совету лицу. И, прежде чем опустилась рука, я уже пробежал половину расстояния.
Не успел отвратительный смех замолкнуть, как я уже бросился на воина. Он был двенадцати футов ростом и вооружен до зубов, но я думаю, что в охватившей меня безумной ярости я устоял бы против всех, находившихся в зале. Когда воин обернулся на мой крик, я подскочил и ударил его по лицу, а когда он вытащил свой короткий меч, я выхватил свой и прыгнул ему на грудь, встав одной ногой на рукоятку его пистолета и, ухватившись левой рукой за один из его огромных клыков. При этом я начал наносить удар за ударом по его широкой груди.
Он не мог пользоваться своим мечом, так как я был слишком близко, и не мог вытащить пистолет, хотя и пытался сделать это, вопреки марсианскому обычаю, запрещающему защищаться оружием, какого нет у нападающего. Ему ничего не оставалось как попытаться стряхнуть меня, но все его отчаянные старания не привели ни к чему. Несмотря на свой огромный рост, он едва ли был сильнее меня, и через несколько мгновений безжизненной окровавленной массой рухнул на пол!
Дея Торис приподнялась на локте и с испуганными глазами наблюдала за поединком. Очутившись на полу, я взял ее на руки и отнес на одну из скамей у стены зала.
Опять никто из марсиан не помешал мне. Оторвав лоскут шелка от своего плаща, я попытался унять кровь, лившуюся у нее из носа.
Мне это вскоре удалось, так как ее повреждения оказались незначительными. Как только к ней вернулась способность речи, она положила мне на плечо руку, и, заглянув мне в глаза, сказала:
— Почему вы это сделали? Вы, отказавший мне в простом внимании в первую минуту постигшей меня опасности! А теперь вы рискуете своей жизнью и убиваете одного из ваших ради меня. Я этого не понимаю. Что вы за странный человек, почему водитесь с зелеными, хотя с виду вы моей расы, а цвет вашего лица лишь немного темнее цвета белых обезьян? Скажите мне, человек вы, или больше, чем человек?
— Это странная история, — отвечал я, — и слишком длинная, чтобы я мог сейчас рассказать вам ее. Она мне самому представляется до того невероятной, что я не надеюсь, чтобы другие могли ей поверить. Пока могу лишь сказать, что я ваш друг и, поскольку это допустят, держащие нас в плену — ваш защитник и слуга.
— Значит, и вы пленник? Но почему же у вас оружие и регалии Таркианского вождя? Как вас зовут? Из какой вы страны?
— Да, Дея Торис, я тоже пленник. Меня зовут Джон Картер, и родом я из штата Виргинии, одного из Соединенных Штатов Америки — на Земле. Почему мне разрешено носить оружие, мне неизвестно, и я знал, что эти знаки на мне принадлежат званию вождя.
Наш разговор был прерван приближением одного из воинов, который нес оружие, амуницию и украшения, и вмиг у меня в голове мелькнул ответ на один из вопросов, и была разрешена еще одна загадка. Я увидел, что эти вещи сняты с тела моего мертвого противника, и прочел в угрожающем и в то же время сдержанном взгляде воина, принесшего мне эти трофеи, ту же почтительность, какую раньше проявлял другой воин, принесший мне мое первоначальное обмундирование. Теперь только я узнал, что мой удар во время первого столкновения в приемном зале повлек за собой смерть моего противника.
Теперь объяснилось отношение ко мне моих хозяев. Я, так сказать, приобрел свои шпоры и, согласно суровой справедливости, отличающей марсиан, и побудившей меня, помимо прочих причин, назвать Марс планетой парадоксов — мне были представлены почести победителя — амуниция и звание убитого мною врага. Я был настоящим марсианским вождем и, как я впоследствии узнал, этим объяснялась представленная мне сравнительная свобода и то, что мне позволяли остаться в приемном зале.
Когда я повернулся, чтобы принять вещи убитого воина, я заметил, что Тарс Таркас и многие другие двинулись по направлению к нам. Глаза Тарса Таркаса с забавным недоумением разглядывали меня. Наконец он обратился ко мне:
— Вы говорите на языке Барсума, удивительно бегло для человека, который всего несколько дней был глух и нем к нашим словам. Где вы изучили его, Джон Картер?
— Это вы сами, Тарс Таркас, — ответил я, — доставили мне эту возможность, дав мне удивительную, способную учительницу. Своими успехами я обязан Соле.
— Это она ловко сделала, — ответил он, — но ваше воспитание в других отношениях оставляет еще желать многого. Знаете ли вы, как бы поплатились за неслыханную дерзость, если бы вам не удалось убить обоих вождей, чьи знаки вы теперь носите?
— Полагаю, что в этом случае один из них убил бы меня, — улыбаясь ответил я.
— Нет, вы ошибаетесь. Лишь вынужденный необходимостью самообороны марсианский воин решился бы убить пленника. Мы предпочитаем сохранять их для других целей, — при этом выражение его лица намекало на такие возможности, над которыми мне не было охоты задумываться.
— Но одно еще может спасти вас, — продолжил он, — если бы, во внимание к вашей удивительной доблести, боевому пылу и ловкости, вы были признаны Тал Хаджусом достойным служить у него, вы были бы приняты в общину и сделались бы полноправным таркианцем. Пока мы не достигнем резиденции Тала Хаджуса, вам будут оказываться почести, принадлежащие вам по вашим подвигам. Такова воля Лоркаса Птомеля. Мы будем обращаться с вами, как с таркианским вождем, но вы не должны забывать, что все равно наши вожди ответственны за вашу благополучную доставку к нашему могущественнейшему и жесточайшему повелителю. Я кончил.
— Я выслушал вас, Тарс Таркас, — ответил я. — Каковы вы знаете, я не уроженец Барсума. Ваши пути — не мои пути, и я не могу действовать в будущем лишь так, как действовал до сих пор, то есть в согласии с велениями своей совести и принципами моего племени. Если вы оставите меня в покое, я никогда не трону никого, если же нет, то пусть каждый барсумец, с которым мне придется иметь Дело, уважает мои права чужестранца, или пеняет сам на себя. В одном вы можете быть уверены: каковы бы ни были ваши окончательные намерения по отношению к этой несчастной молодой женщине, кто посмеет обидеть или оскорбить ее, должен будет считаться со мной. Мне известно, что вы презираете всякие проявления мягкости и великодушия, но я не могу сказать о себе этого, и я берусь доказать самому доблестному из ваших воинов, что эти качества вполне совместимы со свойствами хорошего бойца.
Даже Тарс Таркасу, по-видимому, понравился мой ответ, хотя он отозвался на него достаточно загадочной фразой:
— А я думаю, что знаю Тала Хаджуса, джеддака Тарка.
Теперь я посвятил свое внимание Дее Торис, помог, встать ей на ноги и направился с ней к выходу на виду у растерявшихся стороживших ее гарпий и под вопросительные взгляды вождей. Разве я сам теперь не был таким же вождем! Ну, что же, я готов был принять на себя ответственность вождя. Никто не остановил нас, и вот Дея Торис, принцесса Гелиума, и Джон Картер, виргинский джентльмен, сопутствуемый верным слугой Вулой, вышли при гробовом молчании из приемного зала Лоркаса Птомеля, джеда барсумских тарков.