Я становлюсь летчиком
Занятия в техникуме шли свои чередом. Но стоило услышать гул пролетающего самолета, встретить летчика на улице, и как-то сразу на душе становилось теплее. Это была все та же, еще не осознанная тяга в воздух. Я знал, что в Саратове есть аэроклуб. Среди ребят о нем шла добрая слава. Но, чтобы поступить туда, надо было иметь среднее образование. Чувство, обуревавшее меня, волновало также и Виктора Порохню и Женю Стешина – тоже студентов нашего техникума. Как-то прибегает Виктор и возбужденно кричит:
– Ребята, отличная новость! В аэроклуб принимают четверокурсников техникумов...
В тот же вечер втроем мы отправились в аэроклуб. Мы подали заявления, прошли все комиссии и начали заниматься. Сначала теория полета, знакомство с устройством самолета и авиационного двигателя. На первых порах нас даже разочаровали эти скучные занятия. Думалось, сразу попадем на аэродром, станем летать. А тут все те же классы, задачи у доски да учебники. Дорога на аэродром, к самолетам, оказалась куда длиннее, чем мы представляли себе.
Очень напряженными для нас были первые месяцы 1955 года. Приходилось работать в две тяги: днем занимались в техникуме, а вечером – в аэроклубе. А тут еще подоспела защита дипломных проектов – надо было подбивать итоги четырехлетнего обучения в техникуме. Мне досталась довольно сложная тема – разработка литейного цеха крупносерийного производства на девять тысяч тонн литья в год. Кроме того, я должен был разработать технологию изготовления деталей и методику производственного обучения в ремесленном училище по изготовлению этих деталей.
Дипломная работа требовала множества чертежей. И я не раз добрым словом помянул старенького люберецкого преподавателя, прививавшего мне вкус к чертежному делу. Материалы, необходимые для диплома, я брал в библиотеке техникума и в техническом отделе городского книгохранилища. Опыт, хотя и небольшой, приобретенный ранее в ремесленном училище, на Люберецком заводе и во время стажировок в Москве и Ленинграде, пришелся кстати. Постепенно дипломный проект приобретал нужные очертания, пополнялся все новыми и новыми соображениями.
Работая над дипломом, я старался не пропускать занятий в аэроклубе. Там мы тоже уже заканчивали изучение теории, сдавали экзамены. Уставали смертельно и едва добирались до коек, засыпали моментально, без сновидений. Очень хотелось поскорее начать учебные полеты. Ведь я до сих пор ни разу, даже в качестве пассажира, не поднимался в воздух. А вдруг забоюсь, закружится голова или станет тошнить? Ведь старшие товарищи рассказывали всякое о полетах...
Но прежде чем начать учебные полеты, полагалось совершить хотя бы один прыжок с парашютом.
– Посмотрим, смелые ли вы ребята,– с лукавой усмешкой говорил наш летчик-инструктор Дмитрий Павлович Мартьянов.
Это был молодой, постарше меня на несколько лет, плотно сбитый, невысокого роста человек. В аэроклуб он прибыл из истребительного полка, рассказывал нам, что окончил Борисоглебское училище военных летчиков, и очень гордился тем, что в свое время там учился Валерий Чкалов. Прослужив некоторое время в войсках, он демобилизовался и стал работать инструктором аэроклуба. После службы в армии он мог поступить в какой-нибудь институт, стать инженером или агрономом, но пошел в аэроклуб.
– Не могу без аэродрома, не могу не летать,– признавался он.
Мартьянов был подлинный летчик и не мог жить без крыльев. Курсантам нашей группы по душе пришлась и его приверженность к авиации и четкость, к которой он приучал нас с первого дня знакомства. В нем была эдакая «военная косточка», сразу отличающая строевика от гражданских людей. К высокой дисциплине и порядку Дмитрий Павлович привык с детства. Ведь свою воинскую жизнь он начал в суворовском училище. Мы верили, что такой бывалый человек не успокоится, пока не сделает нас летчиками.
Наконец назначены парашютные прыжки. Дважды ночами мы выезжали на аэродром и, переживая, ждали, когда нас поднимут в воздух. Но нам не везло: не было подходящей погоды. Невыспавшиеся, переволновавшиеся, возвращались мы в техникум и садились за дипломные работы. Их-то ведь за нас никто не сделает!
В третью ночь на аэродром поехали с нами и девушки – студентки саратовского техникума. Им тоже надо прыгать. Смотрю на них, а они бледные, растерянные. Неужели и у меня такой вид? Девушки подшучивают:
– А ты почему такой спокойный? Наверное, уже не раз прыгал?
– Нет,– говорю,– впервые...
Не верили мне девчата. И только когда мы стали надевать на себя парашюты, убедились, что я не лгу. У меня не ладилось дело с лямками и карабинами, так же, как и у них. Непривычно было. Сзади большой ранец с основным парашютом. Спереди тоже ранец, поменьше,– с запасным. Ни сесть, ни встать, ни повернуться... Как же, думаю, обойдусь там, в воздухе, со всем этим хозяйством? Оно как бы связало меня по рукам и ногам...
С детства не любил ждать. Особенно, если знал, что впереди трудность, опасность. Уж лучше смело идти ей навстречу, чем увиливать да оттягивать. Поэтому я обрадовался, когда после первого «пристрелочного» прыжка Дмитрий Павлович выкрикнул:
– Гагарин! К самолету...
У меня аж дух захватило. Как-никак, это был мой первый полет, который надо было закончить прыжком с парашютом. Я уж не помню, как мы взлетели, как «ПО-2» очутился на заданной высоте. Только вижу, инструктор показывает рукой: вылезай, мол, на крыло. Ну, выбрался я кое-как из кабины, встал на плоскость и крепко уцепился обеими руками за бортик кабины. А на землю и взглянуть страшно: она где-то внизу, далеко-далеко. Жутковато...
– Не дрейфь, Юрий, девчонки снизу смотрят! – озорно крикнул инструктор.- Готов?
– Готов! – отвечаю.
– Ну, пошел!
Оттолкнулся я от шершавого борта самолета, как учили, и ринулся вниз, словно в пропасть. Дернул за кольцо, а парашют не открывается. Хочу крикнуть и не могу: воздух дыхание забивает. И рука тут невольно потянулась к кольцу запасного парашюта. Где же оно? Где? И вдруг сильный рывок. И тишина. Я плавно раскачиваюсь в небе под белым куполом основного парашюта. Он раскрылся, конечно, вовремя,– это я уж слишком рано подумал о запасном. Так авиация преподала мне первый урок: находясь в воздухе, не сомневайся в технике, не принимай скоропалительных решений.
Проходит минута. Прислушиваюсь к себе – все в порядке, сердце работает нормально, и его стук ощущается не громче, чем тиканье часов на руке.
После меня на этот же «ПО-2» посадили девчушку, которая все подтрунивала надо мной в автобусе. На земле-то она была бойкая, а в воздухе растерялась. Вылезла на крыло, перепугалась и ни туда, ни сюда. Так и вернул ее инструктор на аэродром. Никто над ней не смеялся. С каждым такое в первый раз может случиться.
Юрий Гагарин – студент Саратовского индустриального техникума.
Когда прыжки кончились, Дмитрий Павлович спросил:
– Хочешь полетать со мной на «ЯКе»?
Как можно было не согласиться! Сажусь в заднюю кабину, привязываюсь ремнями. Мартьянов советует, чтобы я глядел на землю, ориентировался по ней, определял высоту полета. А как ее определять-то? Глаза разбегаются, дух захватывает и не поймешь, что к чему. Но, как уже много раз бывало со мной, я быстро освоился с новой обстановкой и залюбовался землей с высоты птичьего полета. До чего же красочна и прекрасна наша земля, если глядеть на нее сверху! Деревья и кусты кажутся низкими, вровень с травой; огромными ломтями ржаного хлеба чернеют вспаханные колхозные поля; видны грейдерные дороги; отчетливо вырисовывается каждая тропинка, стада коров и пастушки, задравшие головы к небу. Когда-то и я был таким, как они, обдирал колени и частенько разбивал нос, мечтал о сказочных крыльях, томился жаждой по неизведанному и вот, наконец, взлетел, и этот полет наполнил меня гордостью, придал смысл всей моей жизни.
 Юрий Гагарин (в центре) рассказывает товарищам по техникуму о своих первых полетах. |
Прошли мы по кругу, а потом Мартьянов повел машину в зону и стал показывать фигуры высшего пилотажа.
– Вот это вираж,– говорил он по самолетному переговорному устройству,– а это петля Нестерова...
И самолет сделал такую штуку, что мне сразу захотелось на землю. А Мартьянов продолжал свои узоры. Я не понимал, зачем он оглушает меня каскадом фигур. А ему это надо было для того, чтобы с одного раза решить: получится из меня летчик или нет? Вывод для себя он сделал обо мне положительный, потому что, когда приземлились, на его лице читалось удовлетворение.
Ну, что же, завтра опять слетаем? – поинтересовался он и пытливо поглядел мне в глаза.
Я готов летать хоть круглые сутки,– вырвалось у меня.
Может быть, эта фраза и была несколько хвастливой, но произнес я ее от всего сердца.
– Нравится летать?
Я промолчал. Слова были бессильны, только музыка могла передать радостное ощущение полета.
Через несколько дней в техникуме состоялась зашита дипломов. Свою работу я выполнил и получил диплом об окончании Саратовского индустриального техникума с отличием. Государственная экзаменационная комиссия присвоила мне квалификацию техника-литейщика. Трудный жизненный рубеж был взят. Можно идти на производство, можно продолжать учение. Я стоял на распутье. Ничто меня не связывало. Родителям помогали старший брат и сестра, своей семьей я пока еще не обзавелся. Куда захотел, туда и поехал. Знания мои везде могли пригодиться. В стране шли большие созидательные работы. Товарищи разъезжались, кто в Магнитогорск, кто в Донбасс, кто на Дальний Восток – и каждый звал с собой. Я ведь с многими дружил, привык жить в коллективе, в общежитиях, никогда еще у меня не было своей комнаты.
Товарищи уезжали, а я все никак не мог оторваться: крепкими корнями врос в землю Саратовского аэродрома. Я не мог бросить начатое дело. И когда в аэроклубе сказали, что на днях курсанты отправятся в лагеря, я согласился ехать туда.
Юрий Гагарин – капитан баскетбольной команды.
В лагерях рядом с аэродромом, покрытым короткой травой, для нас уже были разбиты палатки, будто паруса, похлопывающие под ветром. И началось горячее, интересное лето. Почти каждый день – полеты. Дмитрий Павлович начал возить нашу группу по кругу, в зоны. Летали мы на «ЯК-18» – добротной учебной машине, казавшейся нам истребителем. Это был маневренный, легкий в управлении самолет.
Мартьянов, несмотря на свою молодость, относился к нам строго и требовательно.
– Летное дело,– говорил он,– не прощает даже малейшую ошибку. За каждый промах в воздухе можно заплатить головой...
Он кропотливо, по крупице прививал нам основы авиационной культуры, без которой немыслим современный летчик, требовал, чтобы каждое задание выполнялось с предельной точностью. Скорость мы должны были выдерживать до километра, заданную высоту полета – до метра, намеченный курс – до полградуса. Некоторым казалась излишней такая придирчивость инструктора. А он, конечно, был глубоко прав: авиационное дело зиждется на математических расчетах, не терпит пренебрежения «мелочами», рассеянности в воздухе.
– Летать надо красиво,– любил повторять Дмитрий Павлович, выговаривая курсантам за каждое малейшее отклонение от задания.
Мартьянов был хорошим летчиком-воспитателем. Но он не был на войне. А нас интересовало поведение летчика в бою. Мы уже прочитали книги Александра Покрышкина и Ивана Кожедуба, и нам хотелось стать не просто летчиками, а военными летчиками, и обязательно истребителями. Мы знали, что человек познается в борьбе с препятствиями, и свою любовь и уважение к нашим первым наставникам в летном деле делили между Мартьяновым и командиром звена Героем Советского Союза Сергеем Ивановичем Сафроновым. В дни войны он сражался под Сталинградом, участвовал в знаменитой воздушной битве на Кубани, сбил несколько «юнкерсов» и «мессершмиттов» на Курской дуге. Будучи капитаном, в 1943 году он был награжден Золотой Звездой. На примерах своей довольно-таки интересной биографии он стремился показать нам, будущим пилотам, как формируется советский человек и настоящий летчик. Слушали мы его внимательно: ведь перед нами советский ас, носитель славных традиций нашей боевой авиации. Он называл нас молодогвардейцами, много работал с нами и так же, как Мартьянов, учил чистоте летного почерка.
Как-то мы собрались в тени раскидистого дерева, и под шелковый шелест листвы Сергей Иванович сказал:
– Крепкие нервы важнее крепких мускулов... Сильная воля – не врожденное качество человека, ее можно и надо воспитывать!
Из всего сказанного нам Героем Советского Союза в тот день и из предыдущих бесед мы сделали для себя вывод: воля – это усилие, напряжение всех нравственных и физических сил человека, мобилизация энергии и упорства для достижения поставленной цели.
И начальник нашего аэроклуба Григорий Кириллович Денисенко тоже был Героем Советского Союза. И это тоже сказывалось на нашем воспитании.
Выступая как-то на комсомольском собрании, он, в свою очередь, объяснил нам, что такое воля,– это прежде всего умение управлять своим поведением, контролировать свои поступки, способность преодолевать любые трудности, с наименьшей затратой сил выполнять поставленные задания.
Помню, в день собрания была отвратительная погода, дождь бил по стеклам, в комнате наступила сумеречная темнота, а мы слушали, как зачарованные.
– Человек сильной воли отличается высокой организованностью, дисциплинирован, с толком использует каждый час,– так окончил свое выступление начальник аэроклуба.
После первых полетов. Юрий Гагарин – второй слева.
Провиниться и получить замечание от таких заслуженных людей, как Сергей Иванович Сафронов или Григорий Кириллович Денисенко! Случись, такое со мной, и я бы сгорел от стыда. Ведь, кроме всего, я еще был и комсоргом отряда аэроклуба и старшиной группы. Мы во всем старались подражать им, даже походкой, манерой держаться. Золотые Звезды на их кителях были мечтой каждого. Но об этом не говорилось вслух, они были так же недосягаемы, как настоящие звезды.
Многие курсанты воспитывали в себе волю, отказывались от курения, по-спартански питались, вели дневники, ибо ежедневное писание дневников требует волевого усилия.
Наступал июль. Дни стояли знойные, вечера душные. В один из таких дней Дмитрий Павлович не сел, как обычно, со мной в машину – это была «шестерка желтая»,– а, стоя на земле, сказал:
– Пойдешь один. По кругу...
И хотя я уже с неделю ждал этих слов, сердце мое ёкнуло. Много раз за последнее время я самостоятельно взлетал и садился. Но ведь за спиной у меня находился человек, который своим вмешательством мог исправить допущенную ошибку. Теперь я должен был целиком положиться на себя.
– Не волнуйся,– подбодрил Дмитрий Павлович.
Я вырулил самолет на линию старта, дал газ, поднял хвост машины, и она плавно оторвалась от земли. Меня охватило трудно передаваемое чувство небывалого восторга. Лечу! Лечу сам! Только авиаторам понятны мгновения первого самостоятельного полета. Ведь я управлял самолетом и прежде, но никогда не был уверен, что веду его сам, что мне не помогает инструктор. Я слился с самолетом, как, наверное, сливается всадник с конем во время бешеной скачки. Все его части стали передатчиками моей воли, машина повиновалась моим желаниям и делала то, что я хотел.
МЕЧТЫ О НЕБЕ.
Сделал круг над аэродромом, рассчитал посадку и приземлил самолет возле посадочного знака. Сел точно, в ограничители. Настроение бодрое. Вся душа поет. Но не показываю вида, как будто ничего особенного не случилось. Зарулил, вылез из кабины, доложил Дмитрию Павловичу: задание, мол, выполнено.
– Молодец,– сказал инструктор,– поздравляю... Мы шли по аэродрому, а в ушах продолжала звенеть музыка полета. Я всегда любил музыку. Она знакомила меня не только с жизнью других народов, но и с отжившими свое эпохами.
А на следующий день товарищи говорят:
– Знаешь, о тебе написали в газете...
Газеты на аэродроме не оказалось, достал я ее только через неделю в городе. Там было всего несколько строк о моем полете, были названы мое имя и фамилия, помещена фотография: я в кабине самолета, подняв руку, прошу разрешение на взлет, Когда был сделан этот снимок, кем написана заметка, я не знал. Видимо, все это организовал Дмитрий Павлович. Значит, он был уверен во мне, знал, что не подведу его.
«Заря молодежи» – так называлась газета саратовских комсомольцев, в которой столь неожиданно отметили меня. Первая похвала в печати многое значит в жизни человека. Мне было и очень приятно видеть свое имя напечатанным в газете, и в то же время как-то неловко, что из всех товарищей почему-то написали именно обо мне. Но все-таки я послал этот экземпляр «Зари молодежи» домой, в Гжатск. Мама в ответном письме написала:
«Мы гордимся, сынок... Но ты, смотри, не зазнавайся...»
Полеты становились все более и более интересными. Мартьянов теперь посылал меня и других курсантов, тоже вылетавших самостоятельно, в пилотажные зоны и на маршруты. Ощущая холодок волнения, мы учились выполнять виражи, перевороты через крыло, полупетли и петли Нестерова, «бочки». Все шло нормально. С каждым днем наши действия в воздухе становились все более уверенными, вызывавшими одобрение и летчика-инструктора и командира звена. Было приятно сознавать, что мы постепенно становимся крылатыми людьми. Я научился летать на «ЯК-18», но знал, что мне ой как далеко еще до Сафронова, до Денисенко, до тех летчиков, которыми гордится страна.
Да и военные самолеты привлекали мое внимание. Нам доводилось читать о звуковом барьере, об истребителях со сверхзвуковой скоростью, оборудованных усовершенствованными радиолокационными приборами. Не говоря об этом никому, даже ближайшим приятелям, я мечтал стать военным летчиком. До сих пор все желания мои исполнялись. Исполнится ли и эта заветная мечта?
Как-то раз в перерыве между полетами среди курсантов нашей группы зашел разговор о записках американского пилота-испытателя Джимми Коллинза. Книга ходила тогда по рукам, вызывала противоречивые суждения: одни восхищались невероятными положениями, в которые доводилось попадать автору; другие утверждали: он преувеличивает, нагнетает страсти.
– А что скажет инструктор?
Мы тесно сгрудились вокруг Мартьянова. Аэродромный ветерок, теребя выбившиеся из-под шлемов волосы, свежо опахивал наши загорелые лица. Я тоже читал эти записки и не мог не увлечься некоторыми главами. Но вместе с тем у меня, знавшего о летно-испытательной службе пока что понаслышке, книга возбудила странные чувства. И когда Дмитрий Павлович попросил высказать свое мнение, я поделился им с товарищами.
– Коллинза,– сказал я,– по-моему, преследовала обреченность одиночества... Главное, что занимало его мысли, были доллары. Любой ценой, но только заработать...
– Юрий прав,– поддержал меня Дмитрий Павлович.- Капиталистическая действительность создавала для автора книги именно ту обстановку азартной игры со смертью, когда в погоне авиационных компаний за прибылями жизнь летчика могла оборваться в любом полете.
Может ли быть такое в нашей стране, где главное – забота о человеке? – спрашивали мы самих себя. Мы хорошо понимали, что, как и во всяком новом деле, да еще связанном с испытаниями техники, любой – ракетной, авиационной, морской, подземной,– всегда имеется риск. Но о каком одиночестве советского летчика-испытателя могла идти речь, когда за ним стоят такие силы, как партия, как творческий труд всего нашего народа?
Незаметно подкралась тихая осень. Через аэродром потянулись нити бабьего лета, в палатках по ночам становилось холоднее. Подошла пора выпускных экзаменов. Опять – в который раз – экзамены! Но и теперь я их выдержал: самолет «ЯК-18»- «отлично», мотор – «отлично», самолетовождение – «отлично», аэродинамика – «отлично»; общая оценка выпускной комиссии – тоже «отлично».
После экзаменов все мы, летавшие на «шестерке желтой», подошли к машине. Хотелось еще раз, на прощание, дотронуться до ее крыльев, посидеть в кабине, взглянуть на приборы. Кто знает, на каких самолетах доведется еще летать! А этот старенький, повидавший виды «ЯК-18» стал для нас родной машиной.
Некоторые курсанты нашего аэроклуба ушли в гражданскую авиацию. Их привлекали дальние рейсы по родной стране, полеты за границу. Ведь трассы советского Аэрофлота пролегают во многие страны мира. Кое-кто отправился в авиацию специального применения, работающую на сельское хозяйство, на медицину, на геологию. А я хотел стать военным летчиком-истребителем. Почему? Может быть, не давали покоя воспоминания о летчиках, которых довелось видеть во время войны в родном селе. Наверное, еще тогда они посеяли в моей душе семена любви к военной авиации. Мне нравилась военная дисциплина, нравилась военная форма. Мне хотелось быть защитником Родины. Сто тридцать вторая статья Конституции нашего государства, где сказано, что воинская служба представляет почетную обязанность граждан Советского Союза, настойчиво звала меня в ряды наших Вооруженных Сил.
Мне дали направление в Оренбургское авиационное училище. Я ехал туда не один, а с товарищами. Все они были ловкие, смелые парни, способные на решительные поступки. Все самозабвенно полюбили авиацию, летное дело.
Нас провожал Мартьянов. Ожидая, пока отправится поезд, мы ходили с ним по перрону, шуршащему гравием, и говорили о будущем. Дмитрий Павлович, человек, навсегда влюбленный в авиацию, предсказывал, что с каждым годом она будет совершенствоваться, что самолеты станут летать еще дальше, быстрее и выше.
Курсант Юрий Гагарин к полету готов!
– Будущее принадлежит вашему поколению,– сказал он на прощание, крепко пожимая нам руки,– вы еще полетаете на таких машинах, которые нам и не снились...
Грустно было расставаться с милым Саратовом, с красавицей Волгой, с прежней мечтой стать инженером-литейщиком, с таким добрым наставником, как Мартьянов. Но что было делать! Поезд приближал меня к новой мечте – стать летчиком-истребителем. Ведь и Покрышкин, и Кожедуб, и Маресьев были истребителями. Я придирчиво, как бы со стороны, присматривался к своему характеру, привычкам, знаниям: смогу ли достигнуть всего того, что хочу? И сам себе отвечал: смогу!