Глава 9

ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ

Очень хорошо помню: из приемной, где у пульта и горки с телефонами перед дверью с табличкой «Главный конструктор» сидел секретарь, меня проводили через просторную комнату с длинным столом для заседаний и маленьким столиком с двумя телефонными аппаратами в углу. По одной стене шел ряд окон, а напротив — панели для демонстрации чертежей, задернутые занавесочками. Проходя по комнате, я успел заметить еще маленькую, меньше школьной, доску со следами мела и большой, наверное более метра в диаметре, глобус. В стене, противоположной входу, была еще одна дверь, я вошел туда и оказался в маленьком уютном кабинете. Сбоку от единственного окна стоял письменный стол, из-за которого навстречу мне поднялся, быстро снимая очки в тонкой золотой оправе, плотный, невысокий человек лет пятидесяти. Круглая, с залысинами голова, опущенная вниз, короткий нос, быстрый, очень зоркий взгляд несколько исподлобья - в рисунке всей фигуры было что-то от стойки боксера или борца, готового к схватке. Он был одет, я бы сказал, вызывающе просто для своего положения. Цветная шелковая рубашка на молнии с короткими рукавами была заправлена в легкие светлые бумажные брюки ныне забытой китайской фирмы «Дружба», дешевле которых, кажется, не бывает. На ногах сандалии с дырочками. Так мог быть одет бухгалтер скромной конторы, дежурный на лодочной станции или шофер такси. Протянув руку, он представился:

- Королев.

Так в августе 1961 года познакомился я с великим конструктором XX века. С этого времени мы встречались не часто, но регулярно, раза два в год. Чаще всего встречи эти были связаны с публикациями на космические темы, но во время бесед Сергей Павлович охотно переключался на другие темы, и получалось, что в итоге мы говорили не столько об этих конкретных публикациях, сколько о литературе, новых, книгах, кинофильмах. В 1962 году я написал повесть о создателях космических кораблей. Называлась она «Кузнецы грома». Королев прочел ее в рукописи, похвалил и помог опубликовать. Повестью заинтересовалась киностудия «Мосфильм», я написал сценарий, и вновь Королев оказывает поддержку, назначает Михаила Клавдиевича Тихонравова научным консультантом будущего фильма.

Когда мы разговаривали с Сергеем Павловичем, я чувствовал, что беседовать со мной ему интересно. Интерес этот я отношу вовсе не к своим достоинствам: вряд ли интересен был Королеву молоденький инженер, ставший начинающим журналистом. Просто я был для него представителем какого-то другого мира, неизвестного ему, а он был человек удивительно любознательный. Кроме того, я не был связан с ним никаким делом, я был совершенно независим от него,— он редко общался с такими людьми, и это тоже, наверное, делало наши беседы интересными для него.

Однако люди безразличные к его делу для Королева просто не существовали, и скоро, узнав о том, что по образованию я инженер-ракетчик, он постарался и меня превратить в своего единомышленника. Однажды, доказывая мне необходимость написать продолжение «Кузнецов грома», он сказал как бы между прочим:

- А вообще вам надо самому слетать в космос...

Кончился этот разговор тем, что я написал Королеву заявление с просьбой включить меня в отряд космонавтов, а затем в течение двух недель меня исследовали врачи специальной клиники и, в общем, как ни странно, признали годным. Космонавт-журналист — это не каприз Сергея Павловича. Оказывается, он всерьез думал об этом. В клинике я обнаружил своего давнего знакомого Юрия Летунова - замечательного радиожурналиста, работавшего на космодроме и ставшего впоследствии руководителем тележурнала «Время», за который он был удостоен Государственной премии. Мы так и не узнали, кто у кого был дублером, я у Летунова или Летунов у меня, но кто знает, если бы Сергей Павлович был жив, возможно, один из нас стал бы космонавтом...

Во время встреч с Королевым я хорошо представлял себе масштабы этого человека и то место, которое он занимал в советской и мировой космонавтике. Я понимал, что передо мной человек исторический в буквальном смысле этого слова, и не скрывал своего интереса к нему. Несколько раз заводил я разговор о его прошлом, о юношеских годах, но, насколько я помню, он не поддерживал этой темы и всегда старался свернуть с нее куда-нибудь в сторону. Один раз я прямо сказал, что хочу написать о нем большой очерк.

- Как-нибудь в другой раз,— лениво отмахнулся Сергей Павлович.— Мне сейчас некогда этим заниматься... Еще будет время для мемуаров..
Королев
на космодроме
.

Мог ли кто-нибудь предположить тогда, что этому замечательному человеку, такому энергичному, такому крепкому с виду, осталось меньше года жизни...

При жизни Сергея Павловича я не написал о нем ни строчки, если не считать скрытого за псевдонимом Главного конструктора в «Кузнецах грома». И узнал я о нем больше после его смерти, чем при жизни. Добавить к тому, что уже написано о Сергее Павловиче, трудно: в две-три страницы такой характер не уложишь.

Говорят: Королев устраивал «разносы», выгонял из кабинета, дерзил большому начальству. Рассказывают: был мягок, деликатен, ласков. Снимал напряжение анекдотом, цитировал поэтов, мечтал. Все так, все точно. Эти состояния, которые кажутся несовместимыми, держались всегда на одном прочнейшем каркасе — на увлеченности своей работой. Это было самое главное. Это было сильнее сердечных привязанностей, сильнее физической усталости, сильнее его самого. Он был радостный раб своего труда. Он не мог освободиться от него ни на минуту. Я прочел недавно: Микеланджело неделями не спускался со строительных лесов, когда расписывал потолок Сикстинской капеллы, спал там прямо на досках, капли краски превратили его одежду в заскорузлый панцирь, который потом с него срезали ножом. Я вспомнил Королева. Другое время, другой труд, но дух — тот же!











Сергей Королев.
Три года.

Сергей Королев.
Шесть лет.

Сергей Королев.
Семнадцать лет.

Сергей Королев.
Двадцать лет.
Сергей Королев.
Двадцать шесть лет.


Вся жизнь была в работе. Никаких хобби, ни охоты, ни рыбалки, ни преферанса. На дорогой дареной двустволке «Зауэр — три кольца» затвердела смазка. Отдыхать не умел, не был приспособлен для этого дела. По воскресеньям много спал. Просыпался, читал, снова засыпал. В это с трудом верят те, кто работал с ним: ведь там весь он был — неуемная энергия. Был равнодушен к одежде, к прихотям моды, неохотно менял костюмы, любил «неофициальные» цветные мягкие рубашки, которые носят без галстука. Деньги тратил, давал в долг, просто так давал, если видел, что человеку очень нужно. Когда он умер, у него на счете было 16 рублей 24 копейки — маленький, но красноречивый штришок, тоже кое-что говорящий о человеке. Королев — фигура слишком крупная, чтобы он нуждался в идеализации, в подкрашивании, в «приторном елее» — точные слова Маяковского. Да, он был суров, но смел. Он был хитер, но не юлил. Он был резок, но понимал, когда и зачем он должен, обязан быть резким. Некоторые считают, что он был тщеславен и властолюбив. Был. Но это было высшее тщеславие, это было сознательно подчеркнутое властолюбие, в основе которых — не он сам, не его личная тщеславная жажда властвовать над тысячами людей, а сознание необходимости такой власти для пользы дела. И, самое главное, каким бы он ни был, он жил великой идеей: он хотел во что бы то ни стало увидеть человека в космосе!

Люди, знавшие Королева в течение многих лет, рассказывают, что после полета Юрия Гагарина, в годы наибольшего космического триумфа Сергей Павлович очень изменился, если можно назвать эти изменения одним словом — подобрел. Он просто успокоился — насколько, впрочем, самое понятие «покой» применимо к Королеву.

Мысль о полете человека, действительно, преследовала его десятилетия. В апреле 1935 года, за двадцать шесть лет до полета Гагарина, Королев писал Я. И. Перельману: «Я лично работаю главным образом над полетом человека...» Да, долгие годы он работал, для того чтобы доказать необходимость и показать осуществимость такого полета. Первым он занимался до Великой Отечественной войны, вторым — в послевоенные годы.

Помните упреки Королева геофизикам на конференции в апреле 1956 года? Настаивать на необходимости и безотлагательности полета человека в космос он начал много раньше. В отчете о научной деятельности за 1954 год, за три года до создания Большой Ракеты и спутника, он пишет: «В настоящее время все более близким и реальным кажется создание искусственного спутника Земли и ракетного корабля для полетов человека на большие высоты и для исследования межпланетного пространства...» Убеждать требовалось не в том, что такой полет в принципе возможен, как убеждали в 20—30-е годы, а в том, что он уже возможен. Вернее, не совсем так: в 1954—1955 годах человек в космос улететь еще не мог. Суть требований Королева сводилась к тому, чтобы космический корабль и его командир были готовы к такому полету в тот момент, когда ракетная техника позволит его осуществить.

Создание в 1957 году Большой Ракеты, ее последующая отработка, модернизация и убежденность в ее полной надежности ставили вопрос о полете человека на повестку дня. В начале 1959 года происходит расширенное заседание специалистов под председательством академика М. В. Келдыша, на котором обсуждается вопрос о подготовке к полету человека в космос. Королев в своем выступлении говорил о том, что, по его мнению, целесообразно подготовить к такому полету летчика-профессионала.

К весне того же года группа конструкторов КБ Королева, которую возглавлял явный духовный наследник «неистовых межпланетчиков» Константин Петрович Феоктистов, заканчивает первый, «пристрелочный» вариант «Востока», еще не предназначенный для полета человека, но очень нужный для проверки заложенных в корабль идей «детского сада» Феоктистова, как называли эту группу завистники. Начал обозначаться примерный вес конструкции — около 4,5 тонны. Размеры диктовали конструкторы ракеты-носителя: «Вот вам, товарищи проектанты, зона полезного груза, вот вам головной обтекатель. А теперь хоть в спираль закручивайте ваш корабль, а за наши границы ни-ни...» О форме будущего «Востока» спорили довольно долго. Предлагались конусы, полусферы, цилиндры и, наконец,— сфера, шар. Королеву шар сразу понравился своей законченной простотой. В шаре инстинктивно ощущается совершенство формы. Впрочем, Королев не доверял инстинктам. Он знал, что для шара легко рассчитываются аэродинамические характеристики, что полет его при смещенном центре тяжести (ванька-встанька) обладает приемлемой устойчивостью на всех предполагаемых скоростях, что суммарные тепловые потоки во время входа в атмосферу на шаре будут меньше, чем на конусах и цилиндрах. И наконец, каждый школьник знает, что при заданной поверхности (читай: весе металла спускаемого аппарата) шар дает максимальный объем (читай: жизненное пространство для космонавта, столь остро ему необходимое).

Как создавали «Восток» — это тоже отдельная книжка. Потому что в понятие «создать» входит очень много других понятий: придумать, доказать, что придумка твоя верна, обсчитать, выбрать материал, сделать рабочие чертежи с учетом того, что на каком станке будет изготовляться, продумать этапы сборки так, чтобы сделанное в разных цехах, на разных заводах, иногда в разных городах, собиралось в единое целое. Недаром Королев часто советовал конструкторам: «Вы сборщика слушайте». Собранное требовалось испытать, потом разобрать и т. д. и т. п.

Все лето 1959 года ушло на разработку технической документации на беспилотные экспериментальные корабли. В сентябре закончили сборку наземных испытательных стендов для отработки отдельных механизмов, агрегатов, систем ориентации, тепловой защиты — им нет конца. Как вы понимаете, поскольку уникальным был сам космический корабль, стенды для его испытаний не могли быть типовыми. Их тоже надо было проектировать, строить, испытывать и переделывать.

Тогда же осенью ВВС, которым было поручено отобрать кандидатов для космического полета, отозвало в Москву первую группу летчиков-истребителей.

3 октября 1959 года в госпитале впервые встретились и познакомились Юрий Гагарин, Павел Попович, Владимир Комаров, Павел Беляев, Алексей Леонов, Андриян Николаев, Валерий Быковский и другие пилоты. 11 января 1960 года было принято решение о формировании отряда космонавтов. С этого дня начинается история ЦПК -- Центра подготовки космонавтов, которому ныне присвоено имя Ю. А. Гагарина. Но в ту зиму Центра как такового еще не было.

Первое занятие будущих космонавтов состоялось 14 марта в Москве. До старта Гагарина оставалось всего тринадцать месяцев, совсем немного.

Той же зимой на пустынных берегах озера Балхаш начались испытания парашютной системы «Востока», созданной в коллективе, которым руководил будущий лауреат Ленинской премии Николай Александрович Лобанов. Лобанов разработал свой первый парашют еще в 1933 году. Он обеспечивал возвращение аппаратуры и живых объектов во всех «докосмических» научно-исследовательских ракетных пусках.

- Если быть точным, мы рассматривали парашют не как спасательное средство, а как посадочное,— рассказывал Лобанов.— Кстати сказать, ведь до сих пор другого способа приземления космических аппаратов нет... Мы научились возвращать контейнеры с научной аппаратурой, потом — с собаками. Задача наша стала потруднее. Значит, нужно использовать природой данное: торможение атмосферой. Оказалось, что контейнер, падающий с 400 километров, на двенадцатикилометровой высоте имел скорость 140 метров в секунду, а на шестикилометровой —- всего 80. Следовательно, можно спокойно открывать парашют. Словом, к тому времени, когда в конструкторском бюро Сергея Павловича Королева был разработан корабль-спутник — прототип гагаринского «Востока», мы уже располагали необходимым опытом, позволяющим твердо верить в успех небывалого космического мероприятия...

На Балхаше состоялись испытания макета «Востока», которые проводил давний, еще по планерным коктебельским слетам, друг Сергея Павловича Петр Васильевич Флеров. Сложность этих испытаний заключалась еще и в том, что в момент сброса макета корабля с транспортного самолета Ан-12 (кстати, и тут помог Королеву давний товарищ-планерист: генеральный конструктор О. К. Антонов), находящегося с 5-тонным грузом на предельной высоте, около 10 километров, резко менялась центровка самолета и управлять им было очень трудно.


В конструкторских бюро и научно-исследовательских институтах шла отработка всей начинки космического корабля — от тормозной двигательной установки до питательных туб с вишневым вареньем.

Представить себе полный объем всей этой работы невозможно, как нельзя представить миллион. Трудно вообразить даже истинные масштабы работы какого-нибудь одного коллектива. Например, прибористов, которыми руководил давний, еще с 1945 года, и верный соратник Королева -- будущий дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии -- главный конструктор систем управления академик Николай Алексеевич Пилюгин. Ведь ракета, на которой стояла их система управления, должна была поднять в космос человека, значит, к ней предъявлялись особые требования по надежности.

Не менее сложные задачи стояли перед лабораторией, которой руководил Герой Социалистического Труда академик Георгий Иванович Петров. Здесь решали вопросы борьбы с колоссальными тепловыми потоками, которые обрушивались на спускаемый аппарат в момент его входа в плотные слои атмосферы.

Я назвал Н. А. Пилюгина и Г. И. Петрова, но если говорить о создателях космического корабля «Восток», надо было бы назвать десятки главных конструкторов, сотни ведущих, тысячи старших и десятки тысяч рядовых — инженеров, техников и рабочих.

Очень много людей в нашей стране имеют полное право сказать: я делал корабль Гагарина!

По архивным документам можно проследить все этапы создания первого в истории человечества космического корабля. Одного не найдет самый прилежный архивариус: никто не помнит, кто, собственно, придумал ему имя. Помнят, что был объявлен конкурс на название, но все предложения были забракованы. А потом кто-то предложил назвать его «Востоком». Кто — сейчас никто не помнит. Название понравилось. Пошли к Королеву, тот подумал и согласился.

Но, поверьте, придумать название — это было не самое трудное...

В последний день января 1961 года на мысе Канаверал во Флориде состоялся еще один запуск капсулы «Меркурий». Дела с этим первым американским космическим кораблем, который должен был поднять в космос первого американского астронавта, шли трудно. Летний пуск 1960 года окончился взрывом ракеты через 65 секунд после старта. В ноябре капсула не отделилась от ракеты и вместе с ней упала в океан. Через две недели — пожар на старте. И вот теперь еще одна попытка. В «Меркурии» сидел Хэм — любимец журналистов, шимпанзе с глазами такими умными, что людям становилось неловко, когда их взгляды встречались. Если есть обезьяний бог, то только он спас Хэма: техника сделала все возможное, чтобы погубить его. Сначала произошел аварийный разгон носителя, что привело к 18-кратным перегрузкам. Обезьяна не успела опомниться от этого гнета, как включились световые сигналы, на которые Хэм, исполняя волю дрессировщиков, должен был реагировать, нажимая кнопки и рычаги. Если шимпанзе ошибался, он получал удар током. Автоматика испортилась, и Хэма било током все время,— тут уж не только обезьяна, самый смекалистый человек запутался бы. В довершение всех несчастий, при входе в плотные слои атмосферы сорвало теплозащитный экран. Случись это раньше, Хэм сгорел бы заживо. Капсула приводнилась в 130 милях от расчетной точки — это при полете всего на 230 миль. Хэм чуть не захлебнулся.

Королев читал свежие сообщения на космодроме и хмурился. Приключения шимпанзе доказывали: запуск и возвращение космического корабля — задача чрезвычайной трудности. Он мог представить себе, где, когда и что может отказать в «Востоке» и носителе, но невозможно было предусмотреть бесчисленные варианты всех взаимосвязанных, протекающих одновременно или с молниеносной последовательностью отказов. Разве что холодному электронному мозгу по силам такое, но ведь он сможет помочь только тогда, когда все эти варианты и связи будут обнаружены и заложены в его «памяти»...

Сильный ветер гулял по такырам, сдувая снег, под которым желтела твердая, как бетон, глина. Королев решил пройтись, глотнуть воздуха: от МИКа до его домика полкилометра, не больше. В МИКе готовили четвертый корабль. И пятый, тоже беспилотный. Последний? Никто не знает. Только одно известно было Главному конструктору: человек полетит в космос тогда, когда он, Королев, будет уверен в надежности корабля. Сергей Павлович никогда не рассчитывал на то, что с «Востоком» все пойдет гладко, без сучка и задоринки. И главный смысл в испытательной работе Королев видел в ясном понимании причин состоявшихся отказов и обнаружении неких порочных закономерностей, которые вели к отказам пока несостоявшимся. Знать — понимать — предвидеть — движение по такому курсу должно было привести к успеху. Поэтому, когда первый корабль-спутник уже с системой ориентации и тормозной двигательной установкой в мае 1960 года не захотел сходить с орбиты, Королев прежде всего стремился узнать, почему это произошло. Разобрались очень скоро: не сработала инфракрасная вертикаль, тормозная установка превратилась в разгонную, корабль ушел на более высокую орбиту. Об этом потом вспоминал один из заместителей Королева, член-корреспондент АН СССР К. Д. Бушуев:

- Мы возвращались однажды с работы вместе с С. П. Королевым на машине. Не доезжая квартала до его дома, Сергей Павлович предложил пройти пешком. Было раннее московское утро. Он возбужденно, с каким-то восторженным удивлением вспоминал подробности ночной работы. Признаюсь, с недоумением и некоторым раздражением слушал я его, так как воспринял итоги работы как явно неудачные! Ведь мы не достигли того, к чему стремились, не смогли вернуть на Землю наш корабль. А Сергей Павлович без всяких признаков огорчения увлеченно рассуждал о том, что это первый опыт маневрирования в космосе, перехода с одной орбиты на другую, что это важный эксперимент и в дальнейшем необходимо овладеть техникой маневрирования космических кораблей и какое это большое значение имеет для будущего. Заметив мой удрученный вид, он со свойственным ему оптимизмом уверенно заявил: «А спускаться на Землю корабли, когда надо, у нас будут! Как миленькие будут. В следующий раз посадим обязательно...»

Королев не обманул Бушуева: 19 августа 1960 года второй корабль-спутник с собачками Белкой и Стрелкой на борту, с двумя крысами, 28 мышами и целым выводком мух-дрозофил вышел на орбиту, а на следующий день приземлился с точностью вполне удовлетворительной. Возбужденный, радостный Королев специально летал в Орск, чтобы встретить космических путешественников: ведь это были первые живые существа, вернувшиеся на Землю.
Белка
и Стрелка
вернулись
из космоса.

Успех требовал закрепления. В конструкторском бюро всю осень шла работа, которую инженеры называют «доводкой». Старт третьего корабля-спутника был назначен на 1 декабря. Спускаемый аппарат с Пчелкой и Мушкой во время спуска сорвался на нерасчетную траекторию и погиб. Новый год Сергей Павлович встречал в Москве, потом опять улетел на космодром. «Готовимся и очень верим в наше дело»,— писал он жене Нине Ивановне 27 января. Он готовился к новым испытательным стартам и очень верил, что полет человека в космос близок. Готовился и верил.

И вот теперь четвертый корабль-спутник. Нужна надежность...

В творческом почерке академика С. П. Королева есть одна особенность, кажущаяся поначалу противоречием. Многие специалисты, работавшие с ним, отмечают, что Сергей Павлович не любил эту самую «доводку» конструкций, предоставляя эту работу другим, а сам старался поскорее заняться чем-то новым, более сложным. С другой стороны, желание двигаться вперед, горячее нетерпение решить эту новую, более сложную задачу никогда не могли заставить Королева поступиться надежностью его конструкций, никогда спешка, а подчас и чужие требования быть впереди не могли заставить его изменить выбранным научно-техническим принципам, а говоря точнее — жизненным, человеческим принципам.

И той зимой в начале 1961 года не было для него ничего важнее двух этих беспилотных кораблей, что стояли в просторном, гулком, как железная труба, МИКе, к воротам которого пронзительные ветра, прозванные монтажниками «пескоструями», намели высокие сугробы.

В пилотском кресле четвертого корабля-спутника сидел «Иван Иванович». За прозрачным забралом скафандра застывшее, восковой желтизны лицо его выглядело жутковато, и чтобы не испугать людей, которые могли обнаружить «Ивана Ивановича» после катапультирования и приземления, за окошком шлема прикрепили плакатик с крупными буквами: «Манекен». Это был так называемый антропометрический манекен — усредненное по росту и весу человеческое «чучело». Имя его, данное космодромными шутниками, столь распространенное в России, как бы подчеркивало его универсальность. Вместе с «Иваном Ивановичем» летели собака Чернушка и прочая живая мелочь, проходившая в документации под гордым именем «биообъекты». Корабль взлетел 9 марта 1961 года и, облетев вокруг Земли, через 88 минут благополучно приземлился.

В этот день Юрию Гагарину исполнилось 27 лет. Знал ли он, что через месяц с небольшим полетит в космос? Сроков не знал, не уверен был, что именно ему доверят этот полет, но вообще-то — догадывался. По пристальному вниманию к себе, по придирчивости наставников на экзаменах и зачетах, по отношению друзей, уже решивших между собой, что первым будет или он или Герман Титов.

Не только Гагарин не знал даты своего старта. Королев тоже не смог бы тогда назвать ее. Он назначил еще один экзамен — новый беспилотный пуск, который должен был дать однозначные ответы на все вопросы, дать полное спокойствие и уверенность людям. И ему самому. Не перестраховки ради, не для того, чтобы, случись какая беда, лишняя бумажка с протоколом его оправдывала. Нет, ответственности он не боялся, брать на себя тяжкий ее груз привык давно. Сам себе и тому улыбчивому старшему лейтенанту должен был бы сказать: «Все сделано правильно, и я во всем уверен». Ответственность не перед каким-то конкретным начальником, перед сотнями и тысячами людей, отдавших себя этой работе, перед страной, перед человечеством. Королев понимал, что значит первый полет человека в космос. Нужна была только победа, и он хотел быть уверенным в этой победе. 25 марта пятый корабль-спутник с новым «Иваном Ивановичем», с веселой Звездочкой дал ему эту уверенность. Б. В. Раушенбах вспоминает:

- После того, как был удачно завершен последний «чистовой» отработанный полет точной копии будущего «Востока» и было принято решение, разрешавшее старт человека, сюда (на космодром.— Я. Г.) прибыли многочисленные группы различных специалистов. Хотя эти группы действительно были многочисленными, среди прибывших полностью отсутствовали лишние. Руководители подготовки к полету, и прежде всего возглавлявший техническое руководство Сергей Павлович Королев, строго, не считаясь с возможными обидами, следили за тем, чтобы здесь собрались только работники, которые входили в категорию «очень нужные»,— просто «нужные» и тем более всего лишь «полезные» должны были оставаться на своих повседневных рабочих местах и лишь в случае самой крайней необходимости могли быть вызваны на космодром.

Это облегчало создание обстановки обычных четко распланированных рабочих будней. Надо сказать, что подобная будничность чрезвычайно нужна при столь ответственных начинаниях, она позволяет работать быстро и спокойно, сохраняя уже сложившиеся при отработочных пусках космических аппаратов связи и взаимоотношения. Строго поддерживаемая деловая обстановка исключала проявление каких-либо неуместных эмоций, как проистекающих из самонадеянности («мы все можем!»), а следовательно, ведущих к поверхностности в работе, так и связанных с робостью, страхом перед неизведанным («как бы чего не вышло»). Эта деловая будничность была одной из главных особенностей тех памятных дней...

Размерный рабочий ритм отчасти был нарушен 5 апреля, когда на аэродроме один за другим приземлились три самолета Ил-14. Прилетели инженеры, врачи, кинооператоры. Прилетел генерал-полковник авиации Н. П. Каманин и шесть космонавтов. Королев встретил их у трапа. Он шутил, говорил весело и больше, чем обычно. За этой оживленностью люди, давно его знавшие, угадывали натянутый до предела нерв. Он коротко сказал о графике работ: 8 апреля, вероятно, можно будет вывезти ракету на старт, а 10—12 — лететь. Космонавтов поселили в добротном двухэтажном каменном коттедже — это было самое лучшее здание на космодроме в то время.

Космическая
ракета «Восток»

Королев поручил Е. А. Карпову, старшему среди медиков, составить поминутный график занятости командира и дублера в предстартовые дни. Он считал, что космонавты должны все время быть чем-то заняты, ведь безделье расслабляет, расхолаживает, отвлекает.

На следующий день в 11.30 Главный конструктор открыл техническое совещание с участием главных конструкторов двигателей, системы управления, наземного оборудования и других систем. Присутствовали представители всех предприятий и служб: двигателисты, прибористы, связисты, управленцы, стартовики, медики... Королев требовал отладки системы регенерации воздуха на несколько суток полета, хотя по программе она должна была работать менее двух часов. Он вновь и вновь задавал вопросы о результатах испытаний и проверок скафандра, катапультируемого кресла, блока автоматики, в котором была заложена программа приземления. Он искал все возможные недоделки, недодумки, не находил, но не успокаивался. Этот дух сомнения, эту страсть поиска он хотел передать всем сидящим напротив него людям, потому что понимал: будь он и семи пядей во лбу, один он всего сделать не сможет. Неимоверная сложность и небывалый размах этой работы требовали коллективных усилий, и экзамен предстояло держать не только его, Королева, научно-техническим решениям, но и его способностям организатора и воспитателя всех этих людей.

Полетное задание на первый космический полет подписали председатель Государственной комиссии, Сергей Павлович Королев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Николай Петрович Каманин и другие члены Государственной комиссии.

Вопрос, кто полетит, оставался пока открытым. Вернее, выбор уже был сделан, но формально командир «Востока» еще не был утвержден. Во всяком случае, вечером того же дня космонавты, подчиняясь плотному графику Карпова, примеряли скафандры и подгоняли подвесную систему парашютов. Гагарин сохранял свою неизменную спокойную приветливость, держался ровно и просто, словно вопрос, кто же займет кресло в первом космическом корабле, мало его интересовал. Между тем до утра 8 апреля Гагарин не мог знать точно, что это предстоит сделать ему.

Пружина нервного напряжения медленно взводилась, несмотря на подчеркнутую будничность всего хода работ, о которой говорил Раушенбах. И если бы этого не было, это было бы ужасно, это означало бы, что полет человека готовят не люди, а роботы, с транзисторами вместо сердец. Нет, они волновались, волновались, как Колумбова команда, ведущая «Санта-Марию» к неизвестному берегу 12 октября 1492 года. Святое волнение, и высшее счастье для человека пережить его хоть один раз в жизни!

На последнем заседании Государственной комиссии командиром был утвержден Юрий Гагарин. Титов сразу словно потух. Наверное, он все-таки надеялся -- вдруг назначат его. Королев чувствовал: момент исторический. Он говорил о первом спутнике, о последних годах напряженной работы и их итоге -- первом полете человека в космическое пространство. Он говорил о полетах будущих. Они не за горами. «Даже в этом году»,— сказал Сергей Павлович, взглянув на сидящего рядом с Гагариным поскучневшего Титова. Он говорил серьезно и весело одновременно. Он излучал бодрость, уверенность:

- Скоро мы будем иметь двух-трехместный корабль. Я думаю, присутствующие здесь космонавты, если мы их попросим, не откажутся «вывезти» и нас на космические орбиты...

Да, он излучал на этом заседании бодрость и уверенность, но невозможно было представить даже, как он устал. Даже не физически. Скорее от мыслей. Впрочем, и физически тоже.

После всех комиссий, техсоветов, телефонных звонков, рапортов, которые он выслушивал, и приказов, которые отдавал, после всех этих последних дней, переполненных тысячами забот, окружавших его со всех сторон, с каждым часом все теснее вокруг него сжимавшихся, теснивших его и уплотнявшихся в один монолит Главной Заботы, после этих ночей беспокойного сна -- спал он урывками, так как устал смертельно. Нервное напряжение загоняло усталость в какие-то неведомые уголки мозга и тела, не выпускало. Потому и излучал он бодрость и уверенность.

11 апреля, в 5 часов утра, он уже был в МИКе. Вызов ракеты был назначен на семь, но у телеметристов случилась какая-то заминка. Королев понял это сразу, когда увидел у хвоста ракеты не убранные до сих пор площадки обслуживания. Он молча пожал руку Кириллову и потому, что руководитель стартовиков не доложил ему о телеметристах, вообще никак не прокомментировал сам факт присутствия этих людей, ковыряющихся в хвосте носителя, Королев понял, что Кириллов надеется войти в график. Однако Сергей Павлович счел полезным демонстративно посмотреть на часы, а несколько минут спустя Кириллов столь же демонстративно скомандовал:

- Тепловоз к установщику! Приготовиться к вывозу! — и, обернувшись к Королеву, сказал уже не командирским, а этаким светским, изысканно вежливым голосом: — Прошу к выходу. До вывоза — около минуты,— и сам теперь демонстративно посмотрел на часы.

Королев засмеялся и обнял испытателя.

А может быть, самое большое счастье все-таки не здоровье, не любовь, а люди, преданные твоему делу так же, как ты, единомышленники?..

Королев пошел вдоль ракеты, мимо тихо гудевшего электровоза, навстречу свету в широко распахнутых воротах МИКа.
ГИРД.
Второй слева —
С. П. Королев,
второй справа
— Ю. А. Победоносц,
над ним стоит
Ф. А. Цандер.















Минута отдыха
на полигоне.









Сергей
Павлович
Королев
и Юрий
Александрович
Победоносцев.
Снимок
1945 года.
Королев
с одной
из космических
путешественниц.











Сергей
Павлович
Королев
с матерью —
Марией
Николаевной
Баланиной.

По ритуалу, давно заведенному, ракету проводили до того места, где рельсы сворачивали к стартовой площадке. Там стояла машина. Королев сел сзади вместе с Воскресенским. Кириллов впереди с шофером. Ехали молча. Молчание было естественным, даже необходимым в эти минуты, и то, что Королев вдруг заговорил, было неожиданным для его спутников. Впрочем, он говорил не им — себе:

- Меня все время тревожит одно. Нет ли такой штуки в ракете или корабле, которую нельзя обнаружить никакими проверками, но которая может преподнести сюрприз в самое неподходящее время? Не торопимся ли мы с пилотируемым пуском? Достаточен ли объем предстартовых испытаний? Может быть, имеет смысл его расширить?

Он просил успокоить его. Но эти люди, которые знали и любили его много лет, не поняли этого, настолько это было непохоже на Главного конструктора. Они молчали.

- Что будет, если мы не сумеем выявить скрытый дефект в какой-либо жизненно важной системе ракеты или корабля? Мы не имеем права не обнаружить или пропустить такой скрытый дефект! Сомнения могут быть всегда. Даже тогда, когда все проверено и перепроверено. Без риска не может быть движения вперед, без риска нельзя быть первым. Но риск нужно обосновать и свести к минимуму...

Его спутники молчали.

Ракету поставили точно по расписанию, без замечаний. По готовности «двадцать четыре часа» тоже все шло нормально. В 13.00 Гагарин приехал на старт для встречи с теми, кто готовил для него космический комплекс.

Еще загодя Королев продумал весь этот символический церемониал. Он понимал, что старт Гагарина — это не завершение огромной работы последних лет, а лишь начало нового этапа. Следом пойдут другие старты, а оглядываться будут на этот, первый, смотреть: «Как было тогда?» Он чувствовал, что в поисках этих торжественных форм проводов в космос никто его не поддерживает, а многие просто считают, что СП мудрует или блажит.

- Это очень важно, чтобы космонавт не чувствовал себя пассажиром, которого впопыхах впихнули в купе отходящего поезда,— горячо доказывал Королев. В ответ — вежливо улыбались.

Нет, церемониал необходим, чтобы все люди прочувствовали значительность происходящего, оглянулись на работу, которую сделали. Он должен быть торжественным, как армейская присяга, и человечным, как та минута, когда люди просто присаживаются перед дальней дорогой...

После встречи со стартовой командой Гагарин и Титов обедали вместе с Каманиным, пробовали «космическую пищу» в тюбиках: пюре щавелевое с мясом, мясной паштет, шоколадный соус. Каманин понимал, что калорий там много, но вкус любой еды познаешь, когда ее кусаешь и жуешь, а это была какая-то сытная, питательная замазка.

Часов около двух Королев вызвал Раушенбаха и Феоктистова:

- Я прошу вас еще раз поговорить с Гагариным. Проверьте еще раз, насколько твердо усвоил он свое полетное задание...

Сергей Павлович говорил, глядя куда-то в сторону и нервно поигрывая карандашом. Он не видел, как по обычно невозмутимому лицу Феоктистова пробежала тень недоумения. Раушенбах покрутил шеей, будто ему жал воротничок. Королев понимал, что делает что-то не то: если Гагарина не сумели подготовить за столько месяцев, вряд ли такая беседа что-то решала. А потом он знал, что Гагарин хорошо подготовлен, он сам говорил с ним, устраивал им с Титовым маленький экзамен.

Полтора часа продолжался инструктаж. Гагарин был сосредоточен и внимателен. Он прятал свою веселость, неумело скрывал ощущение полного счастья, которое целиком завладело им после Госкомиссии, утвердившей его командиром «Востока». Никакого волнения, тем более — робости или рассеянности ни Раушенбах, ни Феоктистов в космонавте не почувствовали.

Через много лет Борис Викторович Раушенбах вспоминал:

- Я смотрел на него и умом понимал, что завтра этот парень взбудоражит весь мир. И в то же время в душе никак не мог я окончательно поверить, что завтра произойдет то, чего никогда еще не было, что старший лейтенант, сидящий перед нами, завтра станет символом новой эпохи. Начинаю говорить: «Включите то, не забудьте переключить это»,— все нормально, буднично, даже скучновато, а замолкну, и словно какой-то чертик начнет нашептывать «Чепуха, ничего такого завтра не будет...»

У Королева чертика-шептуна не было. Они не уживаются с такими людьми-таранами, каким был Королев. Этот старт был выражением его воли, сконцентрированной до невероятной плотности внутренней энергии, сжатой, как плазменный шнур магнитным полем, ожиданием победы. Он знал твердо: завтра Гагарин улетит. Улетит, если весь этот сложнейший, из тысяч людей составленный механизм будет работать так же слаженно, как он работает в эти минуты, если не вылезет в последний момент какой-нибудь технический «боб», если ребята эти будут в порядке. Он волновался за Гагарина несравнимо больше, чем сам Гагарин волновался за себя, и даже признался в этом Каманину:

...Ведь человек летит... Ведь я его знаю давно. Привык. Он мне как сын.

Каманина поразили не сами слова, а интонация Главного конструктора — столько в них было тепла и сердечности. Он не мог припомнить, чтобы Королев, человек чрезвычайно скупой на проявление каких-либо эмоций, когда-нибудь, с кем-нибудь говорил таким тоном.

Ближе к вечеру, когда Каманин с космонавтами повторял расписание завтрашнего утра: подъем, зарядка, туалет, завтрак, медосмотр, облачение в скафандр, проверка скафандра, выезд на старт, проводы,— неожиданно в их домике появился Королев. О деле — ни слова. Ни о чем не расспрашивал, шутил довольно неуклюже:

- Через пять лет можно будет по профсоюзным путевкам в космос лететь...

Гагарин и Титов смеялись. Королев тоже улыбался, очень внимательно, пристально разглядывая их будто впервой. Потом взглянул на часы и ушел так же быстро, как появился.

Карпов наклеил на Юру и Германа датчики, померил пульс, давление, температуру, и в 22.00 они были уже в постелях. Кроме Гагарина и Титова, в домике оставались Карпов и дежурный.

Сидящий у стола с медицинской аппаратурой Карпов видел, как в домике Королева зажегся свет, зажегся и не погас, и Карпов понял, что Главный не спит, и подумал, что врач нужен не вот этим двум здоровякам, которых он стережет и сдувает с них пылинки, а вот тому смертельно уставшему человеку.
Юрий
Алексеевич Гагарин -
первый космонавт
Земли.

Королев взял журнал «Москва», начал читать, понял, что не понимает и не помнит прочитанного, вызвал машину, а пока она шла из гаража, пошел проведать космонавтов. Удостоверившись, что они спокойно спят, уехал на стартовую. Было около трех часов ночи, когда испытатели начали последний контроль всех систем «Востока».
Гагарин
перед стартом.
* НИП — наземный измерительный пункт.

За четыре часа до старта прошла проверка связи со всеми НИПами* от Камчатки до западных границ. Около шести часов на старт пришла машина медиков, привезли тубы и пакеты с пищей. Укладка продуктов — последняя операция перед посадкой космонавта. Значит, все. Неужели все? Все, все...

Королев позвонил в лабораторию. Карпов доложил: космонавты уже в скафандрах. Титова одели первым, чтобы Гагарин меньше парился в скафандре. В то время вентиляционное устройство можно было подключать только в автобусе. Медики протягивали Юрию листки бумаги, просили автограф на память. Он расписывался и удивлялся: никто никогда не просил у него автограф. Кто-то протянул даже служебное удостоверение. Чудеса!

Наконец посадка в автобус. Путешествие старшего лейтенанта Юрия Гагарина вокруг земного шара началось.

- Едут! — громко крикнул кто-то из испытателей с фермы обслуживания.

В горку к бетонным плитам стартовой площадки катил бело-голубой автобус. Разговоры умолкли. Председатель Государственной комиссии медленно пошел навстречу автобусу, следом потянулись другие члены Государственной комиссии, робкая группка космонавтов в кожаных летных куртках. Первым из автобуса выскользнул врач в белом халате, протянул руку, помог Гагарину спуститься на землю. Юрий прошел метров десять. В походке его была какая-то милая неуклюжесть игрушечного медведя. Остановился, помолчал секунду и начал доклад:

- Товарищ председатель Государственной комиссии...

По лицам людей, смотревших на него, Гагарин понял, что они ждут, чтобы доклад этот, чисто формальный и составленный из формальных слов обычного воинского доклада, поскорее бы кончился, что всем не терпится обнять его, сказать совсем другие слова...

Целоваться с Гагариным было трудно: мешал шлем. Стукались лбом о прозрачное забрало наверху. Прежде чем шагнуть к ракете, Юрий обернулся к группе космонавтов и крикнул:

- Ребята, один за всех и все за одного!

Герман Титов потом вспоминал: «Я вдруг понял: ведь это не тренировка, это тот самый заветный и долгожданный час». При всей простоте эта мысль как-то не умещалась в сознании многих людей, с которыми прощался Юрий. Гагарин и небольшая группа людей во главе с Королевым дошли до ступенек, ведущих к лифту. Перед дверцей кабины Гагарин оглянулся, помахал стоящим внизу людям. Ему аплодировали, что-то кричали. Королев махал своей велюровой шляпой. Лифт пополз вверх. Усадили Юрия в корабль, похлопали его по шлему, перед тем как задраить люк. Из репродукторов громкой связи прозвучал строгий голос Кириллова:

- Всем присутствующим на старте, не занятым в работе, покинуть площадку.

Юрий Гагарин стоял на пороге космоса.

Короткая и яркая жизнь Гагарина изучена в деталях. Подробно прослежен путь гжатского мальчика к вершине его всемирной славы и далее, к той трагической дате, что ударила его влет, как выстрел птицу. В большинстве исследований о Гагарине бьется упрямая мысль об исключительности Юрия и в то же время подчеркивается, что Гагарин вроде бы ничем не выделялся среди других, что он не «давил» окружающих своей личностью, был «как все». Как же это понять? Я много раздумывал об этом, вспоминал все свои встречи с ним, расспрашивал людей. А понял зимой 1975 года на космодроме Байконур, когда провожал в полет экипаж «Союза-17». В коридоре гостиницы встретились мы с Виктором Порохней, товарищем юности Гагарина. Мы разговорились о Юре, и Порохня сказал одну замечательную вещь.

Вы знаете,— сказал он,— во многих статьях и книгах пишут, что в Саратове, учась в техникуме, Юрий «заболел небом», что он отныне не мог представить себе жизни без авиации. Но ведь это не совсем так. Гагарин действительно с увлечением учился летать. Но я не помню случая, чтобы он говорил, будто хочет стать летчиком. Я убежден, что если бы техникуму было предоставлено право послать в металлургический институт не 5, а 8 своих студентов и Гагарин попал бы в этот список, он наверняка поступил бы в институт. Ведь с металлургией у него получалось, она ему нравилась, он хотел учиться. Я думаю, из него непременно получился бы очень толковый инженер или научный работник... Гагарин был талантлив. Не в том смысле, который вкладываем мы в это слово, когда говорим о вундеркиндах, нет! В нем не было того тонкого и очень яркого луча гения, который вспыхнул в раннем детстве Моцарта или Пушкина. В нем медленно, но упорно разрастался и ровно горел свет ума и таланта.

Часто путают ум и образованность. Это совсем разные вещи. Можно быть широко образованным эрудитом и глупцом. И неграмотный человек может быть очень умным. Гагарин был умен. Умен тем крепким, трезвым, ясным крестьянским умом, которым часто отмечен бывает русский человек. Широко образованным эрудитом я бы не назвал его. Но важно другое — он хотел стать широко образованным эрудитом. Как не вспомнить здесь мудрые слова Льва Толстого: требуется от нас не совершенство, а приближение к нему во всем.

Человек
уходит в космос!

...И он приближался! Он хотел стать и становился уже универсальным специалистом в области космонавтики. Когда я увидел Гагарина в Центре дальней космической связи во время полета межпланетной станции, я, помню, подумал: а он зачем здесь? Какое дело ему было до этих автоматов? Я спрашивал специалистов Центра, они отвечали: его интересовала методика управления с Земли. Хотел знать, как и где проходит сигнал, как он преобразуется, дешифруется, все хотел знать до тонкостей.

Жажда знания — можем ли мы не учитывать это прекрасное качество, когда объясняем выбор именно Юрия Гагарина для первого полета в космос?

Вчитайтесь в его биографию, и вы заметите, что он всегда, с самых юных лет, очень много работал. Мне приходилось видеть Гагарина отдыхающим, но я не помню его праздным. Даже когда он отдыхал, он отдыхал активно, энергично, деятельно, так же, как и работал. Он был постоянно чем-то занят: делом, людьми, книгами, мыслями.

Он научился работать рано. В те годы, на которые выпало его детство, деревенские (да и городские тоже) мальчишки рано становились «мужичками», людьми ответственными, деловыми. Война сократила его детство и рано заставила трудиться. У него было подчеркнутое уважение к своей и чужой любой работе, будь то новая ракета, журнальная статья или вспаханное поле. В Казанлыкской долине в Болгарии крестьянки преподнесли ему букет таких роз, которые не растут больше нигде в мире. Он увидел их руки — почти черные от солнца и работы, такие грубые, такие не соответствующие их молодым красивым лицам. И в этот момент одна из женщин быстро наклонилась и поцеловала ему руку. Если бы вы знали, как он смутился! Какая высшая несправедливость для него была в этом поцелуе!

И когда говорят о гагаринской скромности, то корни ее тоже здесь, в его трудолюбии и уважении к работе другого человека. Он был скромным не только потому, что это качество было в нем врожденным. Он был скромным еще и потому, что ясно представлял меру своего труда и меру труда множества других людей в том, что принесло ему его неслыханную славу.

И слава эта с годами не испортила его потому, что он не просто принимал ее бесконечные подарки, пусть даже скромно и достойно, а продолжал и дальше много и упорно работать. У Альберта Эйнштейна я нашел слова, сказанные будто точно о Юре: «Единственный способ избежать развращения восхвалениями — углубиться в работу. Конечно, всегда есть искушение остановиться и прислушаться, но надо заставить себя отвернуться и уйти в работу. Работа. Больше ничего».

И еще в Гагарине была человечность. Горацио вспоминает отца Гамлета: «Истый был король!» - Гамлет перебивает его: «Он человеком был!» Да, Гагарин был «король», но главное — он был человеком! Достаточно было понаблюдать его беседующим с матерью или играющим с дочками, чтобы понять это. Он был ласков. Он делал в срок то, что обещал. Он был веселый. Он помогал другим. Он верил в мужскую дружбу и в женскую любовь. «Он человеком был...»

Он изведал и военную голодуху, и «комфорт» студенческих общежитий, и бессонные ночи счастливого отцовства. В своей книжке он цитировал поэта: «Я люблю, когда в доме есть дети и когда по ночам они плачут». Рыбалку любил. Есть фотография: в осоке в прилипших к телу трусах, радостный, замерзший, поднял кукан с рыбинами. Он, сын крестьянина, пришел из космоса на Землю весной, опустился на поле, и первые люди, которые встретили его, были колхозники. Они сеяли, исполняли древнейшую на земле работу, когда увидели человека в оранжевом скафандре — человека самой молодой земной профессии. Он очень торопился тогда, спешил к телефону, стремясь успокоить человечество благополучным своим приземлением, но все-таки спросил:

- А вы уже сеете?

«Он человеком был...»

Прежде чем стать Героем, он жил, как мы, рядом с нами, среди нас. А став Героем, не изменился, в общем-то. Просто жил теперь на виду.

Как замечательно он ехал по Москве после возвращения из космоса. Не только ликование и веселье — от него шли какие-то волны жизнерадостного мироощущения, какого-то творческого оптимизма: «Вот он — живой, здоровый, едет, машет, а ведь где был! Вон, оказывается, что мы можем!» Люди становились увереннее в себе. Мы все стали более гордыми в то утро за свою принадлежность к человеческому званию, к своей стране и к народу, такое дело грандиозное совершившему. Хотелось работать, работать непременно талантливо, делать обязательно значительное. «Братцы, надо быть и нам теперь получше, нынче уже нельзя, как вчера» — вот какой подтекст чудился в том апрельском ликовании. И, может быть, именно от него и получился праздник.

Через три месяца я встретился с ним в Крыму. Гагарин с семьей и Герман Титов отдыхали в Тессели на старой даче, где когда-то жил Максим Горький. Помню, тогда я спросил Гагарина:

- Я все понимаю, ты был уверен в технике, но как ты мог спать накануне старта?! Даже перед трудным экзаменом плохо спишь...

- Что же, значит, сонному лететь, да? — отвечал он на вопрос вопросом.— Надо было спать — и спал. И Герман тоже...
Юрий
Алексеевич
Гагарин
и
Сергей
Павлович
Королев.
Снимок
1961 года.
Королев
и Гагарин
на стартовой
площадке
космодрома.

Королев
с космонавтами

Я тогда не понял этого и сейчас, по правде сказать, не понимаю. Какая-то была в нем простая, ясная дисциплина. Он охотно подчинялся, когда знал, что люди, приказывающие ему, знают дело лучше, чем знает он, и беспокоятся о нем больше, чем он беспокоится о себе.

Не спал он в другую ночь. Я вспоминаю его перед запуском «Союза». Он, дублер, проводил Владимира Комарова до люка. Потом почти не выходил из комнаты связи. Утром у него были красные от бессонницы глаза.

- Ты спал?

- Да, меня Леонов сменил...

Леонов сменил, но он, наверное, не спал. Уточнять эти «мелочи» было неудобно: говорить о таких вещах не принято на Байконуре, когда в небе корабль с твоим товарищем.

Саратовская комсомольская газета «Заря молодежи» опубликовала снимок курсанта аэроклуба и назвала его фамилию. Курсант послал газету родителям. Мама написала ему в ответном письме: «Мы гордимся, сынок... Но ты смотри не зазнавайся...» Через несколько лет в мире не было ни одной газеты, которая бы не опубликовала его портрета и не назвала бы его имени. После всех испытаний в барокамерах и на центрифугах предстояло ему выдержать едва ли не тягчайшее испытание, ломающее подчас людей очень крепких,— испытание славой.

Все хотели пожать ему руку, улыбнуться ему и увидеть его ответную улыбку. Он роздал тысячи автографов. Где бы ни появлялся он, его окружала ликующая толпа. Я сам видел во время второго Московского международного кинофестиваля, как знаменитые «звезды» итальянского, американского и французского кино, те самые, которые спускают собак на репортеров, давились и толкались, чтобы сфотографироваться с ним. Давайте откровенно: когда вам только двадцать семь лет, это может вскружить голову? Еще как! Гагарин выдержал.

В 1961 году Гагарину вручили значок «За отличную работу в комсомоле». Он улыбался тогда и говорил как бы в шутку: «Надо оправдывать теперь... Хлопот прибавится...» Но он не шутил.

Больше всех других наших космонавтов, даже тех, кто моложе его, был он связан с молодежью, с комсомолом. Только события чрезвычайные, только дела неотложные могли помешать ему выполнить просьбу комсомола. В здании ЦК ВЛКСМ он не был просто «частым и желанным гостем». Он был здесь частым и нужным другом, советчиком, помощником, членом ЦК комсомола. Сейчас трудно точно сказать, на скольких комсомольских съездах, конференциях, слетах, встречах он был. Надо поднимать протоколы, считать... А надо ли? Разве забудут его комсомольцы Москвы, Ленинграда, Ташкента, Киева, Комсомольска-на-Амуре? Он не был «свадебным генералом» на этих собраниях, почетным дарителем автографов. Он был учителем, товарищем. Ему верили. Понимали: когда он говорит о работе — это серьезно, он всю жизнь в труде. Когда он говорит о смелости — он имеет на это право, первый взглянувший в глаза бездне. Если он говорит об учебе — значит, это нужно: даже он, во всем ореоле своей вселенской славы, корпит над учебниками, волнуется перед экзаменами и после экзаменов, когда протягивает зачетку своим профессорам.

Он наполнял своих слушателей энергией и оптимизмом, не скрывая трудностей, пресекал нытье, учил бороться, верил в успех и заражал этой верой всех вокруг. Он преподавал трудный предмет - активное отношение к жизни. И его можно назвать учителем.
Дом Гагариных
в Гжатске.























Юра Гагарин
в Люберецком
ремесленном
училище.

С друзьями.





Юрий Гагарин -
студент
саратовского
индустриального
техникума.




Юрий Гагарин -
курсант аэроклоба.

Гагарин сначала облетел, а потом объехал весь шар земной. Его называли «послом мира». Уверен, что вклад Гагарина в укрепление дружбы и сотрудничества нашей страны с другими странами не меньше, чем вклад самого искусного нашего дипломата.

Он был послом молодежи, чрезвычайным и полномочным послом комсомола. Год 1962-й. Всемирный фестиваль молодежи в Хельсинки. Сотни встреч, десятки речей. Он говорил о мире на Земле, потому что он видел, как она красива вся, все ее океаны и материки. Оттуда, из космоса, неразличимы государственные границы, оттуда планета видится просто большим и прекрасным человеческим домом, и все честные люди ответственны за мир и порядок в нем.

Не раз за рубежом старались сбить его вопросом, смутить, поставить в неловкое положение. Не знаю случая, когда бы это удавалось сделать. Потому что он был прежде всего убежденным, знающим человеком. И он был поразительно находчив и развивал в себе это качество, понимая его не только как средство защиты, но и как оружие нападения. И часто те, кто хотели посадить его в лужу, «намокали» сами.

В Японии — прелестные игрушки. Гагарин пошел в магазин и купил подарки своим дочкам. Вечером - пресс-конференция. Среди множества вопросов - совсем неожиданный, с «подковыркой»:

- Нам известно, мистер Гагарин, что вы везете домой детские игрушки. Неужели даже ваши дети, дети первого в мире космонавта, не могут иметь в Советском Союзе хорошие игрушки?

В вопросе уже не скрытый, совсем явный подтекст: вот, мол, в Советском Союзе даже игрушек нет.

- Я всегда привожу подарки моим дочкам,— сказал с улыбкой Гагарин.— Мне очень хотелось сделать им и на этот раз сюрприз: привезти японские куклы. Очень жаль, что вы заговорили о моей покупке. Завтра об этом напишут в газетах и, возможно, даже узнают в Москве. Сюрприза не будет. Вы испортили праздник двум маленьким девочкам.

Гул в зале. Тот одобрительный журналистский гул, когда ответ попадает точно в цель. На таких дуэлях он был снайпером.

По молодости ли, по журналистской неопытности или от сознания, что встречи наши только начинаются и впереди — многие годы, я не записывал наших бесед и даже ни разу не сфотографировался с ним, хотя рядом часто были друзья-фоторепортеры. Так много людей хотели с ним сфотографироваться, получить автограф, что увеличивать их число было просто неловко. Да, именно неловко. А потом, я был уверен, что смогу сделать это завтра... И теперь в памяти остались какие-то неважные пустяки, какие-то малюсенькие камешки из мозаики его портрета...

Крым, Форос. Я спускался к морю от дачи Горького и из-за деревьев еще издали заметил теннисный корт и быстрые фигурки на нем. Он, помню, играл без майки, в коротких белых трусиках. Крепкий, ладненький, какой-то хорошо подогнанный весь. Он играл с большим азартом и при всяком ударе издавал резкий, но тихий шипящий звук, как бы быстро выдыхал воздух. И удары оттого, что он так помогал себе, тоже становились резче. Он очень старался, как говорят, выкладывался, носился по площадке со всех ног, но проиграл. Крутя в руках ракетку, подошел, весь еще в азарте игры, еще не отдышавшийся, с дорожками пота на блестящей спине, и предложил:

- Сыграем?

Он хотел победы.

Потом мы ездили в Севастополь: Гагарина и Титова пригласили к себе моряки-черноморцы. На обратном пути он, веселый, сидел в автобусе сзади, рядом со знаменитым летчиком-испытателем Георгием Мосоловым, и они пели шуточную космодромную:

Заправлены ракеты, конечно, не водою...

Много тогда пропели разных веселых песен, и все — с посвистом, с озорной удалью.

Автобус неожиданно повернул, и все увидели за окнами Сапун-гору, где лежит в могиле целая наша армия. Мы вышли из машины, пошли к панораме. Гагарин пристально смотрел на памятник, и вся его веселость разом исчезла, лицо стало вдруг очень серьезным, непохожим даже, а глаза — темными, скорбными. Он молча осмотрел панораму и не задавал никаких вопросов экскурсоводу. Потом подсел к столику с книгой отзывов, быстро стал писать. Герман стоял над ним, смотрел через плечо. Опять сели в автобус. Всю дорогу до самого Фороса Гагарин молчал...
Строг
медицинский
контроль.











Перед
тренировочным
полетом.
Космодром.
Утро 12 апреля
1961 года.


Человек в космосе!

Помню, как маленькой группой работников ЦК комсомола и газеты мы приехали в гости к Гагариным. Он водил нас по городку, показывал новую школу, в ней — спортзал, живой уголок и все успокаивал завуча:

- Я обязательно позвоню академику Цицину в Ботанический сад, попрошу для вас разных кактусов, всякой интересной зелени. Позвоню, обещаю...

Он всегда что-то «пробивал», за кого-то хлопотал: не умел отказывать. А люди шли к нему, знали: его любят, для него сделают...

Вечером ужинали в новой квартире, по-домашнему, на кухне. Вдруг он сорвался, побежал, закричал уже откуда-то из дальней комнаты:

- Забыл! Ведь сегодня такой хоккей!

И уже тащил на кухню телевизор, торопливо устанавливал, вытягивал стебель антенны. Успокоился только тогда, когда всплыли на экране квадратные фигурки в шлемах. Смотрел долго, потом, не отрывая от телевизора глаз, сказал восхищенно:

- Замечательная игра!

Хоккей не мог ему не нравиться. Эта игра в его духе: напор, хитрость, быстрота. Он сам играл в баскетбол, даже был капитаном — самый низенький во всей команде. Раз выбрали капитаном — значит, был ловчее высоких.

И последняя наша встреча. Станция дальней космической радиосвязи. Финиш знаменитой «Венеры-4». Передал в газету репортаж, выхожу на улицу. У «Волги» стоит Гагарин:

- И ты тут! Привет. Говорил с Москвой? Я тут читал тебя...

Что он говорил? Не записал, теперь не помню.

Я в 305-м. Заходи вечером...

Сел в «Волгу».

Вечером я постучался в 305-й номер.

Их нет,— сказала коридорная проникновенно,— не приехали...

Я заметил у нее на столике приготовленные для автографов открытки.

Никогда не думал, что не увижу больше Гагарина...

Когда мы говорим: ничто человеческое было ему не чуждо, то говорим это не для того, чтобы подгримировать его. Вовсе нет. А почему, собственно, он должен быть идеальным? И что могло сделать его идеальным? На его пути встречалось много ярких, щедрых, замечательных людей, он пишет о них в своей книге «Дорога в космос». Но означает ли это, что не сталкивался он с людьми завистливыми, жадными, скверными? И разве не портит нас каждая такая встреча хотя бы тем, что заставляет разочаровываться в роде человеческом? Нет, Гагарин был совсем не идеальным, характер его лепили разные люди. Но хороших людей, как видно, попадалось ему все-таки больше.

Можно сказать, что Гагарина знали все. Все люди земного шара, я думаю, хотя бы однажды слышали это имя. Сотни миллионов людей видели его на экранах телевизоров. Десятки тысяч встречались с ним на митингах и собраниях. Сотни беседовали с ним, чувствовали теплоту его рукопожатия. Лишь немногие были его друзьями, людьми, для которых прежде существовал просто Юра Гагарин, а уж потом Любимец Века. Пройдут годы, и этих людей будет становиться все меньше и меньше: все мы подвластны времени. Память о Гагарине времени не подвластна. Образ его станет символом. Наши далекие потомки будут относиться к Гагарину так же, как мы относимся сегодня к Колумбу. Нам трудно представить себе, как двигался, говорил, смеялся великий генуэзец, как играл со своим маленьким сыном Диего на острове Порто-Санто, как радовался золотому песку в устье реки Верагуа, надеясь вернуть себе милость испанских монархов. В нашем сознании нет человека Христофора Колумба, есть Первооткрыватель Нового Света. Наверное, это правильно и справедливо.

Но и какая-то высшая несправедливость в этом есть! Задача всех нас, современников Гагарина, людей, которые многие годы работали рядом с ним, и людей, перед которыми лишь однажды в открытой машине промелькнуло его лицо, в том, чтобы сохранить в себе и передать потомкам живого Гагарина. Я убежден, что такое знание сделает наших детей и внуков мудрее, еще теснее приблизит их к нашему времени. Живой Гагарин поможет им узнать еще лучше всех нас, вернее, то лучшее, что есть в нас. Живой Гагарин непременно заставит потомков наших завидовать нам, он поможет им понять наш труд и нашу жизнь, раскроет перед ними наши мечты и, может быть, поможет полюбить нас.

Только живой образ способен сделать это. Символ можно глубоко уважать и высоко ценить. А любить — человека.

Но в то утро, когда за ним закрыли посадочный люк, он еще не был символом, он был просто старшим лейтенантом ВВС. Волновался ли он, сидя в космическом корабле? Волновался. Медики видели это по записям пульса и частоты дыхания. И чем меньше времени оставалось до старта, тем больше он волновался. Во время подъема на орбиту частота пульса Гагарина возросла до 180 ударов в минуту, при норме 70. Но ни до старта, ни после не было такой секунды, когда бы он потерял власть над собой. И если сравнить показатели волнения его с подобными показателями других космонавтов, они были не больше, чем у других. Точно такой же пульс был, например, у Ричарда Гордона, когда космический корабль «Джемини-11» состыковывался с беспилотной ракетой «Аджена» в сентябре 1966 года. Гагарин волновался, как должен волноваться всякий нормальный человек.

Королев волновался, конечно, больше. По десятиминутной готовности он с Воскресенским, Кирилловым и другими специалистами спустился в командный бункер. На связи с «Востоком» сидел Павел Попович. Иногда микрофон брал Каманин, перед самым стартом — Королев.

Широко известные кинокадры, на которых запечатлен С. П. Королев, сидящий за круглым, покрытым скатертью столом у лампы с абажуром и переговаривающийся с Гагариным, документальны относительно. Это действительно Королев, и говорит он действительно точно те слова, которые он говорил Гагарину перед стартом. Но кадры эти сняты позже, не 12 апреля. Королева в бункере в то утро никто, к сожалению, не снимал. Да он и не разрешил бы никогда, чтобы кто-то отвлекал его треском кинокамеры и яркими лампами подсветок. Трудно теперь узнать, как точно стоял Сергей Павлович в командном бункере, как это все выглядело. У тех немногих людей, которые находились тогда рядом с ним, было так много других важных объектов для наблюдения, что вряд ли их можно упрекнуть в том, что они не «наблюдали» Главного конструктора. Королев не отдавал приказаний и не объявлял готовность по времени. Это делали Анатолий Семенович Кириллов (именно его палец нажал на кнопку «Пуск») и заместитель Главного конструктора по испытаниям Леонид Александрович Воскресенский. Королев был рядом. Он говорил с Гагариным и одновременно точно фиксировал в своем мозгу все происходящее вокруг него, все команды, приказы, сообщения, вспыхивающие транспаранты и табло. Все — люди и автоматы — работали слаженно и четко. И от зрелища их работы отвлек его на миг только далекий голос, который услышал он сквозь треск электрических разрядов.

- По-е-ха-ли! — крикнул Гагарин.

Через несколько минут произошел сброс головного обтекателя, и Гагарин увидел в иллюминаторе голубую Землю и совершенно черное небо. Яркие немигающие звезды смотрели на него. Этого никогда не видел ни один житель Земли.

Первый человек с третьей планеты звезды класса G-2, бегущей в данное время к созвездию Геркулеса, летел в космосе.

вперёд
в начало
назад