журнал "Огонёк" №6
Февраль 2003

О, СЧАСТЛИВЧИК!

К Юрию Сенкевичу я пришел с глубоко личным вопросом. Почти с интимным. Этот вопрос касался моего психического здоровья

- Юрий Александрович, принято думать, что подавляющее большинство людей любят путешествовать, просто жить без этого не могут. А бывают ли люди, которые путешествий органически не переносят? Мне кажется, что вот я такой человек... От перемещения в пространстве я испытываю жуткий дискомфорт — тошнота, головокружение, все такое. Как быть вообще таким людям?

- Ну, это, я считаю, вам не повезло. Практически — диагноз. И то и другое, в сущности, диагноз. Но вообще без этого непонятного стремления, влечения вдаль, люди Землю бы не освоили. Смотрите, миллионы людей одновременно перемещаются по планете. Одних влечет любознательность, других — материальный интерес, третьих — экстрим, четвертых — определенная себе цель... Вот Конюхов говорит, что его цель — покорить все: горы, пустыню, тундру, океан, Антарктиду. По его словам, он так с Богом общается. И не любит, когда его называют спортсменом, сам считает себя философом.

Вы знаете, можно долго говорить на эту тему, но мы ни к чему не придем... Я для себя сделал такой вывод: люди мучатся этой необъяснимой мукой и восторгом, восторгом преодоления. Как у дельфина — вдох и выдох одновременно.

- Все-таки, я так понял, мой диагноз более неприятный, чем диагноз Конюхова.

- Я вам вот что скажу просто как человек: когда я отправляюсь в путешествие, у меня бывают те же мысли, то же настроение: «Господи, да куда я еду, да зачем это надо, зачем я бросаю дом, кто меня там ждет, как там все будет?..» Но как только сажусь в поезд, самолет, лодку — все. Как отрезало. Меня охватывает дикое любопытство. Лиха беда начало. Так что вы давайте... преодолевайте себя...

- Я постараюсь... Юрий Александрович, с одной стороны, вы были самым признанным в СССР, можно сказать официальным, путешественником. Но при этом вы занимались космической медициной, то есть вы были причастны к оборонным секретам Родины. Как же вас за границу-то выпускали?

- Вы знаете, есть такое устойчивое представление: советских людей очень трудно выпускали за границу. И это, с одной стороны, правда. А с другой стороны, существовало тогда такое понятие, как «командировка». То есть путешествие за счет государства. И вот тут правила можно было обойти. В командировку за границу в те годы ездили немалое количество людей: ученых, инженеров, журналистов, по линии МИД, по линии Академии наук, да я не знаю, по какой только линии не ездили... Когда на меня нужно было оформить командировку, первый отдел посылал в инстанции запрос: мол, товарищ Сенкевич действительно допущен к таким-то и таким-то секретным исследованиям, но в связи с тем, что он работает по данной теме, а такого-то и такого-то на месте нет... то и послать больше некого! И разрешали! Если же меня посылало, скажем, Гостелерадио, они рассуждали вот как: он же человек военный, правильно? Значит, проверенный. Значит, послать можно. А с третьей стороны, да, я был военным медиком, специалистом по космической медицине. Но работал-то я при этом в гражданском институте! Если бы я работал в системе Минобороны, черта с два я стал бы путешественником! Никуда бы они меня не выпустили...

- Почему вы, военный человек, работали в гражданском институте?

- Ну, это длинная история. Институт наш создавался по инициативе С. П. Королева, а у него была идея: посылать в космос нужно врачей, ученых, инженеров. Гражданских людей. А весь процесс отбора, подготовки космонавтов тогда контролировали военные. Они говорили: посылать нужно пилотов. Королев изо всех сил старался вырваться, преодолеть этот замкнутый круг. Факт тот, что они с первым директором нашего института Андреем Владимировичем Лебединским договорились о создании такого НИИ, который должен был изучать все вопросы, связанные с жизнью человека в космосе. Интересно, кстати, что, когда я был мальчишкой, еще в Ленинграде, я с А.В. Лебединским жил в одном дворе. Дело все в том, что... понимаете ли, у меня в жизни множество таких вот совпадений. Как бы совершенно случайно слетал в космос Борис Егоров. И, проведя в космосе сутки, он стал Героем Советского Союза, фигурой весьма заметной, популярной, и стал быстро расти. Полетел младшим научным сотрудником, а прилетел уже завлабом.

- Он не был летчиком?

- Он был врачом. Первым в мире врачом, который оказался в космосе. Но в космосе он был всего сутки, исследовать ничего не смог, тем более что они сидели там втроем друг на друге, как в консервной банке: Комаров, Феоктистов и он, военный врач Борис Егоров. И вот он решил, что надо, по идее, сделать хороший исследовательский полет. И для этого нужно непременно послать врача с животными в космос, чтобы там посмотреть: можно ли делать уколы, как можно делать внутривенные вливания, как оперировать в космосе и т.д.

- Это о вашем полете речь шла?

- Да, тогда были выбраны три человека, и я в том числе, которых сначала проверили: мы прошли все эти жуткие центрифуги и т.д. Но на первом этапе мы должны были туда послать только животных. Тогда, в 1966-м, полетели собачки Ветерок и Уголек, которых лично ваш покорный слуга оперировал, вживлял им электроды в каротидный синус, отрезал им хвосты и т.д.

- Издевались над животными, короче...

- В принципе да. Хотя, в общем, все это было под наркозом. И вот как раз в это время умер Лебединский, первый наш директор, в институт пришел Василий Васильевич Парин, известный физиолог. И он решил, что институт должен заниматься проблемой длительных космических полетов. В то время все понимали, что длительные космические полеты не за горами. Парин подумал, что надо бы на Земле найти похожее место, которое по условиям напоминало космический полет. И кто уж ему подсказал, я не знаю, но он нашел это место в Антарктиде, есть там станция «Восток», которая находится на 80-м градусе южной широты. Девять месяцев туда никто не может прилететь и никто не может улететь оттуда.

Помимо этого там очень низкие температуры, самые низкие температуры на Земле. Ну, я лично испытал там мороз в 85 градусов. Очень тесные размеры станции, кислородное голодание, 3,5 тысячи метров высоты. Все это заставляет человека как можно меньше двигаться. Человек на станции большую часть времени находится в помещении. В помещении, как известно, он либо сидит, либо лежит. А одной из моделей длительной невесомости был постельный режим, то есть гиподинамия или гипокинезия, он изучался очень активно в то время. Человек на станции «Восток», безусловно, поставлен в условия гипокинезии, к тому же необычная смена дня и ночи, изоляция от внешнего мира, то есть какие-то факторы, которые действительно напоминают космос. И Парин сказал, что один из тех кандидатов, кто сейчас готовится в космос, должен туда поехать. Никто из нас троих ехать туда не хотел. Представляете, на год! Стало быть, за это время человек уже слетает, а ты там будешь в Антарктиде сосать лапу пингвина или морского леопарда. Но... мне показалось, что пошлют именно меня. Поэтому я вечером позвонил Егорову и говорю: «Борь, ты знаешь, хрен с ним, в кои-то веки я попаду в Антарктиду, в космос еще успеется, наверное. Давай я поеду».

- Вы там год прожили?

- Я прожил там год, и это была жуть, конечно. 16 мужиков на маленькой станции, а мы, врачи, еще должны были их обследовать, лабораторию там развернули. Там были велоэргометр, газоанализаторы, кардиографы. Со мной был еще один врач из нашего института, и еще был штатный хирург на станции. Благодаря нам он хорошо провел зимовку, потому что обычно это самые несчастные люди, полярные хирурги, им там делать совершенно нечего. Мы ему удалили зуб, кстати, под местной анестезией опять же. Он нам очень помогал — Володя Медведков. Разумеется, это было тяжкое испытание, но это была и школа. Я понял интуитивно, что человек должен среду, в которой оказался, сделать для себя естественной.

- А как?

- Заставить себя поверить в то, что это нормальные условия. Не ждать все время, когда все кончится. Можно же свихнуться от ожидания. Я видел здоровенных мужиков там, вот он не получает несколько дней радиограммы от жены, приходит весь черный: «Доктор, дай спирту. Я эту суку... ненавижу...» Плачет. Я понимаю, что ему ничего нельзя давать, еще хуже будет. На следующий день он получает радиограмму, совершенно другой, весь светится: «Ребята, ну дайте спиртику!» Секретов никаких ни у кого нет. Все прозрачно. Единственная серьезная проблема — я никак не мог побыть наедине с самим собой. Казалось бы, людей наказывают одиночеством, а тут все наоборот. Я это потом наблюдал на «Тигрисе», когда мы разбредались кто куда, в какие-то закутки, чтобы друг друга не видеть. Это, оказывается, очень важно. Антарктида мне еще помогла в другом. Мы жили в Советском Союзе, оформление человека в Антарктиду приравнивалось к оформлению в капстрану. А там, в органах, были свои градации. Выезжал в капстрану, ага, значит, проверенный. Не выезжал в капстрану, надо еще подумать.

- В Антарктиду вы отправились благодаря случаю. А в экспедицию с Туром Хейердалом?

- А дело в том, что письмо от Тура Хейердала попало все к тому же Борису Егорову! То есть сначала к Келдышу, президенту Академии наук, потом к Петровскому, министру здравоохранения, потом к Бурназяну, его заму, потом еще через одно звено к Егорову, моему другу.

- Каким образом?

- Борис Егоров пришел однажды к помощнику Бурназяна по космосу Николаю Николаевичу Гуровскому. И тот ему говорит: «Боря, я не могу сейчас заниматься твоими проблемами, дел по горло, вот, кстати, еще одно навалилось... Смотри, вот пришло письмо от известного путешественника Тура Хейердала. Где я ему найду врача, физически крепкого, подготовленного, с экспедиционным опытом да еще с языком?» Тогда Егоров и говорит: «А чего его искать, есть Сенкевич!» — «А разве Сенкевич не в Антарктиде?»

- Да вы действительно счастливчик, Юрий Александрович! А могли бы стать обычным космонавтом...

- Шутите?

- Кстати, а зачем Хейердалу был нужен русский? Это было модно в то время?

- Это был 1969 год, в мире перед этим как раз грохнули два крупных конфликта: арабо-израильский и наше вторжение в Чехословакию. Мир был расколот. И Хейердал в русле своих тогдашних идей решил собрать на этой лодке из папируса еврея из США (кстати, бывшего военного), араба, русского... Норман Бейкер из Соединенных Штатов был профессиональным штурманом и радистом. Джордж Сориал из Египта был профессиональным пловцом. Кроме того, были японец, марокканец, итальянец, темнокожий африканец из Чада. И я, русский врач. Я продолжил на «Ра» работу, которую начал еще на станции «Восток», то есть проводил групповые психологические исследования в условиях мультинационального экипажа. Совместимость менталитетов, и так далее.

- И после двух экспедиций на «Ра» вас сразу пригласили на телевидение...

- Да нет, не сразу. Я привез громадное количество слайдов, показывал их сначала дома друзьям, потом меня с моим слайдоскопом стали приглашать через общество «Знание» в институты, дома культуры. Это, кстати, был хороший приработок для семьи — пятнадцать рублей за выступление. И как-то меня пригласил в свою компанию Володя Ухин (мы с ним были соседями, жили на одной лестничной клетке), дядя Володя из «Спокойной ночи, малыши!» Он человек с большим юмором, мог завести аудиторию с пол-оборота, а я — как познавательное приложение, для солидности. И однажды, совершенно случайно, когда Володя был в «Останкине», к нему подошла Жанна Петровна Фомина, редактор кинопрограмм ЦТ, и сказала: «Ты знаешь, Володя, у нас проблема в «Клубе кинопутешествий», плохо с ведущим (после того как умер первый ведущий, знаменитый режиссер и кинодокументалист Шнейдеров, в этом качестве сменились несколько человек), так вот, нет ли у тебя молодого симпатичного парня на примете?» Сначала они меня только пробовали, приглашали в эфир как гостя, но мне ничего не говорили... Потом пошли письма, я понравился зрителям, и в 1973-м я пришел в «Клуб» в качестве ведущего. Но я еще двадцать лет не был штатным сотрудником телевидения. Я продолжал быть полковником, продолжал заниматься космической медициной. Продолжал готовиться к полету. У меня как у военного, например, не было паспорта, я не был членом профсоюза. Просто об этом мало кто знал из зрителей...

- Все, кто работал в той системе, вспоминают конфликты со знаменитым Лапиным, председателем Гостелерадио при Брежневе.

- Лапин меня почему-то любил, относился очень хорошо. Два раза только возникали конфликтные ситуации. В первый раз, когда я готовил цикл передач о Папанине, знаменитом исследователе Арктики. Он был великим рассказчиком. Но совершенно не мог говорить на литературном русском языке. Речь Папанина была густо заправлена крепкими выражениями. И мы никак не могли пустить передачу в эфир.

- А во второй раз?

- Во второй раз, когда мы поехали с командой альпинистов на Эверест в 1982 году. Это была моя первая командировка от Гостелерадио.

- То есть как это первая?

- А так. У зрителя создавалось впечатление, что я непрерывно езжу, путешествую. У нас были киноматериалы, которые Гостелерадио закупало за границей, иногда они приходили по обмену или их привозили корресподенты Гостелерадио за рубежом. Ну и, конечно, мы все время приглашали в студию гостей, знаменитых путешественников — Хейердала, Кусто, Майоля, того же Папанина, да кто только не перебывал у меня в студии! Так и рождался наш «Клуб». А при подготовке восхождения на Эверест одиннадцати наших альпинистов мы сделали цикл передач о восхождениях вообще и об Эвересте в частности, и вот тогда решено было послать троих, оператора в том числе. А это же выезд за рубеж! И вот перед самым отъездом Лапин меня вызвал и говорит: «Юрий Александрович! Что это за странная фамилия у оператора, которого вы берете с собой?» Я говорю: «Ну, как... Марк Трахтман». Пауза. «А человека с более благозвучной фамилией на телеведении не нашлось?» Я говорю: «Но ведь должен быть альпинист!» Он звонит в кадры, приходит начальник отдела кадров: «Извините, другого оператора-альпиниста у нас нет!»

- Я помню, что альпинист Мысловский тогда потерял палец...

- Точнее, фаланги пяти пальцев. Но все могло кончиться и хуже. Кстати говоря, наш институт участвовал в отборе альпинистов. Мы предложили им очень серьезные, даже неоправданно жесткие пробы. Мы, например, заставляли их садиться на велоэргометр в барокамере, они крутили велосипед, а при этом их поднимали вверх и проверяли, до какой высоты они смогут крутить велосипед. У двух альпинистов при этом наступила блокада, у нас постоянно дежурила реанимация. Сейчас об этом уже можно сказать. У Мысловского в процессе обследования был обнаружен пролапс (западение) митрального клапана сердца. Это симптом, который бывает опасен при чрезмерных нагрузках. И именно тогда меня попросили руководители экспедиции выйти на профессора Мухарлямова, который за это отвечал, чтобы сделать ему разрешение на подъем, но при этом ограничить по высоте. То есть разрешение подниматься на высоту не больше шести тысяч. И я попросил. Вот тогда состоялся у нас такой памятный разговор: «Но ведь в случае чего сажать будут меня, Юра», — сказал Мухарлямов. «Конечно, тебя». В общем, разрешение Мысловскому в Москве дали. А там, на Эвересте, руководители экспедиции разрешили Мысловскому подняться на вершину. Но за это уже отвечали они.

- Юрий Александрович, вы меня простите за такой вопрос: а то, что ваш сын Коля стал генеральным директором НТВ, тоже случайное совпадение?

- Вы знаете, мне обо всем этом говорить довольно трудно. После всех этих публикаций, сюжетов, интервью, на мой взгляд, неоправданно жестких... Да, наверное, я говорю как отец, как близкий человек, но это естественно. С другой стороны, я действительно не могу понять, как можно априори выставлять какие-то оценки? Почему не присмотреться? Хотя один момент в этой истории меня обнадеживает... Год назад на НТВ была такая же буча с Йорданом, только тогда скандал был гораздо круче. Все ему приплели: и то, что он не русский, что живет в США, какие-то темные делишки. Теперь Йордан герой, Сенкевич в этой же роли... Мне кажется, что коллектив НТВ развивался по особому, специальному пути, скажем так. Журналисты НТВ изначально уверены в своей исключительности, для них пришлый журналист — это уже не журналист. Ну, это их ноу-хау, их право... У нас вся семья — потомственные врачи. Я хотел, естественно, чтобы мои дети тоже стали врачами. И они ими стали, Даша и Коля. Больше того, Коля защитил диссертацию.

- Внешне на путешественника Николай не похож. Скорее уж на домашнего ребенка.

- Нет, почему, Коля был со мной в нескольких экспедициях. Он еще в пять лет нашел на раскопках древнюю медную монету XVII века. Он прошел со мной Балтику на только что восстановленном паруснике, барке «Седов». Поднимался на веслах на «Арго» вместе с Тимом Северином. Ох, какие они были тогда измочаленные! Был со мной на Памире, во время подготовки к Эвересту. Я помню, ободранный вертолет летит над горами, причем абсолютно пустой, даже без задней стенки. Смотрю на альтиметр: мама родная, шесть с половиной тысяч высота! «Коль, — говорю, — тебе не холодно?» В общем, насмотрелся мальчик...

- И все-таки: какими будут путешествия в ХХI веке?

- Люди будут изобретать все новые виды передвижения. Вот Конюхов. Меня лично поражает, что его привлекает океан именно в одиночку. Я пытаюсь это понять. Или Володя Чуков. Он применил сначала в Антарктике, а потом в Арктике специальные вездеходы с огромными шинами, в которых мягкие камеры. Балон как бы принимает форму грунта. По цветку машина проходит, а цветок через какое-то время поднимается. А ведь тундра очень ранима. Следы вездеходов остаются в тундре на десятилетия. Это же огромный урон для растительности, почвы. И, кроме того, этот вид транспорта идеален для тундры, там же сплошные кочки, ручейки, речушки. А скайдрайверы, например Валерий Розов, который со своей командой прыгает с парашютом с различных скал! Например, в Мексике у них был потрясающий прыжок, они прыгали в пещеру. Огромная пещера, около трехсот метров, конусообразные стенки. И нужно попасть точно на дно этой пещеры. Но я хочу сказать, что экстрим для путешествий вовсе не обязателен. Вот мы с вами сейчас едем по обычной московской улице. Вы знаете, что это за церковь? Марфы-посадницы... Путешествие вообще бесконечно.

Борис МИНАЕВ

На фотографиях: