Книжное обозрение (Москва) , N027-028 Вестник (Балтимор) , N014 9.7.2003 Записки неинтересного человека. Игорь Ушаков родился в 1935 г. Закончил Московский авиационный институт, доктор наук. Приехал в США по приглашению Университета Джорджа Вашингтона в качестве Visiting Professor. Опубликовал несколько сотен научных статей и более десятка книг по прикладной математике (пять из них - в США) и два сборника стихов (в России). Тетрадка N1 Почему записки неинтересного человека? Чтобы заинтриговать: интересные люди много чего написали неинтересного. Может, неинтересному удастся вам что-то интересное сообщить? Это не автобиография, а просто коллекция эпизодов, кое-как упорядоченных. Что-то может быть интересным одним, что-то - другим, а что-то - и никому. Все написанное разбито на несколько тетрадок, каждая из которых охватывает куски жизни от детства до старости. Сын Начальника Дальстроя (случай в школе) В Солженицынском "Архипелаге ГУЛАГ" вы можете найти фамилию начальника Дальстроя Никишичева. Нужно заметить, что Александр Исаевич ошибся: фамилия его была Никешичев, хотя, впрочем, одна буква никакой роли не играет. Это просто так - справка ради исторической достоверности. Так вот, папа-начальник решил послать своего сынка - круглого магаданского отличника - в Москву за получением весомой московской "золотой медали". Парень оказался избалованным и, естественно, крайне самонадеянным и наглым - что делать, положение обязывало! Но с учебой в Москве дело не пошло: мало было иметь дальневосточного царя-батюшку в родителях, нужны были и мозги. Сполз наш герой до четверок и троек. Как его звали, я не помню, так как он с гордостью носил именно фамилию. Он у нас был просто "Никешичев". Но не о том речь. Однажды на уроке истории в 9-м классе Никешичев как-то недопустимо оскорбил Эдика Миронова. Тот сидел на предыдущем ряду. Не оборачиваясь, он взмахнул рукой, как это делают пловцы баттерфляем, и врезал пощечину Никешичеву. Прежде, чем продолжать, замечу, что Эдик был здоровяк, один из лучших атлетов школы и даже чемпион Москвы среди юношей, кажется, в беге на 60 метров. Как все сильные люди, он был незлобив и более того - миролюбив. Так что можете представить, что такое Никешичев сказал Миронову, если тот ему врезал прямо на уроке! Никешичев тут же вскочил и на весь класс заорал: "Александр Акимович! Александр Акимович! Вы видели, Миронов меня ударил. Идемте к директору школы, вы подтвердите этот хулиганский поступок!" Александр Акимович, наш учитель истории, спокойно ответил: "Никешичев, сядь, пожалуйста, на место... Во-первых, я ничего не видел. А во-вторых, Миронов ударил тебя за дело". Вот так нас в школе неформально учили тому, что добро и зло - это не формальные категории... Александр Акимович - наш любимый учитель, был учителем, что называется "от Бога". Он многому нас научил в жизни, хотя его предмета - истории - мы и не знали так, как знали математику или физику. Но в том была не его вина, а наши технократские устремления. Первая тройка в жизни (случай в институте) После окончания школы. 1952 г. Учился я в МАИ на радиофакультете. Прилежанием я не отличался: больше выпускал еженедельную курсовую стенгазету, по вечерам допоздна играл в "козла", а днем носился в футбол. Помогала хорошая база, полученная в средней школе. Но долго на этом не протянешь! Начался третий курс. Пошли спецпредметы, среди коих базовый предмет - радиотехника. На экзамене я схлопотал первую в жизни тройку на экзамене. Самолюбие взбунтовалось, и я твердо решил эту тройку пересдать "на арапа". Преподавал радиотехнику у нас замечательный лектор - Юрий Александрович Мантейфель. Он, в дополнение ко всему, обладал и удивительным чувством юмора и доброжелательности. Пришел я на пересдачу. Вытащил билет. Что-то то ли про частотную, то ли про фазовую модуляцию. Для меня это и до сих пор остается загадкой, а тогда и вовсе было тайной за семью печатями... Начал я бодро отвечать, понимая, что уверенность - это половина успеха. "Что вы мне пересдаете?" - спросил Мантейфель. "Радиотехнику..." - "Это я понял из общей терминологии. Я имею в виду, что и на что вы пересдаете". - "Тройку..." - "Ну, вот теперь понятно! Пойдите-ка в деканат и спросите, могу ли я переправить вам тройку на двойку?" Все остальные пересдававшие аж рты разинули. Мантейфель был незлобив. Мне удалось "уползти", сохранив свою законную (или вернее, незаконную) тройку. История эта имела продолжение. Лет 15 спустя был я первым оппонентом на защите Тоси Шуры-Буры (простите, Антонины Эммануиловны). Вхожу в зал заседаний Ученого Совета (какого - уже не помню) и вижу, сидят рядышком Мантейфель и другой наш лектор - Эммануил Исаакович Гитис. Подсел я к ним. Поздоровался. Представился. Оказалось, что Тося - дочка Гитиса! А Мантейфель пришел "поболеть" за дочку друга. Я спрашиваю: "Ю.А., а вы помните вот такой-то эпизод?", имея в виду мою пересдачу радиотехники. Он, вспомнив, буквально до слез расхохотался и рассказал его в деталях Гитису. Оба ржали чуть не в голос (благо, защита еще не началась). Потом Мантейфель добавляет: "Я и вас хорошо помню - вы всегда были одним из лучших студентов на курсе. Вот и докторскую защитили раньше всех!" - "Но Ю.А., ведь тот пересдававший - это и был я!" Опять взрыв хохота. Я пытался сказать, что никто этот эпизод, кроме меня и еще двух-трех человек, и знать бы не мог. Не знаю, убедил ли я своих бывших профессоров, но все это было именно так: никогда я радиотехнику не знал, а посему с радостью бросился в нарождавшуюся тогда теорию надежности... Чем сбили Гари Пауэрса... (первая работа) После окончания института по распределению я "сыграл" в ящик... Тот самый ящик, которым руководил один из крупнейших советских авиаконструкторов Сергей Алексеевич Лавочкин. Это самолет Лавочкина немцы называли "черная смерть"... Именно Лавочкин создал первый сверхзвуковой самолет, первую низколетящую "дальнобойную" крылатую ракету, способную пролететь тысячи километров, используя наземные ориентиры, первую управляемую баллистическую астронавигационную ракету стратегического назначения... Кстати, с испытаниями одной из них произошел смешной казус. Стреляли по цели на Камчатке. Естественно, от ракеты оставались обычно "рожки да ножки". Посылали в тайгу солдат искать осколки (куски фюзеляжа, части двигателя и пр.), чтобы по координатам, где их нашли, оценить точности попадания. И вот, обнаружилось, что почему-то осколки странным образом группируются кучно: где густо, а где пусто. Конструкторы всполошились: в корпусе какой-то дефект, если происходит такой странный разброс осколков! Я был в группе, которая делала статобработки. (Дело в том, что в первое же лето после института я сломал ногу и, сидя на даче, прочитал "Теорию вероятностей" Е.С. Вентцель, став, тем самым, специалистом по статистике ящичного масштаба.) Мне пришла нелепая мысль: запросить осколки в Москву и посмотреть, какие они. Почему это мне взбрело в голову, не знаю. Оказалось, что все осколки из "кучи" оказались распиленными кусками! Дело было в том, что за каждый найденный кусок солдату платили трешник. Как в жизни все просто получается! Сам я попал на полигон полугодом позже, на испытания "изделия 400". Это была управляемая ракета класса "земля-воздух". Наземная система управления была по тем временам шедевром инженерной мысли: вычислительный комплекс этой системы мог одновременно управлять, кажется, двадцатью ракетами одновременно. Дальность стрельбы - 400 километров, откуда и кодовое название. Кстати, однажды при запуске с полигона на Балхаше ракета потеряла управление и грохнулась где-то в степях южного Урала, попав в отару овец/баранов или коз/козлов. Советскому животноводству был нанесен значительный ущерб (с мясом было плохо). Жалобу, направленную в Минобороны, естественно, отрикошетили в ОКБ Лавочкина... Мы сидели на полигоне и ждали выволочки от Генерального Конструктора. Но вскоре руководство получило Правительственную телеграмму от Семена Алексеевича: "ПОЗДРАВЛЯЮ УСПЕШНЫМ ИСПЫТАНИЕМ ИЗДЕЛИЯ 800 ТЧК ЛАВОЧКИН". Еще одно испытание едва не закончилось для всей нашей команды весьма трагически. Запускали "изделие 400" в очередной раз. Чтобы посмотреть пуск, мы забрались на командный центр - одноэтажное, но довольно высокое здание с плоской крышей. А нужно сказать, что пуск ракеты ПВО - зрелище потрясающее. Все привыкли смотреть по телевизору запуски космических кораблей, которые сначала зависают, потом медленно, будто нехотя, ускоряются и важно улетают, исчезая в небе. Пэвэошная ракета - это снаряд. Она больше всего похоже на "катюшу": также срывается, как собака с цепи, и тут же мчится, сломя голову, сопровождаемая огненным хвостом. Спустя некоторое время подается команда набора высоты, ракета наводится на беспилотный самолет-мишень и... Итак, пуск... Но на этот раз, о котором я пишу, ракета, пролетев положенное расстояние после старта, резко повернула и полетела назад, на нас! И это все на очень небольшой высоте! Как потом выяснилось, какой-то умник перепутал управления рулями курса и рулями высоты! Было очень страшно, сознаюсь. Все стали прыгать с крыши, а я не решился: днем, играя в футбол, я подвернул ногу, и она дико болела. Я просто лег на крышу, распластавшись на ней блином. Ракета с воем пронеслась прямо над головой (по крайней мере, так казалось со страху) и грохнулась примерно в километре-полутора от нашей пусковой площадки. Жертвы все же были. Дело в том, что вокруг командного центра по периметру была проложена бетонная дорожка примерно двухметровой ширины. За ночь ее заметало хорошим слоем мельчайшего песка, как у нас заносит снегом. Каждое утро солдаты сметали этот песок, очищая дорожку, наваливая что-то наподобие песчаного сугроба. Те, кто не допрыгнули до этого "сугроба", при падении на цементную дорожку оказались с травмами похуже, чем моя - после какого-то несчастного футбола! Да, кстати, вернемся к заголовку. Так чем же сбили Гари Пауэрса? Ну, конечно, "изделием 400". Помните эту историю? Американский Президент Дуайт Эйзенхауэр был приглашен Никитой Хрущевым посетить славное море священный Байкал. Там была уже проложена новая трасса от Иркутска до Листвянки... (Кстати, первая реальная польза России от американских президентов после войны.) Но не тут-то было: пролетел вдоль-да-поперек по-над всей нашей необъятной Родиной американский самолет-шпион. Пытались его МИГами сбить - не достать, а вот "изделие 400" свое дело сделало! Хотя ходили слухи, что ракета в самолет не попала, а взорвалась где-то рядом, но вынудила американского пилота катапультироваться. Ну, и слава Богу - убивать не хорошо. Порыв пролетарского интернационализма (случай на работе) Моя вторая работа была у Якова Михайловича Сорина, человека создавшего первый в электронной промышленности отдел надежности. У Я.М. я был вторым сотрудником: весь отдел состоял тогда из трех человек - начальника отдела, его зама и меня, единственного подчиненного. Но вскоре и у меня появился подчиненный - Юра Коненков, внук знаменитого скульптора С.Т. Коненкова. Вы помните, в январе 1960 года Фидель Кастро (кстати, с благословения тогдашнего американского президента) совершил переворот на Кубе. Америкашки быстро уразумели, что пустили козла в огород, и начались вселенские неприятности. Правды о событиях никто в Союзе не знал, а бородатый и молодцеватый Фидель почти у всех вызывал симпатию. И вот мы с Юрой решили собрать деньги в фонд революционной Кубы. Как положено, составили ведомость и пошли в люди. Восторженных мальчишей-кибальчишей было хоть пруд пруди. Уже вскоре мы набрали приличную сумму и с гордостью принесли ее в Комитет ВЛКСМ. Тамошние молодые функционеры с любопытством на нас поглядели, но деньги под расписку взяли. Мы были безумно горды первым в жизни гражданским подвигом! И вот, прошло дня два-три, вызывают нас в тот же комитет, где уже сидит какой-то "внешний", не знакомый нам чиновник от партии или комсомола, и начинает выговаривать нам, чтобы мы не лезли со своей инициативой куда не следует. "Будет нужно, мы сами скажем, чтобы собирали деньги на что надо. А с этой инициативой вы еще и вашими комсомольскими билетами можете поплатиться!" Вот так! Гражданский подвиг, о котором мало кто знал На банкете, состоявшемся после защиты докторской диссертации одного моего друга, Андрей Николаевич Колмогоров - один из крупнейших русских математиков всех времен - провозгласил примерно такой тост за Б.В. Гнеденко: "Я хочу поднять бокал за Бориса Владимировича, который является лидером советской школы теории надежности. Но мне хотелось бы, в первую очередь, выпить за него как за гражданина". Во времена "советского патриотизма" услышать такой тост от А.Н., совершенно чуждого "официозным" словесам, было необычно. Я не удержался и, подсев к А.Н., спросил его, что он имел в виду. "Дело в том, что Б.В. в тяжелом 37-м году спас жизнь одному человеку". Было ясно, что в дальнейшие объяснения А.Н. не пустится... В один из вечеров, когда я пришел к Б.В., его что-то задержало на кафедре. Наталия Константиновна, его жена, накрыла чай на столе, как всегда уставленном домашними вареньями разных сортов. За чаем я рассказал про свой вопрос Колмогорову. Н.К. поведала мне, что в 37-м на Колмогорова кем-то был написан подметный анонимный донос. Но НКВД играло "в чистую игру": им нужно было свидетельство конкретного человека. Их "выбор" пал на Б.В., друга и любимого ученика А.Н. Гнеденко несколько недель продержали в подземных застенках на Лубянке, пытали ярким светом "юпитеров", не давали спать, доводя почти что до состояния безумия. Никаких бумаг он так и не подписал, после чего его все же выпустили на волю. Н.К. сказала мне: "Только никому об этом не рассказывайте: ни Андрей, ни Борис страшно не любят об этом вспоминать". Я бы и не рассказал, если бы сам Борис Владимирович во время одного из визитов в Америку в 1991 г. в Университет Джорджа Вашингтона, где я тогда работал, не рассказал об этом в интервью для журнала "Statistical Science". Груз принципиальности Профессор Жмеринский1 был зам. Главного Конструктора по надежности в одной из крупнейших ракетных фирм. Ракеты наши были вполне надежны, но что-то постоянно случалось - ведь не могло же не случаться! Тем не менее, в фирме бытовал лозунг: "Мы обеспечиваем стопроцентную надежность!" Когда что-либо случалось, то принимались те или иные меры и утверждалось, что данный отказ устранен навсегда. А других отказов и не будет! Будучи талантливым инженером, Жмеринский написал плохую книгу, которая, однако же, на ученом совете Госстандарта была выдвинута на Госпремию СССР. В качестве официальных оппонентов были назначены академик УССР Б.В. Гнеденко, профессор Я.Б. Шор и ваш покорный слуга, который ходил еще в кандидатах. Я с волнением взялся за чтение книги, но по мере чтения впал в уныние: ошибки математические и инженерные, ложные посылки, отсюда - неверные выводы... Я написал разгромную рецензию и... почувствовал себя самоубийцей: я не могу не написать того, что думаю, но это же будет против моих учителей! (Шор был моим консультантом по кандидатской, а Гнеденко - моим оппонентом, которого попросил об этом Шор.) Я был уверен, что они поддержат книгу, тем более что тогда был дефицит на подобного рода техническую литературу... Может, просто отказаться от выступления? Я решил поехать к Я.Б. и, открывшись, попросить совета. Был выходной, я позвонил Шору, и он, конечно, пригласил меня домой. Жил он в другом конце города, я вскочил в такси и помчался (благо, тогда это было дешево даже для кандидатской зарплаты). Шор встретил меня традиционной улыбкой во всю свою нержавеющую челюсть. Я, видимо, был не совсем в себе. Он угостил меня чаем, а сам взял мой отпечатанный текст и стал читать. Затем резонно ответил, что требуется мое мнение как специалиста, и оно у меня есть - в чем же вопрос? Но посоветовал съездить и к Гнеденко, может, он что-нибудь другое посоветует. Тут же набрал номер Гнеденко, обо всем договорился, и я поехал в Университет, где жил Гнеденко. Гнеденко умел встречать людей - от дворников до академиков, всех радушно и на равных. Ну, а я был где-то между... Перед Б.В. я всегда преклонялся. Мне уже тогда посчастливилось работать с ним в Кабинете надежности, в журнале "Надежность и контроль качества", посещать его еженедельный семинар в МГУ. Но, тем не менее, каждый раз встречаясь с ним, я испытывал огромное волнение. Когда я рассказал о своих переживаниях относительно рецензии, Б.В. сказал примерно следующее: "Вы не должны принимать во внимание то, что можем думать мы с Яковом Борисовичем. Если у вас есть свое мнение, в котором вы убеждены, вы должны его высказать. В этом и состоит научная принципиальность". Я понял, что мой приговор подписан... На следующий день я явился в Госстандарт с бутылочкой валокордина... Оказалось, что порядок выступлений таков: первым - Ушаков, вторым - Гнеденко, третьим - Шор... Только этого и не хватало! Почему так? Уж либо Ушаков, Шор, Гнеденко - по возрастающей, либо Гнеденко, Шор, Ушаков - по убывающей... Я залез на трибуну, чувствуя себя, как в известной песне Утесова: "На палубу вышел, а палубы нет..." Говорил минут 20, закончив миролюбивее, чем собирался сначала: "Таким образом, книга профессора Жмеринского содержит много математических, логических и даже инженерных ошибок и не может быть полезна для инженеров..." Зал безмолвствовал. Потом пошел шумок, но в этот момент вышел Гнеденко. И сразу взял быка за рога. "Выступавший передо мной И.А.У. сказал, что книга профессора Жмеринского не будет полезна инженеру..." Пауза в традиционном гнеденковском стиле. Я судорожно глотаю остатки валокордина прямо из бутылочки. Сердце отбивает чечетку. "Я думаю, что он глубоко неправ!.." Опять пауза. Да еще какая! А я, между тем, превращаюсь в одно сплошное колотящееся сердце. "Эта книга... просто вредна!" По залу пронеслась волна полуахов-полуохов. У меня спадает груз с плеч... Говорил он совсем немного, минут пять. Сказал, что я отметил почти все, что надо, и повторяться нет необходимости. Вышедший затем Шор с методичностью пираньи обглодал беднягу Жмеринского: это был детальный обзор, страница за страницей, и даже с парой плакатиков для иллюстрации. И в заключение сказал, что полностью поддерживает двух выступавших перед ним рецензентов. Только позднее я понял, что "киты" прорежиссировали обсуждение. Меня нельзя было пускать последним: я бы жалко выглядел, как попугай, повторяющий то, что уже было сказано мэтрами. К тому же, заключительное выступление Я.Б.Шора было выслушано с огромным вниманием, потому что Борис Владимирович уже расставил акценты. До этой истории я с профессором Жмеринским фактически не был знаком. После обсуждения он был официально-холоден. Но спустя несколько лет отношения наши вошли в нормальную профессиональную колею. Это меня научило тому, что умные люди терпимы и самокритичны. Должен, правда, сознаться, что урок научной принципиальности не прошел для меня бесследно: ох, сколько я наполучал в жизни по шее из-за этого! Совсем недавно, уже в начале нынешнего тысячелетия, мне дали на рецензирование отчет по надежности (я работал консультантом в одной крупной американской компании). Отчет был никудышный, я отказался даже делать замечания по нему. Меня тогда попросили сделать работу самому. Через пару недель отчет был представлен, одобрен и послан к заказчику. Но оказалось, что автором первого отчета был ... ведущий специалист компании по надежности! Писал он этот отчет почти полгода... Сами понимаете, это был мой последний контрактный проект... Кому нужен второй "главный" специалист на одной и той же фирме? Но я никогда не жалел о "шишках", достававшихся мне из-за этой самой принципиальности, и всегда вспоминал с благодарностью своих учителей, помогших мне найти и сохранить это качество. Об одной скандальной защите Мне столько раз приходилось быть оппонентом, что теперь, вспоминая об этом, даже немного удивляюсь: когда я успевал работать. Впрочем, речь не об этом, а об одной защите, где как официальный оппонент я повел себя достаточно странно, и до сих пор не могу понять, что же я должен был делать. Меня попросил однажды некто Альфонс Карапетянович Мигранян2 - начальник отдела надежности одного из Ереванских НИИ - быть у него оппонентом на докторской диссертации. Тема совпадала с моим профилем, и я согласился. Диссертация производила приятное впечатление: хорошо написана, много публикаций - штук сорок, что вполне достаточно для докторской. Отзыв получился нетипичный для меня - почти восторженный. Наступил день защиты. Проходила она в одном сверхзасекреченном военном ракетном институте. По "табелю о рангах" меня поставили выступать первым. Началось все обычно, с доклада соискателя. И вот тут-то все и началось... Пошли ошибки в докладе, всякие несуразности типа "экспотенциального" распределения... Я задал несколько вопросов по особенно мутным моментам доклада, где соискатель не показал своего понимания ни моих вопросов, ни своих ответов... Потом ученый секретарь совета начал зачитывать материалы из личного дела Миграняна. Когда он произнес, что уважаемый соискатель опубликовал где-то за 400 работ, у меня зародилось сомнение: при всей моей "писучести" за 20 лет работы я напечатал всего чуть-чуть за триста... Это в среднем почти по статье в месяц. А тут четыреста! Я спросил секретаря, когда была опубликована первая статья. Оказалось, что за два года до защиты кандидатской, а кандидатская была защищена три года назад. Несложная арифметика: 400 статей за 5 лет, это по 80 статей в год, что дает на круг, грубо говоря, по две статьи в неделю! Пришлось задать еще один вопрос: сколько работ выполнено в соавторстве, а сколько - без. Ученый секретарь нудно перелистывал агромаднейший список трудов... Оказалось, что "без" - нет! Мне все стало ясно. Я сказал, что больше вопросов у меня нет. Настало время выступать. Что делать? Вспомнил инструкцию ВАК: "...оппонент зачитывает свой отзыв..." Решил соблюсти все правила, но перед началом своего выступления попросил председателя совета разрешить мне выступить в обсуждении сразу же после своего отзыва. Я подчеркнул, что в инструкции ВАК на этот счет ограничений нет. Разрешение мне было дано. Зачитываю отзыв, и тут же перехожу к дискуссии. - "После ответов соискателя на вопросы, а особенно после справки о публикациях, зачитанной ученым секретарем, заявляю, что я считаю свой отзыв о диссертации товарища Миграняна ошибочным, поскольку все говорит о том, что работа в своей основе написана не им. Более того, факт научной нечистоплотности, связанный с использованием служебного положения в форме вынуждения сотрудников брать его в соавторы, для меня абсолютно ясен. Я считаю, что в нашей науке не место таким, как тов. Мигранян". Представляете сценку из "Ревизора"! Жаль, что мухи в военных НИИ не летали - нечего было слушать. Но насчет "Ревизора" я поспешил: тишину нарушил побагровевший председатель совета, полковник имярек. Он с размаху бацнул свои очки об дубовый председательский стол, и те рассыпалось мелкими осколочками. Паузу он, видимо, держать умел. А может, просто умел быстро действовать, но мысль его не поспевала за его действиями. Он сказал, что ни разу не видел такого беспринципного оппонента, как я, и считает, что де-юре отзыв положителен и что члены совета не должны принимать во внимание мое последующее заявление. Я ответил на это, что совет может поступать так, как ему подсказывает совесть, но что я, согласно инструкции того же ВАКа, требую внести в стенограмму содержание моего дополнительного выступления. На этом поле я битву проиграл: голосование было единогласным в пользу "пострадавшего" - не зря он спаивал коньяк ящиками членам совета за неделю своей "подготовки" к защите (об этом мне рассказывали мои друзья из этого института). Но зло все же было наказано - экспертный совет ВАК (причем даже не тот, членом которого я состоял!) "зарубил" диссертацию. Правда, я уверен, что Мигранян добился своего впоследствии: это было не так-то сложно для человека с жизненной установкой "все и всех можно купить - вопрос только, за сколько". PENICE COCKTAIL (из опыта международных связей) В 1969 году в Венеции состоялась конференция ИФОРС, Международной Федерации обществ по исследованию операций. Я к тому времени стал вице-президентом Советского общества по исследованию операций (президентом был академик Никита Николаевич Моисеев). Честно говоря, это наше общество было теми еще "Роген унд Копытен": кроме "зиц-председателя" и "виц-председателя" в нем не было больше ни одного функционирующего члена. Мы были нужны не более чем для некоего чичиковского представительства великой страны в Международной организации. Конференция должна была состояться в конце июня, а где-то в середине июня прислали мне приглашение приехать заранее, на два дня раньше, для участия в собрании этого Программного Комитета, членом которого я состоял. Им бы догадаться, что дело не только в билетах, и даже не в деньгах: раз Выездная Комиссия ЦК разрешила вылет, например, 23 июня, то советскому человеку невозможно было вылететь на два дня раньше. Да и визу Госкомитет по науке и технике запрашивал только в день перед отъездом, a выдавал вечером. Почему - одному Богу известно, а за отсутствием такового - просто никому. Просто "так надо". Так вот, приглашение я получил из Англии от Председателя Программного Комитета Поля Риветта по телеграфу. Вот ее буквальное содержание: Международная телеграмма Министерство связи СССР DR I USHAKOV 10 NOV BASHILOVKA ST APARTMENT 95 MOSCOW A40 C SR778 RG12 B47 BRIGHTON T 12 1523= PLEASE REPLY IMMEDIATELY TO PENICE COCKTAIL INVITATIO P RIVETT= Вы спросите меня, почему все воспроизведено с такой точностью и дотошностью? Да потому, что эта телеграмма вот уже больше тридцати лет висит у меня на стенке над письменным столом! Видимо, кто-то из чересчур грамотных "почтаников" подправил непонятное Venice на понятное penice (хотя грамматически верно по-английски будет "penis", но звучит так же!) Я пропускаю всю конференцию, которая проходила во Дворце Дожей, все красоты Венеции с ее затхлыми (да просто вонючими!), но очаровательными каналами, и перехожу сразу к заключительному банкету. Меня как экзотическое животное - homo soveticus - посадили за стол президиума. Более того, после пары-тройки "генеральских" тостов мне предоставили слово. Первым делом я пообещал, что моя речь будет предельно короткой. Я поблагодарил Программный Комитет за персональное приглашение на коктейль-парти, но сказал, что не приехал, потому что был в растерянности: что бы это значило. Я достал телеграмму, дал ее всем верхним чинам, с которыми сидел за столом - Президенту ИФОРСА, председателю конференции, председателю программного комитета и др. Прочитав телеграмму, все они стали буквально кататься по столу в судорогах смеха. Зал зашумел с просьбой прочитать телеграмму, на что Президент ИФОРС ответил, что прочесть это нельзя, это нужно видеть. Телеграмма спустилась в зал и пошла от стола к столу. Картина напоминала "бегущую волну" на стадионе: публика за одним столом ложилась в хохоте, передавала телеграмму, следующий стол ложился, и так далее. Замечу, что мои международные позиции окрепли после этого случая фантастически. Самый незабываемый день Я очень любил ездить в командировки со своими детьми, если позволяли обстоятельства. Побывал с ними в Ереване и Каунасе, на Байкале и в Болгарии, в Ленинграде и Ташкенте, в Киеве и Риге... Однажды, поехав в достаточно "прогулочную" командировку в Ереван, я захватил с собой сына Славу, которому было тогда лет 10. Было лето, жара - умопомрачительная. Делать ему особо было нечего, а таскаться со мной по разным заведениям (ВЦ, Университет и т.п.) - тоска смертная. Вел он себя стоически, хотя и подвывал, что ему скучно. В один из таких дней мы собрались вечером навестить моего бывшего аспиранта и друга - Ашота. Еще с утра я пообещал Славе, что этот день он запомнит на всю жизнь. Как пообещал, так и забыл... Вечер для меня прошел очень интересно: пришло много моих бывших аспирантов и просто друзей, мы и пели, и пили, и в нарды играли... Потом пошли все большой гурьбой, человек десять, провожать нас со Славой в гостиницу. Был уже двенадцатый час. Слава нагибает меня к себе и говорит: "Ты обещал, что этот день я запомню на всю жизнь... А даже вчера было интереснее..." Проходили мы в это время мимо Ереванского Университета, перед которым под шатром темного южного неба чернело огромное зеркало застывшего на ночь фонтана размером с половину хорошего футбольного поля. Решение возникло моментально: "Ребята, а почему бы нам сейчас не искупаться?!" - "...?" Какой-то робкий голос: "Да у нас и плавок нет..." - "Зачем плавки?" - и я начал стягивать с себя все, что на мне было. Славка понял меня тут же. Вскоре все мы белыми приведениями плясали по пояс в воде фонтана. На шум вышел сторож, стал грозиться милицией. Кто-то из моих армянских друзей сказал: "Мы не хулиганим. Это просто приехал из Москвы наш учитель, профессор Университета, и он объясняет нам закон Архимеда". Обошлось без милиции - хороший был сторож, да и авторитет Архимеда, возможно, сработал: ведь в бывшем Советском Союзе и сторож мог слышать где-то имя великого грека. Теперь, если кто-то спрашивает Славу: "А какой у тебя был самый запоминающийся день в жизни?" - этот вопрос не вызывает у него затруднений с ответом... Продолжение следует 1 Фамилия изменена, история и факты подлинные. 2 Фамилия изменена, история и факты подлинные. Игорь УШАКОВ (Сан-Диего)