"Знание-сила" №23-24-1932
Л. Кассиль
В глушь вселенной
СКАРЛАТИНА — зуд, бред, жаркий звон в ушах, и потом тишина. Толстый кокон тишины обмотал голову десятилетнего Кости. Звуки еле-еле пробивались сквозь эту немую толщу. Мир, казалось, отступил, мир ушел страшно далеко. Его грохот упал до шороха. Костя очнулся, словно Робинзон на островке в великом и таком тихом океане, на островке, необитаемом, омываемом безмолвием, никогда не посещаемом звуками. И Костя понял, что он оглох.
 К. 3. Циолковский беседует с ребятами-моделистами. |
Кто знает, может быть именно благодаря своей глухоте, Костя стал дружить со звездами. Ему было легче разглядеть звезды, чем расслышать товарищей. И луна, скажем, была для него не многим более беззвучна, чем земля. И таинственная, недосягаемая глушь ночного неба, глушь вселенной не подавляла, не пугала его своей черной немотой. Звездные миры казались оглохшему мальчику не такими уж далекими в этом вообще нерасслышимом дне и отступавшем от него мире. Тогда впервые, должно быть, шевельнулась в Костиной голове совсем еще туманная, но смелая догадка. Она окрепла в тишине многих последующих лет и превратилась в замечательную идею, которая теперь сделала Костю знаменитым по всей нашей планете и занесет его имя в глушь вселенной, на все те чужие планеты, где только может обитать мысль.
Путь человечества к звездам лежит через Калугу. Мир давно признал это.
Когда-то городок на Оке был отмечен в истории пребыванием в нем в дни смуты храброго вождя повстанцев Болотникова и самозванца «Тушинского вора». После Калуга была известна, как последнее водворение покоренных владетельных особ. Сюда были сосланы крымский хан, и грузинская царевна Фекла, и стойкий Шамиль. Однако не низложенным самодержцам, не самозванцам, а самоучке, великому самоучке обязана своей мировой славой Калуга. Теперь Калуга запросто знакома со вселенной. Это — мировая столица дирижаблистов, ракетчиков и звездоплавателей. И именно в Калуге праздновался недавно 75-летний юбилей старейшего межпланетчика, которым стал глухой калужский мальчик Костя, мечтавший о тишине и звездах.
Я ездил поздравить его. На пригласительном билете, с которым я ехал, рядом с привычными лозунгами об овладении техникой было напечатано скромным, но степенным шрифтом: «Завоюем стратосферу и межпланетные пространства». И когда я засыпал в вагоне, мне казалось, что Калуга — это только передаточная станция, а там, за Калугой, начинается уже вселенная, как за рейдом открытое море, Я даже был слегка разочарован, проснувшись следующим утром: проводник, разбудив меня, не об'явил: «Станция Марс, кому пересадка на астероиды, выходите»... Нет! Он потянул меня за ногу и сказал безразличным голосом: «Вставайте, Калуга».
Прежде чем отыскать людям дорогу к звездам, Константину Эдуардовичу пришлось пройти тяжелый путь по земле. Отец его, бедный лесничий, неудачник-изобретатель и провинциальный философ, не имел средств, чтобы обеспечить маленькому полуоглохшему Косте классическое образование. Семья часто бедствовала. Но Костя Циолковский самоучкой прошел физику и математику. Совсем еще мальчиком он изучал всевозможные технические открытия. Когда ему было четырнадцать лет, он склеил из бумаги аэростат и наполнил его дымом. Потом он увлекся мечтой построить аппарат, летающий при помощи машущих крыльев. Костя с головой ушел в изобретательство. Он строил токарные станки и мастерил модели летающих машин. А ведь в то время в помине еще не было аэроплана. Он сконструировал коляску, которая сама бегала, двигаемая маленькой паровой турбиной. Затем он поставил на этой колясочке ветряной двигатель, и коляска отлично бегала по крыше даже против ветра.
Вскоре пятнадцатилетнему Косте пришла в голову и крепко засела в мозг мысль о создании большого управляемого воздушного шара с металлической оболочкой. С этих пор он уже не расставался с мечтой о металлическом аэростате и горячо принялся за вычисления. В то же время Костю стала занимать мысль о полете человека в космические, т. е. межзвездные, просторы. Сначала он думал, что здесь надо использовать центробежную силу, но вскоре он понял, что избрал неверный путь. Тогда он серьезно взялся за высшую математику и к семнадцати годам уже хорошо владел ею.
Пройдя дома, самоучкой, полный курс школы, он сдал все экзамены и стал учителем математики и физики. 40 лет он учительствовал добросовестно и самоотверженно. Но в то же время он не зачеркивал своего списка мечтаний. Он продолжал неутомимо работать, учиться и изобретать. Он работал неутомимо. Он искал настойчиво. Он был усидчив и стоек. Неудачи не заставляли его бросать начатое. Работая одиноким самоучкой в захолустье, он часто открывал истины, которые были уже давно известны ученым. Но Константин Эдуардович не смущался. Он не опускал рук и упорно трудился над своими открытиями. И он добился.
Его работа «Дирижабль металлический, управляемый» на десять лет опередила всякие цепеллины.
Только сейчас, через сорок лет после изобретения Циолковского, дирижабль, пройдя уже мягкие, полужесткие и жесткие (каркасные) возрасты, начинает затвердевать в упругой металлической оболочке. На сорок лет опередила мысль Циолковского технику своего времени. Также было и с аэропланом. Еще не было работ Сантос-Дюмона и Адера, еще не собиралась модель братьев Райт, а Циолковский уже за восемь лет до них разработал теорию и построил чертежи аэроплана. И что еще поразительно: только сегодня, после двадцатилетней авиационной практики, самолет смог приобрести тот вид, те формы, которые были тогда сразу угаданы Циолковским.
Но неоспоримым предвестником будущего явился он в деле открытия вселенной для человека.
...В тесной горенке не спеша кончает обед большая семья. Из-за стола поднимается мне навстречу высокий, застенчивый старик. Он двигает огромные, мохнатые шлепанцы-пантофли. Он полон радушия и мягкого внимания. Большие, совсем детские глаза, отвыкшие удивляться, но еще сохранившие ласковую пристальность любопытства, разглядывают вошедшего.
— Циолковский, — коротко говорит он.
Его медленный, мерцающий голос мучительно слаб. Он доходит, как из безвоздушного пространства.
— А мы только что пообедали... Чем же угостить вас? Щец не желаете ли? Ну вот хоть яблочко возьмите. А вы молчите, молчите... Все равно эдак, ничего ровнехонько не слышу. Не старайтесь. Идемте ко мне наверх... Вот возьму трубку... Тогда и потолкуем...
Мы карабкаемся по головоломно крутой лесенке, о которой, впрочем, уже до меня написано строк много больше, чем ступенек на ней. На мансарде, в небольшой выбеленной светелке, царят книги и рукописи. Золототисненный массив энциклопедий, стопки сочинений Чехова, Мамина-Сибиряка, Ибсена. За окошком обмелевшая Ока тужится протолкнуть плот через свое пересохшее горло.
Циолковский совсем не так дряхл, как это может показаться с первого взгляда.
Он деятелен и смешлив. Он усаживает вас, он двигает большое кресло, устраивается в нем и затем вооружается огромной трубой в виде воронки с длинным узким горлышком длиною около метра. Это целый слуховой телескоп. Он направлен на собеседника.
— Самодельная, — поясняет Циолковский, — из простой жести, еще при царе... за 15 копеек... Вот так... И больше ничего. Отлично. Все слышно. И кричать не следует. Не хуже вас слышу... Ну-с, теперь рассказывайте, кто вы такой, откуда? Вот вам листок, запишите мне на память. А то я стал что-то плохо имена помнить.
С трубой, через которую он «расслушивает», быстро свыкаешься. И от шутливых расспросов хозяина сразу
делается легко и нестеснительно, как дома.
— Ну, Константин Эдуардович, как вы думаете, скоро я отправлюсь специальным корреспондентом на луну?
Циолковский хохочет. Он смеется удивительно легко и заразительно, радуясь, видимо, самому ощущению веселого.
— Ишь, прыткий!.. Не-е-ет! Это не так скоро, совсем не так скоро. Много лет, много сил. Сначала пусть стратосферу завоюют.
Об астронавтике, о звездоплавании он говорит с чудесной простотой, которая неотделима от истинного величия его идей. Он никак не фантастичен. Все время — расчеты, цифры, законы. Это — знание без самонадеянности. Это — уверенность без бахвальства. Его последние работы посвящены устройству межпланетных человеческих поселений. Циолковский не зовет людей переделиться в будущем на другую планету.
— Я вообще никогда не старался отвлечь человечество от земли, — говорит он, — пока и на земле, мы видим, можно очень много улучшить в жизни. А если уж переселяться в будущем, то на астероиды. Или на искусственные межпланетные станции. Вот там не будет земных тягот. Притяжения нет! Климат можно устроить, какой вам хочется... Солнечную энергию, можно использовать в таком об'еме, какой нам еще и не снится... И доменные печи она заменит, и все двигатели. А материалы можно будет доставать ракетами с земли. Или зачалить астероид какой-нибудь и произвести его разработку... Там металлов сколько угодно...
И он рисует увлекательную картину. Люди пасут стада астероидов и, по мере надобности, доят их. У меня начинает слегка кружиться голова.
А на калужский телеграф прибывали все новые и новые приветствия от земляков и иноземцев из Ленинграда, из Москвы, Харькова, Одессы, Германии, Франции, Испании. Калужские рабочие и колхозники, дерижаблисты и ракетчики, приехавшие из Москвы, научные работники Калуги до отказа заполнили вечером клуб железнодорожников. Занавес пошел вверх, как аэростат. Привставший зал горячо и любовно зааплодировал — на авансцене в большом кресле у стола сидел Циолковский.
На этой же неделе в фешенебельных салонах Берлина подвизался некий Ганусен, штатный астролог фашиста Гитлера. Ворожа на звездной гуще, он предсказывал Гитлеру близкое и верное рейхсканцлерство. А в Калуге советские рабочие и колхозники вместе с людьми науки слушали лекцию о звездоплавании.
Расходились из клуба очень поздно и, выходя, глядели на звезды.
— Великий старик! — сказал кто-то в темноте. — Возможное дело, и достигнем.
— Как это говорят: нет такой крепости, с которой бы не совладали большевики.
Луна выскочила из-за края крыши, круглая, дразнящая, как мишень-тарелочка. Мы посмотрели на нее подобно вернувшимся героям фантастического романа на последней его странице. Вот там, у этот пятнышка, мы поставим памятник Циолковскому. Это будет завтра. А пока — за дирижабль! Это дело сегодняшнее.