Николай Александрович Краснов вскочил ночью с постели, как ужаленный и немедленно зажег лампу: он решил наконец свою задачу. Целых три года мучил его этот проклятый интеграл, не поддаваясь никаким его усилиям; но что это достижимо, в том Николай Александрович был убежден. Студенты-математики, которым он предлагал решить задачу, после безплодных попыток, все категорически ему заявляли, что интеграл в конечном виде не берется; лучший профессор математики местнаго университета подтвердил то же самое, чтобы поддержать свое достоинство, так как все его попытки решить задачу ни к чему не повели. Но Краснов им не верил: ни студенты, ни профессор не знали, какое великое применение получит этот интеграл, если его удастся взять; все думали, что это лишь искусственно подобранная функция для упражнений в интегральном исчислении, и, когда задача показалась им не в меру трудной, спокойно ее оставили. Как они ошибались! Да, Краснов строго хранил свою тайну и до поры до времени не доверял ее даже своему другу, студенту Шведову. Интеграл Краснова был продуктом его долголетняго труда по механике: только он один тормозил его открытие, — великое, мировое открытие, — не поддаваясь никаким комбинациям и вычислениям, и тем закрывал таинственную, поразительную по своему значение, истину.
Со страхом Краснов взял лист бумаги и принялся за проверку решения, осенившаго его в постели. Неужели-же это опять окажется самообманом, и интеграл снова ускользнет, а вместе с тем и его замечательное изобретение не осуществится? Но, нет, вычисления вполне согласуются с его мыслями: интеграл, как и думал Краснов, распадается на три части, и каждая из них борется самым естественным образом. Раз, два, три раза проверяет он свои вычисления, — ошибки не находится. Восторгу его нет конца: он осуществит свою идею, над которою трудится целых семь лет. Задача решена окончательно и он — властелин мира. Да, властелин, такой же могучий, как сказочные герои Жюля Верна, совершающие с помощью своих изобретений чудеса! Но теперь перед ним не фантастический герой; он сам, никто другой, как Николай Александрович Краснов, — виновник открытия, которое станет выше открытия Стефенсона и Эдисона. Теоретически вопрос решен окончательно, а практически осуществить его идею — сущая безделица. Правительство не пожалеет средств, сознав, какия выгоды оно само здесь выручит. Да, он непременно предоставить свою работу правительству; он — не сухой эгоист, чтобы подобно капитану Немо, погрузить свой Наутилус в морских волнах, а отдаст свой труд на благо человечеству, оставив себе только честь изобретения!..
Но если он снова ошибся, и интеграл все-таки не берется? Сомнение охватывает его, и он снова проверяет с начала до конца все вычисления. Нет, все верно, а тревога все-таки растет да растет. Наконец, безпокойство овладело Красновым до того, что он поспешно оделся и, взяв шляпу, вышел из комнаты. Часы пробили три пополуночи.
— Куда ты, Коля? — спросила старушка-мать.
— Мама! Я взял свой интеграл! — крикнул Краснов, хлопнув дверью и чуть не бегом выходя на улицу.
— Бедный! Он совсем скоро сойдет с ума, — проговорила старушка и скоро опять заснула.
Краснов, был математиком недюжинным, хотя не только не получил высшаго образования, но даже не окончил курса гимназии. Он служил маленьким чиновником в одном учреждении и тем поддерживал существование свое и матери. Но все свободные часы он нераздельно отдавал науке. Знакомств у него не было. Сослуживцы считали его тронутым, студенты-математики, с которыми Краснов был бы не прочь сойтись, — педантом.
Один только человек любил и понимал Краснова, это — студент Шведов; но это тоже был человек, не совсем нормальный по отзывам его знакомых. Шведов был очень способный юноша, которому факультет единогласно предсказывал скорую профессуру. Он, как и все ученые, настолько зарылся в свои занятия, что совершенно забыл об остальных людях. Краснов благоговел перед Шведовым.
Через полчаса быстрой ходьбы Краснов повернул во двор одного дома и по черной лестнице поднялся в четвертый этаж. Длинный коридор тускло освещался фонарем. Краснов подошел к одной из дверей, на которой была прибита визитная карточка с надписью: «Петр Петрович Шведов, студент-математик», и постучал. Встревоженный стуком, Шведов в одном белье подбежал к двери.
— Кто там?
Это я, Петр Петрович, я, — Краснов. Отворите.
— С чем вас чорт принес ночью? — сказал студент, отворяя дверь.
— Замечательная вещь! Зажгите-ка поскорей лампу.
Пока Шведов добывал огонь, Краснов разделся и разложил свои бумаги.
— Смотрите сюда. Берется этот интеграл в конечном виде?
— Да, ведь, мы с вами сто раз пробовали его взять, и ничего не выходило!
— А, ну-ка, следите за мной повнимательней, не делаю ли я где ошибки.
И Краснов стал быстро делать вычисления. Шведов внимательно следил за ними.
— А, ведь, в самом деле, выходит! Дайте-ка, я попробую.
Он взял бумагу и начал сам вычислять. Ошибки не было.
— А знаете ли, Петр Петрович, почему я так интересовался этим интегралом?
— Почему?
— Дайте мне слово никому не выдавать тайны, которую я вам сейчас открою.
— Даю честное слово. Вы можете мне верить.
— Верю, верю. Ну, слушайте.
Краснов стал излагать свое открытие. С каждым его словом Шведов заинтересовывался все больше и больше. Он вскакивал со стула, садился на стол и не знал, чем выразить свой восторг и удивление. Наконец Краснов кончил.
— Да вы — Георг Стефенсон, Николай Александрович! Больше, вы — Ньютон, настоящий Ньютон!..
Краснов самодовольно улыбался.
— Как же вы теперь поступите с вашим открытием?
Краснов стал излагать Шведову свой план предоставления открытия правительству. Шведов мрачно слушал, не отрывая глаз от бумаги с вычислениями. Краснов спросил:
— Что же, одобряете вы мои намерения?
Шведов отвечал не сразу. Наконец он проговорил, как бы про себя:
— Я на вашем месте так не поступил бы ни в каком случае.
— А что же делать?
— Что делать? Досадно, право! Взрослый человек, великий геометр, механик и астроном, спрашивает, как ребенок, чтó ему делать с своим гениальным открытием! Неужели вы не понимаете, что вы губите собственное дело, которое может или совсем заглохнуть в чиновничьих руках или, что еще досаднее, попасть в руки каких-нибудь спекулянтов! Нет, вы не имеете нравственнаго права этого делать! Вы должны довести дело до конца. Владея вашим могущественным средством, вы должны делать открытия за открытиями, и, только умирая, сделать наследницей своих ученых сокровищ Россию. Если вам нужен помощник, то я готов бросить все и следовать за вами на край света.
— В самом деле? А ваша будущая профессура?
— К чорту профессуру! С вами я больше принесу пользы, чем на университетской кафедре!
— Отлично! — воскликнул Краснов. — Но все-таки, Петр Петрович, мы с вами не осуществим моего изобретения.
— Почему?
— У нас нет денег.
— Ах, чорт возьми! А, ведь, действительно, правда. Без денег ничего не сделаешь! Деньги необходимы, а денег-то у нас нет...
Шведов задумался.
— Чепуха! — сказал он через минуту. — Денег нам дадут.
— Кто?
— Есть один богатый человек, который отдаст на наше дело свое состояние.
— Да кто же?
— Виктор Павлович.
— Виктор Павлович? Русаков?
— Ну, да! Он очень богат, я знаю наверное. Необходимо лишь пригласить его в нашу компанию — и он пойдет с нами непременно.
— Профессор? Чтобы он бросил свои лекции для нашего предприятия? Этому я не поверю.
— Я же в этом убежден. Он все отдаст для того, чтобы сделать что-нибудь замечательное и превзойти Лессинга, а здесь представляется бесконечное поле для его деятельности. Идем сейчас к нему!
— Ночью? Неловко...
— Пустяки! Одевайтесь.
Математики оделись и вышли.
Виктор Павлович Гусаков был известным математиком. Он уж больше двадцати лет читал лекции по высшей математике в университете, напечатал несколько выдающихся сочинений и сделал не мало научных открытий. По внешнему же виду он, как и все замечательные математики, казался человеком необыкновенно странным. Если Краснова и Шведова считали за людей не совсем нормальных, то профессора Русакова всякий с перваго взгляда признал бы помешанным. Трудно было встретить более неряшливого или более разсеяннаго человека. Он читал своим слушателям прекрасныя по содержанию, но безобразныя по внешней отделке лекции: говорил неправильно, часто даже обрывал речь, не окончив слова. Однако, студенты высоко ценили его лекции, привыкнув Русакова не слушать, а смотреть на то, чтó он писал на доске; изложение всевозможных частей высшей математики Русаковым было оригинальное, необыкновенно точное и увлекательное. Студенты гордились им и охотно извиняли ему его странности. Математика поглотила все мысли профессора, и он, кроме нея, ничего не видел, ничего не знал и ничем не интересовался.
Единственный человек останавливал на себе его внимание и даже несколько его безпокоил, это — профессор физики того же университета, Лессинг. Профессор Лессинг тоже был небезызвестным ученым, но в противоположность Русакову был необыкновенно приличен, аккуратен, внимателен и точен, порой даже изящен. Он постоянно трунил над Виктором Павловичем и его разсеянностью, а равно и над его односторонней ученостью. За это Русаков терпеть не мог Лессинга и считал его своим заклятым врагом. Когда на заседаниях физико-математическаго общества его председателю, Лессингу, случалось в докладе сделать какую-либо ошибку, восторгу Русакова не было конца. Но это происходило редко; по большей же части такия ошибки встречались в докладе самого Русакова, и он задыхался от гнева, замечая ироническия улыбки председателя. Он готов быль отдать все свое состояние, чтобы придавить, оскандалить ненавистнаго профессора. Злоба его росла, а Лессинг приобретал все больше и больше известности в ученом мире.
Светало, когда наши друзья подошли к квартире Русакова и позвонили. Долго пришлось им ждать, пока заспанная горничная отворила дверь.
— Что вам нужно?
— Виктор Павлович спит? — спросил Шведов.
— Ну, да, конечно.
— Разбудите его. Скажите, что есть важное и неотложное дело к нему.
Горничная стала было возражать, но Шведов настоял на своем и через четверть часа к ним вышел профессор.
— Какое важное дело? Какое дело?..
— Виктор Павлович, — начал Шведов: — извините; слишком уж важныя обстоятельства заставили нас безпокоить вас в это время. Прежде всего позвольте вам представить моего друга, Николая Александровича Краснова, гениальнаго математика, как вы сейчас убедитесь. Видите, в чем дело. Как взять этот интеграл?
— Да, ведь, я вам доказывал в университете, что он в конечном виде не берется.
— Да, но ваши доказательства оказались софизмами.
— Как софизмами? Как софизмами? Так не годится говорить.
— А вот посмотрите.
И Шведов решил ему задачу. Недоумению профессора не было границ.
— Но это еще не все, Виктор Павлович? Разскажите-ка вы сами, Николай Александрович, о вашем открытии.
Краснов еще раз изложил то, о чем только что говорил в квартир Шведова. Русаков был поражен.
— Это, это... удивительно!
— Теперь вот в чем дело, Виктор Павлович, — начал опять Шведов: — сообщать о сделанном открытии правительству, правда, не стóить?
— Не стóит, конечно, не стóить.
— Значить, нужно работать самостоятельно?
— Самостоятельно, непременно самостоятельно.
— Но, у нас нет денег.
— Нет денег? Это не годится. Деньги необходимы, необходимы.
— Вот мы и хотим предложить вам... У вас есть деньги...
— В банке лежат.
— Так возьмите их и примите участие в нашей компании.
— То-есть дать вам их взаймы? Как же это?.. Нет, это не того... Не годится... деньги того...
— Нет, мы предлагаем вам принять непосредственное участие в нашем предприятии,
— Как, а лекции бросить?
— Так что же? Да вы с нами гораздо больше сделаете для науки, чем в университете. А как удивится профессор Лессинг, когда узнает о нашем открытии!..
Глаза Русакова загорелись от радости.
— Это верно! Лессинг повесится с досады. Но все-таки, как же деньги... Я не знаю...
— Как вам угодно, Виктор Павлович! Мы сочли своим долгом предложить вам. В случае же вашего отказа мы имели в виду обратиться к профессору Лессингу. Он наверное согласится. Как вы думаете, когда его можно застать дома?
— Нет, нет, этого не нужно, этого не нужно. Я согласен, согласен. Сегодня же подам в отставку.
— Ну, вот и отлично! Теперь нужно решить, куда нам следует отправиться, чтобы заняться предварительными приготовлениями.
— На необитаемый остров нужно, — поспешно проговорил Русаков.
— Но, господин профессор, — заметил Краснов: — теперь, ведь, нет необитаемых островов.
— Как нет? Должны быть, должны быть!...
Через несколько дней весь физико-математический факультет, как громом, поразило известие, что профессор Русаков вышел в отставку, а известный студент Шведов уволился из университета. Профессор Лессинг, не знал, чтó и подумать, и даже немного тревожился, замечая, с каким многозначительным и торжествующим видом поглядывал на него бывший профессор Русаков, коварно улыбавшийся при всякой с ним встрече. Страдающим же лицом в этой истории явилась жена профессора Русакова. Она убедилась в том, что ея ученый супруг окончательно спятил с ума. Кроме непонятной отставки, лишившей их постояннаго дохода, в поведении профессора стало проявляться еще более странностей, чем прежде. Он по целым дням вырезывал из картона какия-то фигурки, клеил их, кричал: «нет, не годится» и разрывал на части; затем снова клеил и так далее. Наконец, профессор взял из банка почти все свои деньги и сказал жене, что завтра едет, но куда, зачем, об этом упорно молчал. Русаков, обещал писать жене, но добавил, чтобы она ему не отвечала, так как он ни под каким видом не может дать своего адреса.
На другой день профессор, действительно, уехал. Профессорша выпросила себе право хоть проводить его до вокзала железной дороги. Там она увидела, что ея муж сел в вагон не один, а с двумя какими-то субъектами, показавшимися разгневанной и опечаленной женщине крайне подозрительными. В одном из них она признала студента, нередко навещавшаго ея мужа и написавшего какое-то сочинение о наибольших и наименьших величинах функций, с которым профессор долго носился. Другой же с реденькой бородкой, в пенснэ, был ей положительно неизвестен. Наконец пробил третий звонок. Профессор окончательно попрощался с женой, посоветовав ей в заключение, остерегаться Лессинга, и поезд тронулся, увозя профессора и его товарищей неизвестно куда.
С тех пор прошло несколько лет, а о профессоре Русакове, студенте Шведове и чиновнике, Краснове не было ни слуху, ни духу. Они словно провалились сквозь землю.
В вагоне железной дороге между Лондоном и Ливерпулем сидело четыре господина и одна дама. Двое, повидимому, были иностранцами. Одному из них было на видь лет тридцать с небольшим, другой был еще юноша; одеты они были оба хотя прилично, но довольно небрежно. Они держались все время отдельно, не желая завязывать дорожных разговоров и дорожных знакомств. Двое других были чистокровными англичанами, безукоризненно одетыми. Старшему из них можно было дать лет пятьдесят, младшему — лет тридцать пять. Они вели между собою оживленный разговор по поводу вышедшаго недавно астрономическаго сочинения одного из французских ученых. Что касается дамы, то это была еще совсем молодая особа, лет двадцати, очень красивая, вся в трауре. Она сидела в углу и безучастно смотрела в окно. Младший иностранец часто на нее посматривал и, видимо, сочувствовал горю своей случайной спутницы; по крайней мере его лицо часто также принимало грустное выражение.
— Я лично безусловно согласен с автором, — говорил младший англичанин: — что смена светлых точек на Марсе — явление не случайное, а есть ничто иное, как сигналы, которые жители планеты дают нам. Очевидно, они вызывают нас на разговор. Заметьте, что расположение, этих светлых пятен всегда, имело строго правильную геометрическую форму: сначала три пятна в виде правильнаго треугольника, затем три пятна по вертикальной прямой и наконец одно пятно в центре диска. Вот, если бы на земле обратили на это должное внимание, то могли бы с успехом разговаривать с Марсом.
— Но каким же образом?
— Очень просто. Стоит лишь повторить те же самые сигналы и в том же порядке — и жители Марса увидят, что их сигналы поняты. С помощью же электричества вполне возможно устроить соответствующую группу пятен в различных пунктах земной поверхности, и это будет стоить даже не особенно дорого. Для того, чтобы образовать, например, треугольник, следует устроить одновременно свечение в Сахаре, Гималайских горах и на Балканском полуострове; для вертикальной прямой можно избрать ту же Сахару, мыс Доброй Надежды и Аппенинский полуостров и так далее.
— Хорошо. Предположим, что нашлись на земле предприимчивые люди, которые повторили по порядку все сигналы Марса: допустим даже, что на Марсе поняли нас и наши работы по устройству световых эффектов не пропали даром: скажите же, сэр, какой практический смысл в этих действиях? Чтобы убедиться в том, что на Марсе есть жизнь и жители, нет нужды меняться сигналами: это можно решить чисто-теоретическим путем. Кто же из образованных людей нашего времени сомневается в том, что на Марсе есть люди и цивилизация? Все научныя данныя доказывают это ясно, как день. К чему же нужна такая трудная проверка?
— В том-то и дело, сэр, — отвечал младший англичанин: — что значение этих световых сигналов более серьезно, чем вы думаете. Начало — половина дела. Если бы успешно завязались переговоры, то они скоро бы развились, и у нас возникли бы более близкия- сношения. Важно заключить только, так сказать, союз между двумя планетами.
— Не думаете ли вы, что между Землей и Марсом установится телеграф?
— Весьма возможно.
— Вы договоритесь, пожалуй, до того, что со временем найден будет способ пересылать на Марс не только предметы, но и живых людей.
— Это очень возможно.
— Нет, невозможно. Уже потому невозможно, что не найдется такого сумасброда, который согласился бы полететь в ядре на неизвестную планету.
— Вы думаете?
— Я в этом уверен.
— А я, в свою очередь, уверен в том, что, если доказать вполне точным, логически-научным образом возможность долететь до Марса, то охотников совершить полет найдется такое множество, что придется отказать за недостатком места девяносто девяти из ста.
— Я с вами согласна, сэр, — вмешалась вдруг в разговор дама в трауре. — На земле слишком много горя и страданий, и не мало найдется обездоленных судьбой, которые готовы даже на смерть, а не только на жизнь в другом мире, лишь бы оставить ненавистную землю, Да вот я, например. Я бы отдала все свое немалое состояние, если бы могла покинуть землю. Я с радостью улетела бы и на луну, и на Марс, если бы только было можно вырваться из этого мира. Но, к несчастию, о таком путешествии можно только мечтать.
— Мало завиднаго представляет неизвестный мир, где, может-быть, вас ожидает немедленная смерть,—сказал старший англичанин.
— А здесь разве нет смерти? — с горечью возразила дама. — Я убеждена, что в другом мире смерть не так зла и несправедлива, как на земле.
— Осмелюсь спросить, мисс, — сказал второй иностранец, — юноша, до сих пор не принимавший никакого участия в разговоре: — вы, вероятно, перенесли тяжелое горе?
— Да, сэр: я могу вам его поведать. Я потеряла любимаго человека за несколько дней до нашей свадьбы. Он утонул в море, и с ним погибло все дорогое для меня на земле, Я говорю серьезно, что готова была бы улететь хоть на Марс, куда бы то ни было, чтобы только уйти от моего горя, которое всюду меня преследует. Я уже давно покинула дом и, как Агасфер, еду, еду, сама не зная куда и зачем, еду без цели, без интереса.
— Но разве на земле у вас нет других привязанностей, мисс?
— Нет. Я круглая сирота: ни отца, ни матери, ни близких родных у меня нет. Мой Эдуард составлял для меня все, и это все потеряно навеки. Я ни в чем не вижу отрады для себя в будущем, хотя мне все сулят счастье, так как я — очень богатая девушка. Вы, вероятно, слышали имя моего покойнаго отца, Томаса Эдвардса в Ливерпуле?
— Томаса Эдвардса? — спросили в один голос англичане. — Кто же не знал Томаса Эдвардса? Значить, мы имеем честь видеть его дочь, мисс Мэри Эдвардс, наследницу его миллионов?
— Да, господа, я — Мэри Эдвардс, несчастная миллионерша. О, с какой радостью я отдала бы свои миллионы, лишь бы мне возвратить мое счастье или по крайней мере скрыться на другую планету от моего горя! Что может быть ужаснее, как чувствовать себя одинокой во всем мире! Да, только на Марсе я бы возвратила себе свой душевный покой.
Через несколько минут поезд примчался к лондонскому дебаркадеру и остановился. Оба англичанина немедленно вышли на платформу, а мисс Эдвардс стала приводить в порядок свои картонки. Юный иностранец подошел к ней и проговорил в полголоса:
— Мисс! Вы, действительно, согласились бы отправиться на Марс?
— Да, сэр, но это невозможно.
— Нет, возможно. Если вы хотите проверить мои слова, будьте завтра в Лондоне на Риджент-Стрите в доме доктора Гаукинса: там вам докажут, что это возможно, самым строгим научным образом.
Глаза мисс Мэри заблестели от радости.
— Я вам верю, сэр. Так если это возможно, я с охотой полечу. Как я вам благодарна, если бы вы знали! Надеюсь, что вы сами будете моим попутчиком?
— Да, и не я один, а еще несколько моих друзей. Но только, мисс, моя законная к вам просьба: храните эту тайну.
— Конечно. Даю вам честное слово.
Благодарю. Так пока до свидания. Не забудьте адреса.
— О, нет, как можно! Завтра в двенадцать часов я буду на Риджент- Стрите в доме доктора Гаукинса. Я вам очень, очень благодарна, сэр. До свидания.
Она вышла из вагона. Старший иностранец безмолвно слушал этот короткий разговор с широко раскрытыми от удивления и ужаса глазами и, лишь только мисс Мэри скрылась, набросился на своего товарища с бранью и упреками.
Доктор Гаукинс, поселившийся незадолго перед этим в Лондоне, был иностранец. Он прибыль в Англию из Нью-Йорка и окружил свою жизнь непонятной таинственностью. Гаукинс купил себе на Риджент-Стрите огромное пустое пространство земли, занимавшее почти целый квартал города, построил здесь маленький домик и поселился в нем совершенно одиноко, даже без прислуги, за исключением необходимаго привратника, которому была отведена отдельная будка у ворот. На вид Гаукинсу было лет пятьдесят. В два часа ежедневно он ходил обедать в одну из ближайших гостиниц. Остальное время он сидел дома, за редкими исключениями. Он сам покупал все необходимое и не принимал у себя никакого человека. Никто из посетителей гостиницы, где обедал Гаукинс не мог никогда добиться от него ни одного слова; лишь только кто-нибудь пробовал с ним заговорить, Гаукинс бормотал себе под нос что-то безсвязное. Такая подозрительная таинственность сначала было обратила на себя внимание полиции, но так как Гаукинс ничего предосудительная не совершал, то власти скоро успокоились и решили, что это ни больше, ни меньше, как полупомешанный чудак, совершенно безвредный. Соседи говорили, что это какой-то известный ученый, помешавшийся на одной идее. Все знали, что Гаукинс был очень образованный человек доктор каких-то наук, кажется, математики, и даже, как утверждали некоторые, бывший профессор. По вечерам соседи видели в доме доктора огонь до поздней ночи, но что он делал, об этом никто не имел никакого понятия.
Вскоре доктор Гаукинс стал ходатайствовать о том. чтобы ему было дано разрешение устроить в собственной усадьбе электрический заводь для приготовления искусственных дождевых облаков из морских волн и направлять их в те местности Европы, которыя в данное время страдают от засухи. Как ни нелепо было такое предприятие, формальных препятствий к нему не было, и доктор Гаукинс получил требуемое разрешение на устройство дождевого оавода. Затем к нему стали доставлять из Шеффильда и Бирмингама разныя непонятныя машины, которыми скоро уставилась огромная площадь в усадьбе чудака. Каждый день он откуда-то получал письма и телеграммы, и в усадьбе молчаливаго иностранца закипела жизнь, а вместо прежней тишины началась шумная работа. В доме поселилось еще несколько лиц. Целый день сновали взад и вперед по Риджен-Стриту к дому Гаукинса разные люди, и сам Гаукинс совершенно изменился. Теперь его можно было встретить во всевозможных публичных местах, в театрах, на гуляньях, в обществе молодых джентельмэнов. Он весь сиял, и по всему было видно, что в его жизни произошла какая-то счастливая перемена.
Постройка знаменитаго дождевого завода, над которым смеялись лондонские электротехники, подвигалась тем временем быстро вперед. Никто из рабочих не понимал для чего будет служить та или иная часть гигантских сооружений, и все только слепо исполняли данныя приказания. Работами непосредственно заведывал инженер, еще довольно молодой человек, тоже иностранец, полезовавшийся, заметно, полным доверием Гаукинса.
Мало-по-малу все привыкли к работам доктора и перестали ими интересоваться, работы между тем продолжались и продолжались, и скоро делу было суждено разъясниться самым неожиданным образом.
Вечером того же дня, в который произошел описанный в предыдущей главе разговор в вагоне о планете Марс, оба иностранца имели продолжительную беседу с доктором Гаукинсом.
— Ну, вот, Виктор Павлович, — говорил инженер, — наши работы и кончены. Теперь дело осталось только за мелочами. Через месяц Марс будет в положении, когда нам как раз и нужно будет махнуть на него.
— Все это хорошо, хорошо, а только не годится так делать, как Шведов. За каким чортом ему понадобилась эта женщина? Чтобы разболтала всем?
— Во-первых, Виктор Павлович, — отвечал помощник инженера, это — не женщина, а молодая, девушка, во-вторых, она никому ничего не скажет уже потому, что сама полетит с нами.
— Да на что она нам нужна? Куда, лучше-бы было полететь втроем! А то поднимет визг, поразвесит по всему судну свои юбки, а там еще окажется в интересном положении... Возись тогда с нею!
— Виктор Павлович! Побойтесь Бога! Она еще барышня.
— Барышня, барышня! Все оне такия! В гимназии до квадратных уравнений еще не дойдет, а уж заведет альбом с любовными стихами!..
— Ну, перестаньте ворчать, Виктор Павлович — сказал инженер: — что сделано, того не воротишь. Я думаю, что нам опасаться не следует: лицо этой англичанки такое симпатичное, что невольно внушает доверие.
— Да пусть летит, мне все равно! Я боюсь только одного, как-бы она не разболтала по всему Лондону прежде, чем мы тронемся с места. А Лессинг и явится тут как тут, и все дело погубит.
— Виктор Павлович! Когда вы перестанете наконец бояться Лессинга? — спросил помощник инженера. — Ведь, целых четыре года прошло с тех пор, как вы оставили университет. Лессинг о вас и думать забыл.
— Как-же, забыл! Это животное все сделает, лишь-бы мне повредить... Он у меня ни на минуту не выходит из головы. Еще-бы мне не бояться! С тех пор как мы прочитали в газетах, что Лессинг командирован с научною целью в Англию, я и спать спокойно не могу. Боюсь, что мы не улетим благополучно.
— Да откуда-же он может знать, что доктор Гаукинс из Нью-Йорка и Виктор Павлович Русаков — одно и тоже лицо? Вы так хорошо скрыли свое имя, что этого никто никогда не узнает!
— Лессинг может узнать. Это — хитрая бестия, а все через вашу девченку, — она разболтает.
— Да не разболтает, я в том порукой. Не понимаю, почему вы так предубеждены против нея. Каким вы сделались ненавистником женщин!
— Ну, да что там толковать! — сказал профессор — пусть едет! Теперь ничего не поделаешь. Дорогой научим ее в винт играть; все лучше, чем с болваном.
— Вот видите, — сказал Шведов: — вам же будет лучше. Да, теперь все готово... А, право, как подумаешь, что через несколько дней предстоит такое путешествие, страшно становится.
— Да, времени у нас осталось всего лишь один месяц, — сказал Русаков, — надо усиленно готовиться.
— Да, ведь, все готово, — заметил Шведов. — А зарядить цилиндры следует не раньше, как девятого сентября. Теперь нужно только меблировать корабль.
— В этом уж мы положимся на вкус Эдвардс. Но вы напрасно думаете, Петр Петрович, что нам делать больше уж нечего, — заметил Краснов. — Работы много. А закупить все необходимое по составленному списку, а запаковать и привинтить все? Это потребуете не мало времени. Вы, ведь, знаете, что если для нас безразлично расположение предметов в дороге, то в момент толчка много значит правильная установка. Если окажется заметная фальшь в равновесии, то мы не попадем на Марс; а если равновесие и не будет нарушено, но вещи будут плохо упакованы, то многое может разбиться, поломаться от внезапнаго толчка, который нарушит общую инерцию. А нужно, чтобы ни того, ни другого не было. Подождем барышню и завтра же примемся за покупки.
— Не забудьте купить карты, — сказал профессор.
— Хорошо, — отвечал Краснов и сделал отметку в своей записной книжечке.
На другой день, часов около двенадцати утра, к дому доктора Гаукинса подъехала карета, из которой вышла мисс Эдвардс и позвонила. Доктор сам отворил ей дверь.
— Имею удовольствие видеть доктора Гаукинса?
— Он самый, он самый. А вы — мисс Эдвардс? Очень рад, очень рад. Едем, едем на Марс. Дорогой будем играть в карты. Вы играете?
— Играю. Но разве вы думаете дорогою взяться за карты?
— А что же мы будем делать 206 дней, пока не долетим до планеты?
— Хорошо, — засмеялась Мэри — но будет ли это удобно?
— Уж не думаете ли вы, что мы отправимся на каком-нибудь аэростате? Нет, сударыня, мы летим на большом корабле, в котором будет общая зала и у каждаго пассажира по отдельной комнате.
— Где же мои вчерашние знакомые?
— А, мои инженеры! В машинном отделении. Пойдемте туда.
Они направились к машинному отделению. Инженеры заметили их приближение и поспешили им на встречу.
— Здравствуйте, друзья, — сказала мисс Мэри: — покажите же мне ваше диковинное изобретение.
Все вместе вступили под навес машиннаго отделения.
— Честь этого изобретения, — заговорил Русаков: — принадлежит Краснову. Принцип его состоит в том, что совершенно закупоренное судно, в котором мы все четверо поместимся, получит настолько сильный толчок, что благодаря ему оно приобретет огромную скорость, достаточную для того, чтобы в течение 206 дней долететь до Марса. Здесь вы видите, мисс, два отделения. Первое представляет тот механизм, который выбросить нас в пространство; а там наверху, видите, находится вторая наша постройка, наше будущее жилище, уже положенное на место и приспособленное должным образом. Начнем осмотр по порядку с перваго.
— О, нет, нет! — возразила Мэри. — Что я тут разберу? Понять такой сложный механизм свыше моих сил. Здесь без конца колеса, цилиндры, рычаги, ремни!.. Оставим это и пойдемте лучше смотреть корабль. Но скажите, господа, по секрету, — кто вы такие? Ведь мы теперь — свои люди.
— Я — бывший профессор математики в русском университете, Гаукинс, то есть, собственно говоря, моя фамилия не Гаукинс, а Русаков.
— Ах, это вы. Я хорошо помню, как три или четыре года тому назад газеты много писали о загадочном исчезновении знаменитаго русскаго математика Русакова. Так вот чем объясняется ваше исчезновение! Это вы тот знаменитый профессор?
— Да, это я...
— Что-же мне сомневаться в успехе поездки, если за него ручается такое светило ученаго мира! А вы, господа, тоже профессора?
— Нет, мисс, — сказал Шведов: — я всего только бывший студент-математик, ученик Виктора Павловича...
— И лучший ученик, — перебил Русаков. — А вот Краснов так совсем самоучка-математик, но такой ученый, что перед ним сам Ньютон — только мальчишка и щенок. Если бы вы знали, как он остроумно интегрирует!..
— Вот как! Как же после этого мне не радоваться поездке на Марс; которая сводит меня с такими выдающимися людьми! Идемте же посмотреть наше будущее помещение.
Все поднялись по лестницам вверх. Корабль инженера Краснова представлял почти правильный конус, сделанный из какого-то неизвестнаго металла. По средине было небольшое круглое отверстие, которое изнутри легко можно было закупорить так, что судно закрывалось герметически. Стены были очень толстыя и состояли, по словам Краснова, из нескольких перегородок, между которыми находилось ничто иное, как обыкновенная вода, что требовалось для оказания необходимого сопротивления первоначальному толчку. Через весь корабль по боковой стене проходила витая лестница, достигавшая почти самой вершины конуса. Войдя внутрь, Мэри увидела, что корабль состоит из трех этажей. Первый этаж был предназначен для дорожных запасов пищи и воды, продуктов для добывания искусственнаго воздуха и поглощения углекислоты и для склада прочих необходимых в путешествии вещей. Почти весь первый этаж состоял из многочисленных шкапов с мягкими стенками, устроенными для того, чтобы защитить от первоначальнаго толчка хранящиеся в шкапах предметы. Весь корабль был выложен изнутри с тою же целью эластичной обивкой. В этом же этажи находились различные приборы и машины, а также резервуар для поглощения разных нечистот. Второй этаж занимала большая общая зала, а верхний был разделен на четыре квадранта, из которых каждый представлял отдельную комнату для одного из пассажиров корабля.
— Как же называется ваше судно? — спросила Мэри.
— Ах, об этом мы еще не подумали, — отвечал профессор. В самом деле, как нам его назвать?
— Нужно подумать, промолвил Шведов.
— Я предлагаю назвать его «Галилеем», — сказал Краснов. — Галилей первый проник умственным взором в небесныя тайны; пусть же и теперь «Галилей» первый посетить другую планету!
— Отлично, отлично! — воскликнула Мэри. — Я в восторге. Так вы все согласны, господа, чтобы наш корабль назывался «Галилеем»? Профессор и Шведов не протестовали.
— Ну, как вам нравится, мисс, наш «Галилей»? — спросил Краснов.
— Судно прелестное! Я уверена, что дорога отнюдь не будет нам тягостна.
— Тягостна! — воскликнул Русаков. — Не повторяйте больше этого наивнаго выражения! Дорога будет очень интересная и веселая, а не тягостная. Эти 206 дней промелькнут, как одна неделя. У нас будет порядочная библиотека, будут различныя игры и развлечения... Будем играть в винт, я вам буду читать лекции, будем дифференцировать, интегрировать...
— Нет, merci, я отказываюсь от вашей математики, — сказала Мэри.
— Как! Вы не хотите слушать лекции?
— Да, конечно, не хочу. Я уже забыла алгебру с геометрией, а вы навязываетесь с вашими интегралами!
— Я вам сначала прочту повторительный курс элементарной математики.
— Не хочу я вовсе вашей математики: я ее терпеть не могу.
— Как же это!... Не знать математики!.. Это, это... Пусть лучше на земле остается, чем едет на Марс, не зная дифференциальнаго и интегральнаго исчислений. Я не хочу, чтобы жители Марса смеялись над нею...
— Да они даже и арифметики, может быть, толком не знают! — заметила Мэри. — Вы мне лучше скажите, почему я не вижу окон? Неужели мы весь путь и будем сидеть, как в тюрьме, не видя, что вокруг нас делается? Это электрическое освещение, ведь, надоест до крайности.
— Окна у нас имеются со всех сторон корабля, не безпокойтесь, — отвечал Краснов. — Только они теперь пока закрыты, чтобы не разбились от толчка. А когда мы вылетим в пространство, солнечный свет заменит нам электрический, который нам будет светить только сначала. Электричество — это безподобная вещь: оно будет нас и освещать, и согревать, и обед нам готовить.
— Не нужны ли вам, господа, деньги? — спросила Мэри. — Пожалуйста, говорите, пока не поздно. У меня их, кажется, очень много, более миллиона, и оне мне теперь, как жительнице Марса, совсем не нужны.
— Очень благодарны! — отвечал Русаков.— Глубоко ценим ваше предложение, но должны от него отказаться только потому, что нам также деньги будут уже безполезны: все необходимое в дороге у нас будет, а без роскоши мы обойдемся.
— Напрасно отказываетесь; вы этим меня сильно огорчаете. Зачем отказываться от роскоши и комфорта, если они нам доступны!
— Ну, хорошо. Мы поручаем вам меблировать корабль и приобрести необходимый дорожный инвентарь.
— Охотно принимаю это почетное поручение и постараюсь не ударить лицом в грязь. Земля не должна вызвать порицания на Марсе.
— Но предупреждаю, что вам будет очень много работы. Видите, корабль совершенно пустой. А нужно все закупить и покончить все дела к десятому сентября.
— Тем лучше, что много дела: я, следовательно, не буду скучать. Чтобы не тратить напрасно времени, я отправляюсь сейчас по делам. Вечером я буду снова у вас. Вы же приготовьте мне список нужных вещей, и завтра я начну ездить по магазинам. До свидания!
— Не смеем удерживать, — сказал профессор. Смотрите же, вечером приезжайте снова, мы так рады будем вам.
Мэри уехала.
— Какая симпатичная девушка! — заметил Русаков. Я очень рад, очень рад, что она едет с нами.
Но если кто был этому особенно рад, так это Петр Петрович Шведов. Юный математик сразу влюбился по уши в хорошенькую англичанку. Она целый день не выходила у него из головы, как он ни старался увлечься работой; он с нетерпением ждал вечера. Наконец он не выдержал, оставил работу и пошел погулять по городу, чтобы немного освежиться. Но в городе его ожидал сюрприз, который совершенно испортил его настроение духа. На одной из больших улиц Шведов чуть не столкнулся с господином средних лет. Подняв голову, он с ужасом увидел, что это был никто иной, как профессор физики Лессинг. Под влиянием постоянных речей Русакова о зловредности Лессинга Шведов и сам привык считать Лессинга самым опасным для них человеком. Профессор, конечно, не узнал Шведова, так как последний значительно изменился за четыре года; но зато Шведов узнал Лессинга с перваго взгляда. Это событие так взволновало юношу, что он немедленно возвратился домой. Он решил никому не говорить о своей встрече, чтобы не тревожить друзей, особенно Русакова.
Вечером он успокоился, так как к ним снова приехала мисс Эдвардс, которая провела с ними весь вечер. Они долго разговаривали о предстоящем путешествии, пили чай, играли в карты. Мэри уехала только в два часа ночи, успев очаровать всех троих математиков.
Наступило 11-е сентября. Мэри в течение месяца проводила целые дни на Риджент-Стрите, занимаясь меблировкой «Галилея». Корабль был отделан на славу. Мэри с честью выполнила возложенное на нее поручение. «Галилей» блистал ценными и дорогими предметами, установленными необыкновенно уютно и прочно. В своей маленькой каюте на верху каждый из четырех пассажиров «Галилея» мог найти все, что только пришло бы в голову самому прихотливому человеку. В каждой комнатке были койка, письменный стол со всеми необходимыми принадлежностями, туалетный столик, шкап для платья и белья, кресло и по два стула, Здесь же были электрическая лампа для освещения и электрическая печь на случай холода. Каждая комнатка имела по одному окну, которыя пока были наглухо закрыты. В общей зале около стены стояли два шкапа с дорожной библиотекой. Здесь же была и столовая «Галилея». Среди комнаты находился круглый стол; у стен стояли две кушетки, ряд кресел, пианино, изящные столики и прочая мебель. Окна и здесь пока были закрыты. Кладовыя были переполнены съестными припасами. Посуды, а также белья и платья был взят достаточный запас. Путешественники взяли с собою для сведения жителей Марса много предметов, наглядно свидетельствующих о земной цивилизации, например, фотографический аппарат, фонограф, стереоскоп и проч. Все это также находилось в общей зале. 10-го сентября все было окончательно установлено, проверено по списку и накрепко упаковано.
Краснов раньше всех проснулся 11-го сентября и тотчас же отправился в машинное отделение. Он внимательно осмотрел все части механизма. Было бы очень досадно, если бы в критический момент оказалась какая-нибудь неисправность. Но Краснов мог быть спокоен: все работы велись под его личным наблюдением, и неисправности нигде не оказалось. Часам к двенадцати приехала Мэри, которая в этот день была уже в светлом платье, так как решила вместе с своим траурным костюмом оставить на земле свое горе и начать на Марсе новую жизнь. Друзья позавтракали на земле в последний раз и стали готовиться к отъезду. Под руководством Краснова внимательно обошли еще раз все машинное отделение, а также проверили дорожный инвентарь. Все было в порядке, только Русаков не нашел в кармане своей записной книжечки с вычислениями. Сначала-было это обстоятельство его взволновало; он не мог вспомнить, где мог он ее выронить; если бы она попала в чужия руки, то планы их были бы отчасти обнаружены. Однако Шведову и Краснову удалось его скоро успокоить: вряд ли кто мог понять, что в сущности означают его вычисления; а если бы это и случилось, то теперь их действиям уже никто не помешает: через несколько часов они оставят землю.
В семь часов наши путешественники распрощались с землею и вошли внутрь «Галилея». Краснов герметически закрыл отверстие, и наши друзья оказались на-глухо запертыми в своем корабле. Они сели в общей зале, которая имела красивый и несколько фантастический вид. Совершенно круглая, с закрытыми окнами, залитая электрическим светом, она поражала своей роскошью и оригинальностью. Бархатная мебель, богатыя картины на стенах и лепныя изображения на потолке были расположены с большим вкусом, и в целом зала имела вид необыкновенно роскошный и в то же время уютный. Лестница, соединявшая залу с нижним этажем и верхними комнатами, скрывалась красивой драпировкой. Краснов сел в кресло подле электрическаго аппарата, который должен был привести в движение механизм, и положил перед собой хронометр, тщательно выверенный. Профессор в заметном волнении расхаживал по комнате, а Мэри и Шведов сидели вдали от Краснова на кушетке.
— Итак, прощай, земля! — сказала Мэри,
— Что день грядущий нам готовит? — продекламировал Шведов. — А что если мы не выдержим толчка и разобьем себе головы?
Краснов возмутился.
— Вечно у вас всякия нелепыя сомнения! Это о мягкия-то стены или мебель вы боитесь разбить свою драгоценную голову?
— Если вы, Петр Петрович, боитесь толчка, — сказала Мэри, — я советовала бы вам уйти в свою комнату и лечь в постель.
— Нет, нет, нет, последния минуты на земле мы должны провести вместе, — решительно сказал профессор.
— А чтó, если на Марсе нет атмосферы? — не унимался Шведов.
— А чтó, если нет и самого Марса? — в тон ему проговорил Краснов. — А чтó, если земля стоить на трех китах?..
— Чего вы злитесь? Я, ведь, только шучу. Если бы я в самом деле сомневался хоть немного, я бы не поехал с вами. Разве, можно математику сомневаться в том, что так строго-научно доказано!
— А как однако неприятно это выжидательное бездействие! — сказал Русаков, шагая по комнате.
— Не хотите ли в винт? — пошутила Мэри.
— Нет, теперь не до винта.
— А сколько времени, Николай Александрович? — спросила Мэри.
— Двадцать минут восьмого.
— Уже? Однако ждать-то недолго. Не заметим, как и пролетят последния минуты нашей земной жизни и настанет новое бытие.
— Будем надеяться, что не загробное, — заметил Русаков.
— О, нет! — воскликнула Мэри. — Тогда лишь и начнется у нас настоящая жизнь, как пробьет третий звонок, и Николай Александрович двинет свой поезд.
В таких разговорах незаметно прошло время, пока Краснов, не спуская глаз с хронометра, не объявил:
— Восемь часов шесть минут!
— Да? Только шесть минут осталось?
— Ну, господа, принимайте позы поудобней, — сказал Краснов.
— Уходите, Петр Петрович, — сказала Мэри, я помещусь одна на этой кушетке.
Шведов пересел на соседнее кресло. Профессор занял другую кушетку, а Краснов не изменял своей позы над аппаратом.
— Сколько времени остается? — снова спросила Мэри, когда все расположились на своих местах.
— Восемь минут, двадцать две секунды.
— Еще целых четыре минуты! За это время Петр Петрович успеет еще раз поссориться с Николаем Александровичем.
— Нет, я лучше уже буду молчать, — сказал Шведов.
— И хорошо сделаете, — заметил Краснов.
— Одиннадцать минут! — сказал Краснов.
— Ай! — вскрикнула Мэри. — Одна минута! Нужно теперь крепко держаться, не то подбросит меня с этой кушетки прямо на голову уважаемому профессору! Ну, скоро? А? Скоро?
Краснов молчал и не спускал глаз с хронометра.
— Прощай, земля! — повторила Мэри.
В это мгновение Краснов сильно нажал кнопку. «Галилей» весь как-то дрогнул и подбросил вверх своих пассажиров. Однако все обошлось благополучно, и мягкия стены спасли всех от ушибов. Все свершилось настолько тихо и незаметно, что не верилось, в самом ли деле снаряд дал нужный толчек. Краснов бросился к одному окну и порывисто стал отвинчивать гайки, закрывавшия его. Через минуту внутренняя закладка отпала. Краснов надавил электрическую пружинку, — отпала внешняя закладка и обнаружилось эллиптическое окно, сделанное из толстаго хрусталя. Все бросились к окну. Земля тянулась внизу темной тучей, причем море резко отличалось от суши серебристым светом. Где находился Лондон, о том можно было только догадываться. Через несколько секунд земля заволоклась какой-то дымкой, и уже трудно было отличить море от суши.
— Как просто это произошло, однако! — сказала Мэри.
— А вы разве ждали грома и молний? — спросил Краснов.
— Нет, но все-таки думала, что произойдет не мало пертурбаций.
— Ну, господа, — торжественно проговорил профессор: — наши работы кончены, и нам остается ждать только результатов. Будем коротать время до тех пор, пока Марс не примет в число своих жителей четырех новых членов. Из земных обитателей всех времен до сих пор никто не был на Марсе. Эта честь выпадает на нашу долю.
— Да, на нашу долю, Виктор Павлович! — раздался вдруг позади него голос.
Все оглянулись.
Перед ними стоял профессор Лессинг.
В первую минуту все остолбенели и не могли выговорить слова от изумления. Лессинг молча стоял подле лестницы, слегка улыбаясь, и ожидал, что ему скажут. Наконец Русаков первый опомнился и сделал шаг вперед:
— Как вы смели, милостивый государь, забраться сюда воровским образом?
— Не волнуйтесь, Виктор Павлович, — отвечал Лессинг, не изменяя своей позы; вы, ведь, сами жаждали, чтобы Лессинг поскорее узнал о ваших работах и путешествии на Марс. Вот он и узнал, и вам не зачем отправлять с Марса депеши.
— Как! У вас еще хватает наглости трунить надо мной! — горячился Русаков. — Вы забываете, что нас четверо против вас одного, что мы можем сию же минуту выбросить вас вон из корабля, и вы шлепнетесь на землю!..
— Охота вам, Виктор Павлович, чепуху говорить! Ведь, вы не можете этого сделать.
— А почему, почему?
— Да потому, что вы все — прекрасные люди и отнюдь неспособны на такое злодеяние. Разве возможно, чтобы люди науки лишили жизни одного из своих товарищей! Я надеюсь, что во имя гостеприимства вы больше не будете мне делать упреков за мое самовольное появление. Прошу, господа, в этом у вас всех прощения, но иначе поступить я не мог. Я готовь пожертвовать жизнью за то, чтобы побывать на Марсе, а для этого у меня не было другого средства, кроме того, которым я воспользовался. Надеюсь, что вы более любезно примете профессора Лессинга, чем Виктор Павлович.
— Конечно, конечно! — сказала Мэри, обменявшись взглядами с Красновым и Шведовым. — Мы рады вам, господин профессор, а я просто в восторге оттого, что на «Галилее» стало больше еще одним ученым. За что собственно вы не любите, Виктор Павлович, господина Лессинга?
— Это мой заклятый враг.
Лессинг расхохотался.
— Неужели вы это серьезно говорите, Виктор Павлович? Этого я, признаться, уж не ожидал. Какой же я вам враг, Виктор Павлович? И не грех вам при других так называть стараго друга и сослуживца? Могут подумать, что у нас с вами в самом деле есть какие-то старые счеты. А разве я вам сделал что-нибудь дурное?
— Дурное? Дурное? — горячился Русаков. — А кто постоянно издевался надо мной и в профессорской и на заседаниях физико-математическаго общества? Это вы забыли?
— Ну, а еще?
— Еще, еще? А помните, Иван Иванович, как однажды мы с вами были экзаменаторами на полукурсовых испытаниях, и я хотел уйти с экзамена, а вы меня не пустили? Я забыл галстук надеть, а вы говорите, что я не имею право уйти, что я на службе; а студенты смеются...
— Ну, господа, теперь судите меня с Виктором Павловичем! — сказал Лессинг, обращаясь к остальным.
— Какой же вы злюка, Виктор Павлович! — вскрикнула Мэри. — И не стыдно вам сердиться из-за таких пустяков?
— Да разве Виктор Павлович действительно сердится! — сказал Лессинг. — Мы с ним большие приятели, а он только хотел перещеголять меня научными изследованиями. Ну, что-ж, я признаю свое поражение. По рукам, Виктор Павлович! Да как бы вы были-то без меня? Мы с вами вдвоем, ведь, целый факультет; на земле в нашем университете осталась одна мелочь.
— Это правда, это правда!
— Так не будете на меня дуться?
— Как, господа, тут быть? — обратился Русаков к остальным. — Что мне делать с Лессингом?
— Поблагодарить за компанию! — сказал Шведов.
— И предложить кресло гостю! — прибавил Краснов, придвигая Лессингу кресло.
Лессинг улыбнулся и сел.
— Так, значить, это электричество шнырнуло нас на Марс? Когда же эта машина нас доставить к месту?
— Пятаго апреля будущаго года, — ответила Мэри.
— К этому времени я обещал ректору возвратиться из командировки, — медиков экзаменовать. А тут вот какая оказия вышла...
— Но где же нам вас поместить, господин профессор? — спросила Мэри.
— Это где я спать-то буду?
— Да, у нас только четыре комнатки.
— Так мы с Виктором Павловичем в одной будем жить, а заниматься я буду сюда приходить. Он пусть у себя занимается, а то здесь он безпорядку наделает; а я вот на этом столе буду работать. Спать будем вместе. Койки все широкия. Я лазил смотреть.
— Это вы, Шведов, выдумали этот снаряд?
— Нет, Николай Александрович Краснов, — отвечал Шведов: — он у нас мастер на все руки.
— Николай Александрович все знает! — заявила Мэри. — Он даже взял какой-то интеграл, котораго и сам Виктор Павлович не решил.
— Вот как!
— И зачем это Лессингу разсказывать? — напустился Русаков на Мэри. — Болтает без толку!.. А Лессинг станет опять смеяться!
— Нет, это очень интересно. Как так профессор Русаков не мог взять интеграла! — пристал Лессинг.
— Вы его тоже не возьмете.
— А, может-быть, возьму.
— А, ну, делайте!
Русаков вынул из кармана клочок бумаги и, написав на нем интеграл, подал Лессенгу. Тот посмотрел и сел к столу.
— Не возьмет, не возьмет! — суетился Русаков. — Он плохо знает интегральное исчисление, ему нужно еще простую алгебру повторить... Ну, что, что? Решили? А еще председатель математическаго общества!
— Вы не мешайте мне, Виктор Павлович! Я лучше пойду в вашу комнату. Какая там ваша?
— Там моя шапка лежит.
— Ну, где я буду искать по всем комнатам вашу шапку?
— Пойдемте, господин профессор, я вам покажу, — предложила Мэри.
— Идемте. Вы, барышня, чтó же, вероятно, вторая Ковалевская?
— О, нет! Я совсем не знаю математики.
Они поднялись вверх.
Не прошло и десяти минуть после ухода Лессинга из залы, как он снова возвратился и, улыбаясь, подал Русакову исписанный листок бумаги со словами:
— Это вот как берется, Виктор Павлович!
Русаков был убит. Лессинг взял интеграл совершенно тем же приемом, как решил его четыре года тому назад сам Краснов. Русаков сконфузился.
— Ну, что-ж, что-ж! — бормотал он. — Хорошо, делает вам честь... У меня тогда голова была не свежа, я плохо соображал... А Иван Иванович сразу понял суть дела.
— Нет, Виктор Павлович, суть дела понял только Краснов, а мы с вами оба лишь школьники, а не профессора. Я так же, как и вы, считал интеграл эллиптическим, пока не прочел его решение в вашей книжечке.
С этими словами Лессинг подал Русакову его потерянную записную книжечку с вычислениями.
— Где вы ее взяли? — изумился тот. — Так это вы стащили у меня этот важный документ?
— Я не стащил, а только поднял на улице. Разве я виноват, что вы разбрасываете по тротуарам такия заметки? Во всяком случае, я вам очень благодарен, Виктор Павлович: благодаря вашей способности терять ценныя бумаги, я получил возможность отправиться на Марс. Когда я разсмотрел эти заметки, я вскрикнул от изумления: такие там были поразительные выводы по механике! Я тогда целую ночь не спал, потому что не мог оторваться от ваших вычислений. Возможность посетить Марс, без сомнения, должна поразить каждаго мыслящаго человека,
— Как же вы могли догадаться, что дело идет именно о Марсе? В моей книжечке ни слова об этом не говорится, стоят лишь одни голыя вычисления.
— Да, ведь, я тоже математик, Виктор Павлович! Для меня не требовалось никаких пояснительных надписей. Все написано в самых вычислениях.
— Все-таки не понимаю, не понимаю...
— Да, ведь, разстояние от Марса до Земли во время его оппозиции было у вас выставлено? Масса Марса была дана? В формуле живых сил данныя Марса и Земли были помечены? В задаче о трех телах массы и взаимныя разстояния Солнца, Земли и Марса были выписаны? Согласитесь, что этого для меня было вполне достаточно, чтобы понять, о чем идет речь.
— Конечно, подтвердил Краснов. — Ах, Виктор Павлович, Виктор Павлович, как вы неосторожны!
— Виктор Павлович был настолько любезен, — продолжал Лессинг: — что даже выписал в своей книжечке адрес доктора Гаукинса на Риджент-Стрите. Словом, все складывалось так, как будто сам Виктор Павлович приглашал меня сопутствовать ему в путешествии на Марс. Заметьте, господа, что почерк Виктора Павловича я прекрасно знаю, а потому сразу понял, кто автор найденных мною заметок.
Русаков при этих словах даже подпрыгнул.
— Вот скандал, вот скандал! Ну, и влопался же я! — проговорил он.
— Конечно, в следующую же ночь я был на Риджент-Стрите, увидел в освещенное окно Виктора Павловича и потихоньку осмотрел ваши сооружения. Я знал, что Виктор Павлович на меня дуется, а потому решил добиться возможности посетить Марс хитростью... Если бы вы знали, господа, сколько за это время я перенес страха и волнений! Каково это ординарному профессору, доктору физики, лазить впотьмах, подобно вору, прислушиваясь к каждому шороху! Прошлую ночь я дежурил на улице часов пять, пока вы не улеглись спать, и я мог незаметно прокрасться на судно. Нужныя вещи я раньше перенес...
— Мы рады вам, господин профессор, — сказала Мэри: — но только я, как хозяйка, наперед вам заявляю, чтобы вы не смели больше обижать Виктора Павловича, а то вам достанется от меня... Я уж вам придумаю какое-нибудь наказание. Вообще, господа, я вам объявляю, что я заведу на «Галилее» строгий порядок и субординацию. А то, ведь, вы все — математики: если вас не держать в ежовых рукавицах, то тут безпорядков не оберешься.
— При чем здесь слово «математики»? — спросил Лессинг.
— Математики — взрослыя дети. Вам лишь бы интегрировать, а там вы и спать и есть забудете. Вот, например, никто не вспомнит, что мы еще ничего не ели. Пора обедать. Кто мне пойдет помогать?
Вызвался Шведов и вместе с Мэри отправился вниз. Через полчаса стол был накрыт на пять приборов, и начался первый обед в пространстве за пределами земной атмосферы.
Жизнь путешественников с первых же дней вошла в нормальную колею. Русаков, конечно, сидел над своими математическими работами. Краснов большую часть времени проводить с Лессингом, разъясняя профессору подробности своих сооружений и возбуждая по этому поводу различные научные вопросы. Шведов постоянно находился в комнате Мэри: молодые люди затянули любовную канитель, хотя этого пока еще никто не замечал, потому что ученые, устремляясь в мыслях к пределам безконечности, обыкновенно не видят ничего у себя под носом. Русаков однажды совершенно, впрочем, случайно и без всякой задней мысли сконфузил нашу парочку и заставил Шведова потупить глаза. Как-то за обедом профессор выпалил вдруг такую фразу:
— Вот что, господа! Я не хочу спать с Лессингом на одной кровати: он страшно храпит, а я этого не люблю. Женитесь, Шведов, скорей на мисс Мэри, и комната освободится,
Краснов и Лессинг расхохотались и стали поддерживать Русакова. Шведов переконфузился и не нашелся, что ответить. Мэри слегка покраснела, но не потерялась и сказала:
— Вместо того, Виктор Павлович, чтобы заботиться о моем браке, подумали бы вы лучше о моем образовании! А то в самом деле, — какое ненормальное явление: еду на Марс с целым математическим факультетом, и остаюсь полным профаном в математике! А еще сами обещали мне читать лекции.
Можно себе представить радость Русакова.
— Как! Вы хотите слушать лекции? Хотите слушать лекции?
— Непременно. Я со всех сторон только и слышу: «дифференциал, интеграл», и ничего не понимаю. Пока долетим до Марса, я должна узнать не меньше того, что знают студенты-математики двух-трех первых семестров. Все общество горячо отнеслось к желанию Мэри слушать математическия науки. Тут же после недолгих споров были разделены предметы преподавания. Виктор Павлович должен был читать повторительный курс элементарной математики, а затем прямолинейную и сферическую тригонометрию; Лессинг, конечно, взял механику и физику; Краснов — аналитическую геометрию и астрономию, а Шведов — высшую алгебру и дифференциальное исчисление. Метеорология, как наука исключительно земная, в программу не вошла. Каждая лекция должна была продолжаться около получаса, и в общей сложности занятия должны были отнимать не больше двух часов в сутки. Деканом летучаго факультета единогласно был избран Виктор Павлович.
— Итак, следовательно, завтра вы начнете меня просвещать? — спросила Мэри.
— Да, завтра, завтра! — отвечал Русаков. — А все-таки, Иван Иванович, если вы не перестанете храпеть, я не хочу с вами жить в одной комнате.
— Если вы не можете ужиться вместе, — сказала Мэри: — то можно кому-нибудь поместиться здесь в зале. Легко можно даже отделить целую комнату.
— Да переселяйтесь ко мне, Иван Иванович, — предложил Краснов.
А вот и отлично, — согласился Лессинг: — Только вы, Виктор Павлович, пожалеете, когда меня не будет с вами: вам будет скучно без меня.
— Нисколько; очень буду рад, что вас не будет.
На другой день в десять часов утра Виктор Павлович открыл занятия в своем маленьком университете и начал первую лекцию математики. Аудиторией была избрана комната самой слушательницы, куда поочередно должны были являться лекторы согласно составленному росписанию. Кроме очереднаго лектора в данное время никто другой сюда не допускался. Это было решено Русаковым в видах успешности занятий, так как присутствие третьяго лица, хотя бы и ученаго, могло, по его мнению, способствовать разсеянности слушательницы.
Удачнее всего шли лекции высшей алгебры и дифференциальных исчислений, потому что, вместо назначеннаго получаса, Шведов оставался в аудитории часа два с половиною, после чего молодые люди являлись вместе в залу прямо к завтраку с сияющими глазами и раскрасневшимися лицами, очевидно, — от увлечения наукой.
Прошло полгода с тех пор, как «Галилей» с своими пятью пассажирами оставил Землю. За это время, конечно, много воды утекло. Что делалось теперь на Земле, о том наши друзья не знали, да мало этим и интересовались. В их маленьком мирке было много событий, занимавших их больше, нежели земныя войны и революции. За эти полгода, например, успел жениться Шведов на Мэри. Виктор Павлович, как декан профессорской корпорации «Галилея», сначала было и слышать не хотел о том, чтобы их единственная студентка выходила замуж, говоря, что тогда она окончательно пропадет для науки; но потом смягчился и только категорически ей заявил, что до тех пор не выдаст ей свидетельства на брак, пока она не выдержит семестроваго экзамена из выслушанных ею математических наук по утвержденной им, Виктором Павловичем, программе. На это Мэри ответила профессору, что он забывает, где находится, что «Галилей» — не Россия, что здесь никаких свидетельств не полагается, а потому они может выйти замуж и без разрешения, но Русаков сказал, что ни он, ни Лессинг до экзамена не дадут благословения на брак, а Шведова, в случае непослушания, исключат из своей профессорской корпорации.
Нечего было делать. Пришлось готовиться к экзамену по программам, составленным профессорами и утвержденным Русаковым. Мэри добросовестно просидела в своей комнате над учебниками два месяца, отказавшись от винта, чтения и музыки. Винт был одним из любимых развлечений на «Галилее», и даже Краснов, раньше мало игравший, к концу путешествия сделался завзятым картежником. За картами разгорались жестокие споры, особенно доставалось Лессингу от Русакова: профессор физики играл довольно разсеянно, кроме того, ему страшно не везло, в силу чего он успел на «Галилее» проиграть в карты несколько сот тысяч рублей, которые должен был уплатить по возвращении на Землю, в чем выдал своим кредиторам росписки, которыя Краснов и Шведов сейчас же уничтожили, а Русаков тщательно спрятал в карман.
Шведов несколько раз пытался заходить к Мэри, выводившей свои формулы, чтобы помочь ей заниматься, но Русаков, заметив это, строго-на-строго запретил ему входить в комнату своей невесты до брака, за исключением часов, когда по росписанию полагалась его лекция. Наконец, Мэри собралась с духом и однажды заявила Русакову что готова держать экзамен. На другой же день приступили к испытанию. Шведов, как лицо заинтересованное, не был избран экзаменатором, и комиссия составилась из Русакова, Лессинга и Краснова. Лучшия познания студентка обнаружила по аналитической геометрии и получила круглое 5, за что Виктор Павлович изъявил профессору Краснову благодарность от факультета за образцовое преподавание. По механике, физике, астрономии, элементарной математике и сферической тригонометрии, Мэри получила по 4. Что же касается дифференциальнаго исчисления и высшей алгебры, то по ним она ответила еле-еле на тройку. Это были именно те предметы, которые ей читал жених. Поэтому после экзамена Русаков сказал Шведову:
— Вы, должно-быть, с ней все целовались, а не задачи решали!
Так или иначе, но экзамены Мэри выдержала успешно. За обедом выпили за здоровье Мэри и Шведова.
— Ну, вот теперь я не буду спорить, — сказал Русаков. — Теперь и я вас благословляю — впредь до скрепления ваших уз на земле.
— Теперь и время самое подходящее для женитьбы, — сказал Лессинг: — у нас в России теперь весна.
Это было перваго марта. Через месяц с небольшим, пятаго апреля, они должны были прибыть на Марс. «Галилей» уже настолько приблизился к нему, что планета теперь казалась большим диском, диаметр котораго превосходил видимый с земной поверхности диаметр Луны. Через какой-нибудь месяц перед ними откроется новый мир, начнется новая жизнь: что она даст им? что они увидят?
Русаков за время путешествия успел написать учебник по вариационому исчислению, хотя Лессинг и советовал ему не терять напрасно времени, потому что на Землю вряд ли они возвратятся, а на Марсе математика преподается, конечно, на иных началах. Сам Лессинг за это время ничего не сделал для науки, а по целым часам просиживал над латинской грамматикой, неизвестно, с какою целью. Когда его о том спрашивали, он весьма серьезно отвечал, что на Марсе непременно должны говорить по латыни, на что Русаков неизменно повторял:
— Лессинг с ума спятил, с ума спятил!
С первых чисел марта замедленная скорость «Галилея» стала возрастать и очень заметно: теперь оказывал на корабль притяжение Марс, и это притяжение все усиливалось по мере уменьшения разстояния. Мэри, знавшая уже, что по законам физики скорость «Галилея» должна возрастать прямо пропорционально квадрату разстояния до Марса, предложила Краснову вопрос о том, что если скорость движения их судна так сильно возрастает, то не разобьется ли «Галилей» при падении с своими пассажирами в дребезги.
— Вот так вопрос! — отвечал Краснов, — за кого же вы меня считаете, чтобы я не предвидел этого обстоятельства! Конечно, в последний момент скорость будет такая ужасная, что никакой снаряд не уцелел бы от толчка. А наш «Галилей» не должен даже и погнуться. Над этим важным пунктом я не мало потрудился. Наш «Галилей» не просто дом для жилья, а очень сложный механизм. Мы снабжены такими электрическими приспособлениями, что, приведя их, когда нужно, в действие, мы плавно опустимся на Марс с самой ничтожной скоростью. С последних чисел марта нужно учредить дежурство для наблюдения за Марсом. Ведь, дело идет о нашей жизни.
Шли дни за днями. Марс принимал все бóльшие и бóльшие размеры. Ясно можно было различить и материки, и моря, и острова, и каналы. Явилось опасение, что «Галилей» может упасть не на сушу, а в море, хотя он, конечно, не потонет, тем не менее в этом плавании не было бы ничего хорошаго. — Сходство Марса с Землей было поразительное, только распределение суши и воды было более равномерно. Чем больше приближался Марс, тем более волновались пассажиры «Галилея». Русаков перестал даже задачи решать, а по целым часам смотрел в окно. Лессинг чаще прежняго бросал беседу с классиками, заменяя ее разговором с Красновым, с которым он очень подружился; их связывали научные интересы, и Краснов для Лессинга являлся более подходящим собеседником, нежели Русаков и Шведов: Русаков слишком узко смотрел на науку, оказывая из всех точных наук слишком большое предпочтение чистой математике; что же касается Шведова, то он, видимо, умер для науки и редко показывался с женой из своей кельи; да и понятно: для молодой четы, ведь, начался медовый месяц. Русаков, когда оставался с Шведовым вдвоем в комнате, всякий раз укоризненно качал головою и повторял:
— Променял, променял науку на девчонку!
Пятого числа все ждали с нетерпением. Каждому, несмотря на комфорт и удобства, которыми он пользовался на «Галилее», хотелось все-таки побольше свободы и простора, а также слишком уже овладевало нетерпение увидеть другую планету.
А скорость «Галилея» все росла и росла. Движение усиливалось, как говорится, не по дням, а по часам. К концу марта Марс казался огромной тучей странной формы и вида, надвигавшейся на корабль. Предположениям и гипотезам относительно образа жизни на Марсе не было конца. Все были согласны с тем, что жители Марса — люди цивилизованные, и культура там стоит высоко, но чтó это за существа? какой у них внешний вид? чем отличаются мужчины от женщин и какой пол там господствует?
— А мне кажется, — сказал, улыбаясь, Краснов: — что там нет ни мужчин, ни женщин.
— Как так? — удивилась Мэри.
— Да почему вы думаете, что там всего лишь два пола? Это водится только на нашей отсталой Земле. А на Марсе как на планете более развитой, больше простора и развитию всех жизненых форм. Поэтому там должно быть не два пола, а N.
— Чему же равняется N?
— Почем я знаю? Пяти, шести!.. Словом, целому числу.
— Положительному или отрицательному? — спросил Шведов.
— И тому, и другому. Может-быть, там нуль полов, что будет означать отсутствие людей, а, может-быть, там и минус четыре, и минус пять полов.
— Но что же значит отрицательный пол? — недоумевала Мэри.
— А это будет значить, что, вместо людей, там живут лишь черти, тени, духи и, пожалуй, спириты.
— Все это вздор! — возразил Лессинг. — На Марсе живут только греки, римляне и покойный Михаил Никифорович Катков.
— Да, ведь, он умеръ! Откуда же он там возьмется? — возразил в свою очередь Краснов.
— По вашей же теории Марс есть жилище теней и покойников.
— Так я могу там встретить своего Эдуарда? — испугалась Мэри. — Боже!.. А я клялась быть ему верной до смерти...
— Придется, мой друг, из-за тебя еще на дуэли драться на Марсе — заметил Шведов.
Русаков в этом разговоре не участвовал, так как им при приближении Марса овладело поэтическое настроение, и он, запершись у себя в комнате, сочинял стихи. Этим он несказанно изумил своих спутников; все думали, что Русаков по-прежнему занимается математикой, и были сильно поражены, когда Виктор Павлович прочел вдруг целую поэму своего сочинения. Поэма была довольно туманнаго содержания: в ней говорилось и про любовь, цветы и луну, и про исчисление конечных разностей; упоминался ряд Тэйлора и его остаточный член, говорилось и про терзания сердец двух любящих молодых людей.
— Вот так фортель! — воскликнул Лессинг. — Если бы это Петр Петрович написал, я бы не удивился: мало ли каких штук не выкидывают влюбленые! Но Виктор Павлович, Виктор Павлович...
— Что это вам вздумалось, Виктор Павлович? — спросила Мэри. — Такой великий математик и сочиняет стихи!
— А вот потому-то я и сочинил, что я — математик. Вы думаете, что математик в поэзии ничего не понимает? А я вот вам и хотел доказать, что хороший поэт непременно должен быть математиком, а хороший математик должен уметь писать стихи... Математика и поэзия — это синонимы. И чем поэт остроумнее, тем ему легче дается математика. Сама Ковалевская...
— Позвольте, Виктор Павлович, — возразил Лессинг: — разве мы мало знаем поэтов, которые понятия не имеют о математике!
— То плохие, плохие поэты! Хороший поэт обязательно должен быть геометром. Вот Боккачио...
— Помилуйте, Виктор Павлович! Боккачио не знал математики.
— Не знал, не знал! Что-ж из этого? Не знал потому, что не учился. А если бы стал учиться, из него вышел бы первоклассный геометр. В поэзии остроумие так же необходимо, как и в интегральном исчислении. Стихи сочинять — все равно, что задачи решать.
— Нельзя сказать, Виктор Павлович, что ваша догадка о том, будто из Боккачио вышел бы ученый, если бы он занимался математикой, особенно остроумна, — заметил Краснов.
Все засмеялись. Разговор о поэзии на этом прекратился.
Прошло еще несколько дней. Теперь Марс казался на разстоянии какой-нибудь версты, хотя действительное его разстояние было еще очень значительно. Размеры его казались огромные. С 28-го марта учредили полусуточное дежурство для наблюдения за Марсом. Хотя по вычислениям оставалась еще целая неделя пути, однако, в виду возможной погрешности в вычислениях, необходимо было быть на готове. Дежурному вменялось в обязанность немедленно привести в действие механизм, который должен был оказать противодействие скорости падения «Галилея» в последний момент и тем спасти судно с его пассажирами от гибели, лишь только корабль вступит в область атмосферы Марса. Начало атмосферы определить легко, так как здесь небесная сфера непременно должна получить какую-нибудь окраску, вероятнее всего голубую, как и на Земле. Пространство же от начала атмосферы до поверхности планеты «Галилей» должен был пролетать даже с уменьшенной скоростью от противодействия снаряда, — всего лишь несколько минут.
Математическому анализу и тонкости соображений наших ученых предстояло полное торжество, Вычисления оказались безукоризненно правильными. Прошло 4-е апреля, а Марс находился, как казалось, все в прежнем разстоянии. В 12 часов ночи очередное дежурство принял Краснов. Сначала никто было не хотел ложиться спать в эту последнюю ночь на «Галилее». Все решили провести ее вместе и так же волновались, как семь месяцев тому назад, когда ожидали на Земле полета. Солнце ярко светило в окно. Ночи наши ученые не видели за все время своего путешествия: Земля не заслоняла солнечных лучей и дни узнавались только по хронометру; когда ложились спать, то делали искусственную темноту, закрывая ставни окон. Пока никаких признаков атмосферы не было заметно. Краснов, как и в роковой день 11-го сентября, был серьезен и сидел на прежнем месте, приблизив к себе проволоку от аппарата; но только его взор был устремлен теперь не на хронометр, а в окно. Шведов экзаменовал Лессинга по латинскому языку, а Мэри и Русаков играли за столом в «свои козыри». Однако, компания провела таким образом время только до пяти часов утра. Русаков первый не выдержал и захотел спать, сказав, уходя в свою комнату, что этого Марса никогда не дождешься. Скоро его примеру последовали и супруги Шведовы. Лессинг бодрился дольше других, но в конце концов должен был также покинуть Краснова: Лессинг дежурил прошлую ночь, а днем ему не дал спать Виктор Павлович, который завел речь о том, что экспериментальная физика — вздор.
Краснов остался один на своем посту. Ему также хотелось спать, но мысль о возможной опасности заставляла его бодро смотреть в окно. Не закрывая ни на минуту глаз, он просидел так до 11-ти часов, как вдруг заметил, что в его глазах даль как бы заволакивается туманом. Протерев глаза, он уже увидел, что в окно глядит голубая лазурь, по которой плавают легкия облака. Краснов довольно улыбнулся, поняв, в чем дело, и моментально замкнул ток от аппарата. «Галилей» сильно дрогнул и в то же время раздался легкий треск: одно из окон в зале не выдержало толчка и разбилось; осколки посыпались на пол. Испуганный Краснов бросился закрывать ставни, чтобы воздух не вышел и не разсеялся в пространстве, так как на более или менее отдаленном разстоянии от Марса атмосфера должна быт еще достаточно разреженной. Но тревога его была напрасна, — в окно дул легкий ветерок: «Галилей», следовательно, уже давно вступил в пределы Марса. Выглянув в разбитое окно, Краснов увидел, что «Галилей» тихо опускается вниз: неведомый мир был у него под ногами. Взглянув на хронометр, он увидел, что было четверть двенадцатаго.
Проснувшись от толчка, все остальные пассажиры «Галилея» через несколько минут собрались в зале. Краснов молча и торжественно указал им на разбитое окно.
— Неужели Марс, неужели Марс? — обрадовался Русаков.
— Смотрите, и лес вдали виден! Совсем как на Земле! — закричал Лессинг.
— Нет, вы взгляните-ка сюда! — сказал Шведов, стоя у противоположнаго окна. — Видите сооружения? Это может нас совершенно успокоить. Без всякаго сомнения это город; значит, люди здесь есть.
— Где, где? — бросился Русаков к Шведову. — Конечно, город; конечно, город!
— Да, но я боюсь, что в нем живут только покойники, как говорит Иван Иванович, — жалобно сказала Мэри.
— Садитесь-ка лучше по местам да держитесь крепче, — сказал Краснов: — сейчас будет станция.
Все повиновались. «Галилей» опускался, опускался и вдруг как-то подпрыгнул, подбросил вверх своих пассажиров, опрокинулся на бок и лег неподвижно.
— Поздравляю, господа, с благополучным прибытием на воинственную планету, — сказал Краснов, сидя у потолка, куда его отбросило толчком.
— Ну, идем скорее на Марс! — сказала Мэри: — открывайте, Николай Александрович, дверь.
— Зачем дверь, зачем дверь? — сказал Русаков. — А это зачем?
И он полез в разбитое окно. Все последовали его примеру.
Через минуту все уже стояли на Марсе подле опрокинутаго «Галилея» и с восторженным изумлением озирались кругом.
Перед ними открывался новый мир.
Едва только наши математики огляделись кругом в первыя минуты по прибытии на Марс, прежде чем они успели принять какой-нибудь план действий, как к ним приблизилась толпа карликов человек в тридцать. Эти карлики были приблизительно в аршин росту, с длинными, нестрижеными волосами и бородами. Одеты они были крайне своеобразно, причем их костюмы отличались большой пестротой. На голове каждаго карлика красовалась невысокая разноцветная коническая шляпа; цветная туника, не достигавшая на вершок до низу, была перехвачена легким поясом, на котором висело много, много украшений и побрякушек; поверх туники был наброшен короткий плащ; обувь составляли высокие башмаки различнаго цвета. Карлики не подходили очень близко, а, остановившись на некотором разстоянии от «Галилея», с изумлением разсматривали диковинных великанов. Путешественники обрадовались столь скорой встрече с жителями Марса и решили тотчас же вступить с ними в переговоры. Лессинг выступил вперед и заговорил на латинском языке. Карлики стали вслушиваться, но на лицах их выражалось недоумение: язык Цицерона, очевидно, им был незнаком. После неудачи Лессинга стали объяснять карликам жестами, чтобы их провели в город и представили начальству, но пантомима также не имела успеха. Ученые сделали несколько шагов вперед, чтобы ближе подойти к марсианам и лучше объяснить им свои желания, но карлики, зорко следившие за каждым движением великанов, испугались и пустились бежать.
Оставшись одни, путешественники решили ожидать вторичнаго появления карликов, так как беглецы несомненно разскажут в городе о виденной ими диковинке, и администрация, конечно, не замедлит сделать на этот счет каких-нибудь распоряжений. И в самом деле, едва лишь наши ученые пообедали и снарядились к предстоящему путешествию по Марсу, как к ним приблизился целый отряд карликов человек в пятьсот. Путешественники решили не возбуждать против себя карликов и безпрекословно подчиняться всем их требованиям, чтобы тем легче достигнуть взаимнаго согласия и вызвать полное к себе доверие марсиан. Отряд сопровождал металлическую клетку на колесах, вроде тех, в которых у нас содержатели зверинцев возят львов или белых медведей. Клетку везли человек пятьдесят карликов. Эта клетка, конечно, предназначалась для пленников, если их удастся взять живыми. Карлики на этот раз были вооружены какими-то сетями или арканами и длинными шестами. Нельзя было сомневаться в том, что в случай борьбы победа останется на их стороне.
Маленький начальник отряда выступил вперед и обратился к великанам с речью, которой наши друзья, конечно, не поняли, но из жестов говорившаго заключили, что он предлагает им добровольно сесть в клетку.
Путешественники решили исполнить его желание и среди испуганной, разступившейся толпы направились к клетке и вошли внутрь. В ту же минуту дверь автоматически закрылась, и несколько карликов бросилось укреплять затворы. Начальник пришел в восторг от послушания великанов и, довольный, что так легко окончилась его опасная экспедиция, стал что-то быстро говорить пленникам, те знаками старались показать, что они не понимают его слов. Несколько человек впряглось в колесницу, остальные окружили клетку, и наших друзей куда-то повезли.
— Однако, это никуда не годится! — заворчал Русаков. — Нас, как зверей, везут в клетке! Я доктор математики...
— Да, на Земле, Виктор Павлович, — заметила Мэри: — а здесь вы ничего больше, как диковинное чудовище.
— Не возмущайтесь, Виктор Павлович, — сказал Лессинг: — ведь нам следовало ожидать того, что с нами случилось. Должны же эти человечки принять меры предосторожности. Вот скоро мы разскажем им, откуда и зачем мы приехали, объясним свои мирные намерения, — и тогда наше положение сразу изменится к лучшему.
Однако, в ожидании лучшей будущности земным ученым пришлось на первых порах испытать не мало неприятностей на Марсе. Часа через полтора их привезли в город. Этот город состоял из маленьких, словно игрушечных домиков, аршина в три высоты, с плоскими крышами, большею частью одноэтажных. Большинство домиков имело цилиндрическую форму. Иногда попадались маленькия башенки аршин в восемь высоты. Ничего похожаго на улицы нельзя было заметить. Домики теснились бепорядочными кучками. Между строениями росли деревья, так что вообще город казался построенным в саду или в лесу. Становилось темно, когда отряд вступил в город. Лес усиливал наступавшия сумерки. Предметы принимали фантастическия очертания. Во многих домах светились огоньки. Во всем этом новом, словно сказочном мире, было столько чарующей прелести и поэзии, все увиденное путешественниками на Марсе было так похоже на земное, что пленники охотно бы примирились с своей участью, если бы у них не было безпокойства за свою жизнь и благоприятный исход дела.
Колесница медленно пробиралась между деревьями, попрежнему окруженная конвоем. Наступила уже ночь, а отряд все подвигался и подвигался вперед. Кажется, проехали уже и город; по крайней мере, домики попадались все реже и реже. Наконец пленников привезли на довольно обширную поляну, окруженную металлической оградой. Ночной мрак и деревья скрывали ея границы. Начальник отряда сделал какия-то распоряжения, после чего карлики удалились, оставив ученых одних в своей клетке, и затворили за собой ворота ограды.
— Однако, дадут ли нам поужинать? — проговорил Лессниг: — я проголодался. Эй, эй, господин маленький! Выпустите же нас из этой шкатулки!
Но на его крик не последовало никакого ответа. Прождавши напрасно несколько часов, наши друзья убедились, что к ним уже больше никто не появится, а потому им больше ничего не остается, как постараться заснуть.
Проснувшись на другой день, путешественники увидели, что двор, на котором стояла их клетка, наполнена карликами. Толпа народа тесно окружила клетку и с любопытством разсматривала диковинных великанов. Некоторые смельчаки подходили к самой клетке, но большинство не подступало к ней ближе двух аршин, видимо, опасаясь, как-бы какой-нибудь из великанов не укусил смельчака, поймав его протянутой сквозь решетку рукой. Однако, мало-по-малу, толпа, видя мирное поведение великанов, делалась смелей и смелей; а когда Лессинг снова заговорил на латыни, то все стихли и стали прислушиваться. Но римская речь и на этот раз осталась непонятной. Путешественники поочередно говорили с толпой на различных европейских языках, но, конечно, с одинаковым неуспехом. Наконец, Мэри стала объясняться с карликами пантомимой, показывая на рот и двигая челюстями, желая этим выразить, что они голодны. На этот раз их поняли тотчас, и через несколько минут карлики нанесли целыя кучи разных плодов и принялись угощать ученых великанов, причем многие карлики доводили свою смелость до того, что передавали плоды из рук в руки. Голод-ли был так силен, или плоды Марса были так вкусны, но только ученые позавтракали с большим аппетитом и мало-по-малу стали приходить в хорошее настроение духа. Только Виктор Павлович был мрачен. Каково же было его негодование, когда один легкомысленный мальчик, просунув в клетку палку, стал ею махать, с очевидною целью разозлить чудовищ.
— Это, это уж чорт знает что! Нас дразнят, как обезьян в зверинце! Ах, вы негодяи! Что-ж мы звери, что ли? Да понимаете ли вы, что мы — профессора, ученые. Ах, вы ослы! Ах, вы болваны! Значит нам нет другого места, как в зоологическом саду?
Толпа поняла причину гнева Виктора Павловича, и в ту же минуту один пожилой карлик выступил из толпы, разгневанным голосом сделал виновному мальчику выговор, вырвав из его рук палку и отбросив ее в сторону, после чего тот с виноватым видом, опустив голову, быстро удалился. Это немного успокоило Виктора Павловича, но он все-таки продолжал ворчать, в полголоса.
Скоро к клетке подошел какой-то важный сановник в сопровождении свиты; перед ним толпа почтительно разступилась. Осмотрев внимательно великанов, сановник обратился к ним с речью. Великаны стали объяснять ему знаками, что они его не понимают. Сановник сделал какие-то распоряжения и важно удалился.
В тот же день в положении наших путешественников произошла перемена: их всех разъединили друг от друга. По уходе сановника им принесли обед, очевидно, для них специально приготовленный, состоявший из нескольких блюд. Каждому пища подавалась в отдельной чаше, но ни ложек, ни вилок, ничего подобнаго им не давали, и ученые должны были извлекать пищу руками. После обеда им подали по чашке очень вкуснаго горячаго напитка, но, видимо, содержавшаго большой процент какого-то наркотическаго вещества. Краснов заметил, что их, вероятно, угощают этим питьем для того, чтобы усыпить, а затем сонных куда-нибудь перенести. Остальные согласились с этим мнением, но тем не менее от питья не отказались. В самом деле через несколько минут земные великаны погрузились в сон. Когда же они очнулись, то каждый из пяти путешественников увидел себя уже в другой обстановке и без своих товарищей: где же находились другие путешественники и что было с ними, он не знал. Таким образом наши друзья с этого дня потеряли один другого из виду, за исключением Виктора Павловича и Мэри, которым посчастливилось через три дня увидеться и с этого дня уже не разлучаться.
Краснов проснулся в маленькой круглой комнатке. Он с изумлением осмотрелся кругом и увидел, что друзей с ним не было, а против него сидел маленький седой старичек. Краснов оказался пленником в большом замке, в большом с точки зрения обитателя Марса, но в котором Краснов мог ходить, не сгибаясь, только в некоторых комнатах. Он был совершенно свободен в пределах замка, но ему строго на строго запретили выходить за ворота, объяснив знаками, что при малейшей попытке с его стороны к бегству, стража его убьет. Краснов дал понять, что он охотно повинуется такому требованию и прежде всего желает научиться местному языку. Такому его желанию вполне сочувствовал и хозяин замка и сам целые часы проводил с ним, объясняя, как называются различные предметы и понятия. Уже через три дня Краснов мог сказать на языке Марса, когда он хочет есть, спать или гулять по саду замка. Владелец замка был в восторге. Он объяснил Краснову, что, когда они научатся вполне понимать друг друга, ему будет дано больше свободы, и он узнает много интереснаго. А пока жизнь Краснова была, хотя и однообразна, но отнюдь не тягостна: он пользовался полным комфортом и относительной свободой, в его распоряжении было несколько слуг.
Краснов ближе и ближе сходился с своим хозяином, необыкновенно умным и симпатичным карликом. Скоро уже он мог объяснить карлику, откуда он прибыл с своими друзьями, при чем карлик вполне ему поверил: очевидно, осмотр оставленнаго «Галилея» многое объяснил карлику и без слов Краснова. Через месяц Краснов уже настолько владел языком Марса, что с успехом мог говорить с своим хозяином обо всем и вести с ним ученые диспуты по всевозможным вопросам. С этих пор началась для Краснова новая жизнь, его ближайшее знакомство с Марсом. Много интереснаго он узнавал из слов и объяснений своего хозяина, многое наблюдал лично, — и все вместе заставляло его больше и больше раскрывать глаза от изумления.