Фонтенель. — Беседы о множественности миров.

Из числа всех сюжетов, затронутых племянником Корнеля: научных, исторических, академических и похвальных речей, театральных рецензий, статей литературных сюжетов разнообразных и многочисленных, полное издание которых 1676 года составляет одиннадцать томов, — только небольшая и прекрасная книга О множественности миров всплыла, как говорится, на поверхность воды и спасла репутацию своего автора. Многие писатели позавидовали-бы такому наследию. Сколько их погибло, не оставив ни одного достойнаго внимания произведения, сколько их обязаны своею преходящею славою только благосклонности или неумелости современных критиков! Но книга Фонтенеля уцелела и с того времени в глазах потомства она олицетворяет как своего автора, так и самый вопрос о множественности миров, затмевая своим блеском все, написанныя по этому предмету сочинения.

Хотя книги без всяких достоинств и увенчиваются иногда успехом, но из опыта известно, что вообще дольше других продерживаются книги дельныя и истинный успех достается в удел только произведениям, заслуживающим быть вознагражденным славою. Не смотря на фривольность книги Фонтенеля, она пользовалась успехом не только во Франции, где и в настоящее время она составляет занимательное и назидательное чтение, но и у иностранцев, читающих ее в переводе. Сам автор долго мог наслаждаться ея успехом. Известно, что блестящий секретарь Академии наук жил ровно сто лет (1657— 1757), следовательно втечение более семидесяти лет он слышал шум, происходивший вокруг его произведения в изящном мире регентства. Хотя, по собственным словам Фонтенеля, сердце его никогда не билось ни энтузиазмом, ни любовью, хотя никогда не принимал он близко к сердцу ни одного чувства, ни одного дела, ни одной истины, ни одного принципа; хотя на девятидесятом году от роду он мог сказать, что никогда он не плакал и, как истый нормандец, имея полныя руки истин, никогда и никому не открывал последних, — не смотря на все это, Фонтенель пользовался расположением многих и могущественных покровителей. В особенности любил его регент. Говорят, что однажды он сделал Фонтенелю следующее предложение: „Г. Фонтенель, не угодно-ли вам переселиться в Пальрояль? Человек, написавший книгу о множественности миров, должен жить во дворце“. — „Ваше высочество, философ занимает немного места и не переменяет его. Впрочем, завтра я переселюсь в Палэрояль со всем скарбом моим, т. е. с туфлями и ночным колпаком“. С того времени он жил во дворце, где и написал свою книгу — „Основания геометрии безконечнаго“, о которой Фонтенель говаривал: „Это книга, которую поймут семь или восемь европейских математиков; во всяком случае, я не принадлежу к их числу“.

Один из наших современников говорит, „что ходя под солнцем, Фонтенель не видел неба, женщинам он не открывал своего сердца; видел виноградник, но не отведывал его пурпуровых гроздий; восемьдесять лет жизни он потратил на изукрашение ленточками самых пошленьких истин; воспитывал цветы, не имеющие аромата; забавлялся потешными огнями слога, оставляющими после себя только мрак, и взвешивал, как говорит Вольтер, остроумное словцо или эпиграмму на весах из паутинной ткани; это был поэт бездушный, без всякаго величия и естественности, болтавший только для ученых современных женщин“.*). Чтоб иметь о книге непосредственное понятие, раскроем ее и станем читать. Первая-же страница представить нам превосходнейший образчик слога Фонтенеля и его философских приемов; но будем перелистывать книгу, останавливаясь, как и следует, на самых блестящих страницах. Первыя слова Фонтенеля напоминают Сирано де-Бержерака**), но возможно-ли, чтобы два умных человека не встретились, если стучатся они в одну и ту-же дверь?

*) А. Houssaye, Galerie du dix-huitième siècle.

**) Шарль Нодье говорить, что Фонтенель заимствовал свои «Миры» в «Путешествии на Луну», Вольтер — своего «Микромегаса», а Свифт — свои «Путешествия Гулливера». — Но если два писателя встречаются в мыслях, то в праве-ли выводить из этого, что второй обобрал или скопировал перваго?

„Однажды вечером, после ужина, говорит Фонтенель, — мы, т. е., я и маркиза, отправились погулять в сад. Был восхитительный, прохладный вечер, вознаградивший нас за знойный, перенесенный нами день. С час тому назад взошла Луна и лучи ея, проникая сквозь ветви дерев, производили приятную смесь яркой белизны с зеленым цветом, казавшимся теперь черным. Ни одно облачко не скрывало и не помрачало звезд; оне казались чистым и ярким золотом, блеск котораго еще усиливался голубым фоном, на котором оне находились. Зрелище это погрузило меня в мечты и, быть может, без маркизы я промечтал-бы долго; но присутствие любезной женщины не позволило мне предаться созерцанию Луны и звезд.

— Не находите-ли вы, сказал я, что такая ночь краше самого дня?

— Да, сказала она. День — это белокурая, роскошная красавица, а ночь — красавица смуглая, более нежная.

Таким образом завязывается любезный разговор и мало по малу маркиза начинает томиться желанием узнать, что такое светила небесныя. Но наш разсказчик неподатлив. „ Нет, говорит он, — меня не упрекнуть в том, что в саду, в десять часов вечера, я разсуждал о философии с любезнейшею женщиною, какую только я знаю. Потрудитесь поискать в другом месте таких философов“.

Но автор подвергся-бы жесточайшей мистификации, если-бы его грациозная собеседница поймала его на слове: в глубине души ему очень хотелось поучить астрономии свою спутницу и поэтому только он так легко уступил любезным настояниям маркизы. Беседа начинается астрономиею, а не идеею множественности миров и в этом отношении книга Фонтенеля есть первый трактат по части популярной астрономии. К сожалению, автор принадлежит к последователям системы вихрей Декарта против Ньютона; даже имя последняго, как кажется, неизвестно ему. Вообще, теории Фонтенеля ложны в своих основах, начиная с его объяснений движения Земли, подобно кораблю, носящемуся по безднам пространства, до теории света, уподобляемаго Фонтенелем движению упругих шаров.

Первый мир, на счет котораго Фонтенель высказывает свои предположения об обитаемости — это наша соседка, Луна. Чтобы ярче выставить возможность ея обитаемости, Фонтенель сравнивает Луну с Сен-Дени, видимым с высоты башен парижской церкви Богоматери. „Предположите, говорит он, — что между Парижем и Сен-Дени никогда не существовало никаких сношений и что житель Парижа, никогда не бывавший за городом, находится на башне храма Богоматери. Если его спросят, обитаем-ли, по его мнению, Сен-Дени, то он с полною уверенностью ответить — нет; он видит жителей Парижа, но не видит жителей Сен-Дени, да и никогда не слыхивал о них. Сколько-бы ни уверяли его, что находясь на башнях храма, жителей Сен-Дени нельзя видеть единственно по причине отдаления, но что все замечаемое нами в Сен-Дени, очень похоже на находящееся в Париже, — что в Сен-Дени есть колокольни, дома, стены, — что в отношении обитаемости, этот город похож на Париж, — все это не принесет однакож ни малейшей пользы нашему буржуа и он упорно будет стоять на своем, что Сен-Дени необитаем, так как невидно там ни одной души“. Луна — это наш Сен-Дени, и каждый из нас — это буржуа, никогда не переходивший за Сену.

Итак, обитаемость Луны допускается мало по малу без особых затруднений и когда впоследствии Фонтенель заметил, что, быть может, Луна необитаема по причине разреженности ея воздуха, то маркиза разсердилась уже не на шутку. Затем начинают разсуждать о небесных явлениях и в особенности о затмениях, причем возникает вопрос: не боятся-ли обитатели Луны этих явлений, подобно людям, долго боявшимся их? „Я нисколько не сомневаюсь в этом, отвечает писатель. Хотелось-бы мне знать, почему лунные жителя должны быть умнее нас и по какому праву они внушали-бы нам страх, с своей стороны нисколько не опасаясь нас? Я даже полагаю, добавляет он, — что так как были, да и теперь нет недостатка в глупцах, поклоняющихся Луне, то наверно и на последней есть существа, боготворящия Землю. Из этого следует, что мы на коленях стоим друг перед другом“.

Что касается людей в других мирах, то намекая здесь, как и в предисловии, на известныя теологическия последствия, вытекающия из подобнаго наименования, Фонтенель положительно уверяет, что люди могут существовать только на Земле. В другом месте он говорит, что обитатели других миров — не люди. Хотя дело идет тут собственно о значении слов, но несколько времени наш философ смотрит на вопрос с высшей точки зрения. Во вселенной, говорит он, — мы составляем небольшое семейство, члены котораго сходны между собою лицами; но на других планетах живут другия семейства и лица у них уже другия. Вероятно, различия увеличиваются по мере разстояния планет“. Если-бы кто-либо увидел жителя Луны и жителя Земли, то немедленно-же догадался-бы, что они родились в мирах более соседних между собою, чем обитатель Сатурна и обитатель Земли.

По этому поводу Фонтенель говорит об одном мире, народонаселение котораго целомудренно и безплодно; только царица его и плодородна, „но зато плодородие ея изумительно. Мать всего народа, она произдраждает миллионы чад, вследствие чего ничем другим и не занимается“. Это мир пчел.

Вскоре речь дошла до миров Венеры и Меркурия. „Природа первой из этих планет очень благоприятствует любви. Простолюдины Венеры — чистейшие селадоны и сильвандры, а их обычныя беседы несравненно изящнее самых изысканных бесед Клелии“.

— Ну, теперь я знаю, каковы обитатели Венеры, прервала маркиза. Они похожи на Гранадских Мавров: это маленькия, опаленныя солнцем существа, умныя, подвижныя и вечно влюбленныя; они сочиняют стихи, любят музыку и каждый день придумывают какия-либо забавы, танцы и турниры.

— Позвольте вам сказать, маркиза, возразил Фонтенель, — что вы не вполне знаете обитателей Венеры. Наши Гранадские Мавры в сравнении с ними — чистейшие Лапландцы и Гренландцы по отношению холодности темперамента и тупости. Но таковы-ли еще обитатели Меркурия? Они в два раза ближе находятся к Солнцу, чем мы, и по своей живости это самый взбалмошный в мире народ; я полагаю, что они не обладают даже памятью, подобно большей части негров, никогда ни о чем не разсуждают и вообще дествуют зря, в силу внезапных побуждений; одним словом, Меркурий — это дом умалишенных вселенной.

Затем Фонтенель делает предположение, опровергаемое опытом и высказывает одно неосновательное суждение. Первое состоит в следующем: чтобы дни Меркурия не были слишком продолжительны, эта планета должна обращаться с большою скоростью; второе — что по ночам Меркурий освещается Землею и Луною. Но день Меркурия на 1 час, 5 минут и 28 секунд короче дня земнаго, а Венера и Земля в очень незначительной мере освещают ночи Меркурия.

Блестящий разсказщик впадает и в другое, подобнаго-же рода заблуждение относительно видимости Земли для обитателей Юпитера, „во время ночей на планете этой“. С Юпитера наш мир представляется в виде маленькой, соседней Солнцу звезды, появляющейся за несколько времени до восхода Солнца, или немного спустя после его заката.

Солнце необитаемо; если-же оно обитаемо, то жители его, во всяком случае, существа слепорожденныя. Это очень прискорбно, прибавляет Фонтенель, — потому что Солнце — страна приятная. Да и не досадно-ли в самом деле? Одно только и есть в мире место, откуда очень легко можно-бы наблюдать светила небесныя, но как нарочно никого не оказывается там на жительстве.

Добравшись до Юпитера, остроумный разсказчик выражает мысль, что если обитатели этого светила и могут законно требовать какого-либо преимущества в отношении своих спутников, то лишь в смысле внушения ужаса последним. Обитатели ближайшей Луны видят Юпитера в тысячу шестьсот раз бóльшим, чем мы видим нашу Луну. Какая громадная планета вечно носится над их головами! Древние Галлы опасались, чтобы Луна не упала и не раздавила их, но обитатели этой луны еще с большим правом могут опасаться падения Юпитера.

Хотя маркиза удивляется строению и гармонии небесных тел, в особенности по отношению закона целесообразности, однакож ее очень тревожит то обстоятельство, что у Марса не оказывается ни одной луночки, несмотря на то, что эта планета, дальше от Солнца, чем земля. „Я и не думаю скрывать от вас, говорит Фонтенель, — что Марс не имеет Луны, но, вероятно, по отношению освещения своих ночей, он обладает неизвестными нам рессурсами. Вы видывали фосфорическия жидкия и твердыя тела; получая свет от Солнца, они проникаются и пропитываются им и затем распространяют в темноте довольно яркий блеск. Быть может, на Юпитере есть большия, высокия горы, нечто в роде естественных фосфоров; днем оне запасаются достаточным количеством света, а ночью выделяют его. Вы не станете отрицать, что довольно приятно было-бы видеть, как горы эти повсюду загораются после солнечнаго заката и, без помощи искуства, производят великолепнейшую иллюминацию, которая никого не безпокоит своим жаром. Вы знаете также, что в Америке есть птицы, сверкающия в темноте таким блеском, что при свете их можно по ночам заниматься чтением. И как знать, что на Марсе нет таких птиц? С наступлением ночи оне повсюду разлетаются и повсюду распространяют дневной свет“.

Как видно, у Фонтенеля не было недостатка ни в остроумии, ни в даре изобретательности. Несмотря, однакож, на добрую волю маркизы, сделавшейся теперь послушною и уступчивою, Фонтенель не решается поместить жителей на Кольцо Сатурна, так как Кольцо это кажется ему миром ни к чему решительно негодным. Что касается обитателей Сатурна, то, по словам Фонтенеля, „это злополучнейшие в мире люди, несмотря даже на помощь, оказываемую им Кольцом“. Впрочем, он не отказывает им в солнечном свете, но в каком свете! Даже Солнце представляется им в виде маленькой, белой и бледной звездочки. Перенесите их в наши холоднейшия страны, в Гренландию или Лапландию, например, и они станут обливаться потом и задохнутся от зноя. Если у них есть вода, то это не вода, а камень, мрамор; винный спирт никогда не замерзает у нас, но на Сатурне он тверд, как алмаз.

— Картина Сатурна, которую вы рисуете, бросает меня в дрожь, сказала маркиза, — но говоря недавно о Меркурие, вы просто сожигали меня.

— Эти миры находятся на двух оконечностях великаго вихря, следовательно они необходимо во всем должны различаться между собою.

— Значит, заметила маркиза, — на Сатурне люди очень благоразумны; по словам вашим, на Марсе все они какие-то безумцы.

— Если обитатели Сатурна и не слишком умны, то, по всем вероятиям, они чрезвычайно флегматичны, отвечает наблюдатель. Им неизвестно, что значит смеяться; по целым дням они собираются ответить на самый пустой вопрос, с которым обращаются к ним, а Катона из Утики они считают большим шутником и весельчаком.

Так населены планеты нашего вихря. Остроумие царит и переходит от одной беседы к другой и четыре первые вечера прошли незаметно. Достигнув неподвижных звезд, наши философы избирают их предметом для беседы пятаго вечера и с полнейшею безцеремонностью разсуждают о них. „Маркизе очень хотелось знать, что станется с неподвижными звездами. — Обитаемы-ли оне, подобно планетам, спросила она, — или необитаемы? Наконец, что мы будем делать с ними? — При некотором желании, вы, быть может, разгадаете это, ответил я. Неподвижныя звезды удалены от Земли, по меньшей мере, на разстояние, равное разстоянию от нас до Солнца, помноженному на 26,700. Разстояние от Земли к Солнцу равно 38.000,000 лье, но если вы прогневаете кого-либо из астрономов, то они поместят звезды еще дальше“.

Нет ни малейшей надобности огорчать астрономов для того, чтобы они выдвинули неподвижныя звезды дальше указанных пределов: таким образом, ближайшая неподвижная звезда (α Центавра) удалена от нас на разстояние, равное разстоянию от Земли до Солнца, помноженному не на 27,600, а на 226,000. Фонтенель не имел понятия ни о величине Млечнаго пути, ни о громадном пространстве, занимаемом входящими в состав его солнцами, когда он писал, „что малые вихри и Млечные пути так близко находятся один от другаго, что, по моему мнению, обитатели одного мира могут разговаривать с обитателями других миров и даже подавать друг-другу руки. По крайней мере я полагаю, что птицы легко перелетают из одного мира в другой и что там можно приучить голубей к переноске писем: ведь приучили-же их у нас, да и на Востоке, доставлять почтовую корреспонденцию из города в город“.

Но любознательную маркизу более всего интересуют обитатели блуждающих комет. Профессор скорбит об условиях их жизни, но слушательница, напротив, завидует им. Ничего не может быть интереснее, говорит она, как подобное перемещение из одного вихря в другой. Мы никогда не выходим из пределов нашего вихря, а потому и ведем самую монотонную жизнь. Если жители какой-либо кометы достаточно умны для того, чтобы предвидеть время вступления своего в наш мир, то совершавшие уже подобнаго рода путешествие наперед разсказывают знакомым, чтó они должны увидеть там. Беседуя, например, о Сатурне, они говорят: вскоре вы увидите планету, вокруг которой идет Кольцо. За нею следует другая планета, а за этою еще четыре других. Быть может, там есть даже люди, обязанные наблюдать момент своего вступления в наш мир и которые кричат: „Новое Солнце, новое Солнце!“, подобно матросам, восклицающим: „Земля, земля!“

Несомненно, что ни одно сочинение, затрогивавшее наш предмет, не отличалось такою занимательностью; поэтому настоящий трактат пользовался предпочтительно пред всеми другими, вполне заслуженным успехом. Самые незначительные факты служат Фонтенелю канвою для прелестных узоров. Во время последняго, например, вечера, по поводу перемен, происходящих на Луне, Юпитере и звездах, Фонтенель следующим образом описывает перемену, которой подверглась одна гора на Луне. „На Луне все находится в безпрерывном колебании, следовательно все изменяется. Даже одна девушка, которую около сорока лет тому назад наблюдали в телескоп, значительно теперь постарела. У нея было довольно милое личико; но теперь щеки ея провалились, нос вытянулся, подбородок и лоб подались вперед, красота ея миновала и даже опасаются за ея жизнь“.

— Что за вздор! прервала маркиза.

— Я не шучу, возражает автор. На Луне замечался какой-то образ, имевший сходство с женскою головкою, выходившею из-за скал; но в месте этом произошли теперь какия-то перемены. Вероятно, некоторыя части гор обрушились, оставив на виду только три точки, обозначающия лоб, нос и подбородок старой женщины.

— Не кажется-ли вам, сказала маркиза, — что какой-то злобный рок везде преследует красоту? Как нарочно на Луне он обрушился на эту женскую головку.

— В вознаграждение за это, кончил писатель, — перемены, происходящия на нашей Земле, быть может содействуют красоте лиц, видимых обитателями Луны. Я говорю: „лиц“ в том смысле, в каком слово это понимают на Луне; известно, что каждый прилагает к предметам свои собетвенныя понятия. Наши астрономы видят на Луне женския лица, но очень может быть, что женщины, наблюдающия Луну, замечаюсь на ней красивыя мужския лица. Что касается до меня, маркиза, то не ручаюсь, чтобы я не увидел вас.

Повторяем в последний раз: это самыя милыя мечты, каким только может предаваться человек, слегка затрогивающий наш предмет и не добивающийся, чтó в нем может заключаться важного и действительно полезнаго. Фонтенель — истый сын своей эпохи. Не доказывается-ли этим, что истины научныя и философския менее привлекательны, чем вымысел? Нет. Времена изменились и мы смело можем сказать: что-бы мы ни делали теперь, каковы-бы ни были силы нашего воображения, но никогда в романе не найдешь столько красоты, разнообразия и величия, как в действительности, разоблаченной от всех вздорных прикрас и разсматриваемой в ея неподдельной и непокровенной чистоте.

Но долго еще вымысел продержится в среде людей. Вот, в виде интермедии, новое путешествие на небо: Путешествие в мир Декарта, о. Даниеля*). Шутка-ли это, серьезный-ли разсказ — спросите у автора.

*) Автор Histoire de France. — Первое издание Путешествия относится к 1692 году.

О. Даниель, к концу семнадцатаго столетия, имел друга, одного благодушнаго восьмидесятилетняго старца, бывшаго наперстником Декарта и всем сердцем преданнаго картезианизму. В числе открытий, сделанных знаменитым автором „Теории вихрей“, первое место занимала тайна единения души с телом в „кеглевидном железе“, а также и тайна, каким образом душа разстается“ с телом. Декарт часто пользовался этим дивным секретом и несколько ночей сряду путешествовал, оставляя свое тело в усыплении. Он открыл секрет некоторым из своих друзей, и в числе их о. Мерсенну и старцу, о котором мы упомянули и который, по смерти философа, часто навещал Декарта в небе.

Вообще неизвестно, каким образом умер Декарт, да и никогда не было-бы известно, не открой этого повествователь в назидание потомству. Три или четыре месяца спустя по прибытии в Швецию, куда королева Христина пригласила его, многоученый философ заболел зимою воспалением легких. Во время болезни, которая могла-бы и не иметь серьезных последствий, он, по своему обыкновению, отправился в мировое пространство, причем душа его до того заинтересовалась космическими наблюдениями, что втечение нескольких дней и не подумала о своем теле. Доктора объявили, что Декарт находится в крайне опасном положении: на все вопросы он отвечает только машинальными движениями, как-бы по привычке; вообще, ему очень трудно; это покинутый уже сознанием автомат. В столь опасном положении Декарту поставили банки и прописали другия сильно действующия средства, которыя окончательно истощили его: тело Декарта сделалось трупом, неспособным ни к каким жизненным отправлениям. Не подозревая таких подробностей, душа Декарта, по возвращены своем, с крайним изумлением заметила полнейшую негодность своего тела и нашлась вынужденною не входить в него. Она возвратилась в третье, излюбленное ею, небо, т. е. в неопределенное пространство, которое Декарт помещает за пределами звезднаго неба. Но как в этих недосягаемых пространствах материя находится еще в хаотическом состоянии, то дух Декарта решился устроить ее по началам теории Вихрей и создать новый мир.

Старец открыл о. Даниелю тайну, при помощи которой можно отрешаться от своей телесной оболочки и привольно носиться в пространстве, и вот однажды ночью, во время полнолуния, при свете звезд, сверкавших на безоблачном небе, они пустились в путь в обществе о. Мерсенна, который давно уже распростился с своим телом. Прежде чем оставить Землю, они, на основании опыта убеждаются в достоинствах физики Декарта относительно сущности ведоизменений движения и вечности вещества. Много потребовалось-бы времени для приведения их бесед, которыя длились однакож не больше мгновения, так как язык духов отличается невыразимою сжатостью и краткостью. Наконец, говорит автор, мы направились к Луне. Моя душа испытывала несказанное блаженство, возносясь в воздух и витая в тех неизмеримых пространствах, в которых, во время единения своего с телом, она могла носиться только при помощи зрения.

Это напомнило мне то удовольствие, которое я испытывал порою во сне, когда мне снилось, будто я ношусь в воздухе, не касаясь земли. На дороге мы встретили, говорит автор, безчисленное множество духов всех наций и в числе их души Лапландцев, Финнов и Брахманов. Тут я вспомнил, что действительно мне случалось читать в некоторых книгах, будто этим народам известна тайна, при помощи которой душа может освобождаться от своего тела. Около пятидесяти лье от Луны находится одна очень населенная область, обитаемая преимущественно философами — стоиками. Начиная с этого места и до отъезда из пределов Луны, у меня накопилось достаточно доказательств для изобличения истории во лжи; она показывает многих лиц умершими, а между тем они на столько-же умерли, как и сам Декарт.

Атмосфера Луны имеет около трех лье высотою. Путешественники хотели-было вступить в нее, как вдруг они увидели издали три души, который вели чрезвычайно серьезную беседу. Заключая по уважению, оказываемому им их спутниками, наши туристы тотчас-же догадались, что души это не простыя. Действительно, после надлежащих справок оказалось, что то были Сократ, Платон и Аристотель, назначавшие себе свидание в виду общей цели — возстановления статуй своих, уничтоженных во время войн Турок с Венецианцами. Эти три личности умерли не так, как умирают обыкновенные люди. Заметив, что участь его окончательно решена, Сократ приказал своему демону вселиться в его, Сократа, тело и мужаться до конца, а сам, между тем, отправился странствовать среди миров небесных. Душа Аристотеля покинула свое тело на берегах Эврипа, из чего его биографы заключили, будто он бросился в море, но впоследствии был выкинут на берег волнами прилива.

Каждый может видеть на картах Луны, что условныя наименования, данныя различным ея странам, по большей части заимствованы из истории. Так на Луне есть гора Коперника, гора Тихо, Лейбница и т. д. Но по какому-то странному стечению обетоятельств, все знаменитые люди, оставившие Землю и переселившиеся на Луну, поселились именно в тех странах, которыя — конечно вследствие чистой случайности — мы обозначаем их именами.

В области Платона, этот знаменитый философ основал свою республику, а Аристотель учредил свой лицей на горе, носящей его имя.

Разсуждая об основных положениях Аристотелевой физики и окончательно убедившись в ложности ея, особенно по отношению к огненной сфере, помещаемой под Луною и ни малейших признаков которой они не видели, наши путешественники прибыли наконец на Луну, причем и убедились, что эта планета состоит из вещества, имеющаго некоторое сходство с веществом Земли. На Луне находятся поля, леса, моря и реки. Животных они не заметили; во всяком случае они полагают, что Луна могла-бы питать животных, если-бы таковыя были занесены на нее. Что касается людей, то их там не оказывается. Сирано ошибся, говорит разскащик: лунные духи приняли облик человеческий с тем, чтобы побеседовать с ним и осведомиться на счет земнаго шара и таким образом ввели Бержерака в заблуждение. Здесь царство духа и недеятельной материи; мысли не зависят здесь от своей телесной оболочки; здесь нет жизни материальной. Замечаемыя на диске Луны пятна, отчасти состоят из островов, которыми приятно разнообразятся океаны этого светила, отчасти из возвышений и долин материков. Они принадлежат разным знаменитым астрономам или философам и носят названия последних. Путешественники спустились во владениях Гассенди. Местность эта, говорят они, показалась нам чрезвычайно приятною и милою, такого, одним словом, какою мог создать ее аббат, подобный Гассенди, у котораго не было недостатка в уме, знании дела и сведениях. Из области Гассенди о.Мерсенн привел их в страну, называющуюся по имени последняго. Она очень приятно расположена в той же части Луны, как и владения Гассенди, на берегах моря Влаг, составляющем большой залив луннаго океана и ограниченном с одной стороны материком, а с другой — перешейком, на северной оконечности котораго находится полуостров Мечтаний. Того же дня они решились отправиться в полушарие Луны, всегда обращенное к Земле.

На берегах моря Дождей оне увидели нечто в роде большаго, овальной формы города и полюбопытствовали побывать в нем. К сожалению, все ведущия к нему дороги охранялись душами, не позволившими туристам войти в город. То был город Платона, республика, в которую никто не мог проникнуть без дозволения правителя, но как последний в то время путешествовал, то войти в его владения не представлялось возможности.

Город Аристотеля, в который они затем прибыли, за морем Стуж, охранялся еще бдительнее. Казалось, он находился в осадном положении и едва старец объявил, что путешественники принадлежат к числу последователей картезианской философии, как наружныя войска тотчас-же стали в ружье. Вооружение их главнейшим образом состояло из силлогизмов всех форм и видов: одни из них утверждали существование души животных, другие — необходимость присутствия в смешанных формах форм существенных, третьи — абсолютныя свойства. Город этот похож на Афины, а одна из его частей — на Лицей, в котором некогда преподавал свое учение Аристотель. Там красуется конная статуя Александра Великаго, которую Победа увенчивает лаврами. (Памятник этот, говорит автор, чрезвычайно похож на памятник, находящейся в Париже, на площади Побед. Все фигуры его, как и большая часть статуй на Луне, отлиты из серебра). Город наполнен перепатетиками, перипатезирующими от утра до вечера.

Путешественники наши отправляются к озеру Сновидений, на берегах котораго и встречают Гермотима и Ламию, тела которых были сожжены по приказанию их жен в то время, когда их души путешествовали. Они видели также Иоанна Скотта и Кардана, живущаго на полуострове Мечтаний, вместе со многими алхимиками и судебными астрологами.

О. Даниэль, о. Мерсенн, старец и два перипатетика, посланники Аристотеля, отправились в мир Декарта, достаточно ознакомившись с природою Луны. Со скоростью нескольких миллионов лье в минуту, они направились в небо неподвижных звезд, к Стрельцу и минуя вскоре созвездие это, вступили в неопределенное пространство, повидимому пустое, хотя Декарт и усматривал в нем всю полноту жизни и первичныя начала, необходимыя для образования миров. Не пройдя и шести лье, они действительно увидели высокую душу этого человека, занимавшуюся своим делом. Благодаря своим покровителям, автор был благосклонно принят Декартом и тотчас-же вступил в беседу с философом-творцом.

Долго разсуждал о. Даниэль о вихрях, однакож никак не мог понять первых основ этой теории, безпрестанно наталкивался на школьныя опровержения, не допускавшия картезианских мыслей и вдруг ощутил в себе необычайную перемену, нечто в роде какой-то слепоты. Вследствие этого духовнаго переворота, мысли его обновились и изменились. Вместо пустоты, он увидел в пространстве всю полноту жизни; вместо неподвижности, он заметил как атомы группировались по воле Декарта, как образовался огромный вихрь и под рукою учителя совершалось истинное дело творчества. Вот чем объясняется это дивное явление:

В то время, когда душа связана с телом, большая часть ея представлений и суждений обусловливается состоянием нашего мозга. Различие состояний этих зависит от различия представлений или образов, отражающихся на мозговом веществе или производимых в мозгу движением жизненных духов. Свойства идей зависят от различия этих состояний, так что если-бы вскрыть мозг перипатетика и картезианца, то при помощи хорошаго микроскопа между тем и другим была-бы замечена громадная разница. Если душа и не находится в связи с телом, то все-же она соединена с последним незримыми узами и находится с ним в гармонии. О. Мерсенн, тайно возвратившись на Землю, к ложу о. Даниэля, в то время, когда душа последняго занималась вихрями, сообщил другое направление жизненным духам, вследствие чего они не отправлялись уже путем, возбуждавшим в душе о. Даниэля перипатетическия мысли, так как о. Мерсенн направил их способом, необходимым для возбуждения идей картезианских. И произвел он это с таким искуством, что отчасти вследствие сочувствия, отчасти в силу общих законов единения души с телом, мысли о. Даниэля внезапно изменились и он сделался последователем Декарта.

Он присутствовал при образовании планетной системы, подобной нашей и в которой наше Солнце, планеты и спутники имели тождественных представителей. Движение сфер по орбитам, спутников и комет, приливы и отливы морские, одним словом — в системе Декарта совершаются все великия явления природы. Восхищенный таким зрелищем, новый прозелит хотел-бы подольше пробыть там, но около тридцати уже часов он покинул свое тело и приближался конец его свободе. Великий философ подарил ему два великолепных зрительных стекла, при помощи которых о. Даниэль мог с Земли различать обитателей Луны. Но по возвращении домой, его дух пролетел сквозь стены с тою страшною скоростью, которою он обладал во время своих странствований, причем стекла (они были вещественныя) завязли в стенах и разбились в мелкие дребезги.

Намеки, нередко очень меткие, которыми наполнена эта книга, имели большой успех *). Она была переведена на английский язык и автор ничего не упустил из вида для сообщения ей интереса. К книге приложено несколько географических карт Луны и множество рисунков, объясняющих картезианскую теорию и способ, при помощи котораго знаменитый философ создавал новые миры. Но беседовать с нашим гостем мы не станем: является другой астроном и обращается к нам с речью.

*) Одновременно с изданием этого путешествия в 1692 году, появилась книга путешествий Жака Садера в «Южныя страны». В них говорится о неизвестных странах нашего мира, которыя своеобразный автор населяет, по примеру Лукиана и Раблэ, людьми, не похожими на нас и стоящими вне всякой зоологической классификации.

Christiani Hugenii ΚΟΣΜΟΘΕΩΡΟΕ, sive de Terris coelestibus earumque ornatu conjecturae, 1698. Гюйгенс *). — Космотеорос, или гипотезы о небесных мирах и их обитателях.

*) Родился в 1620, умер в 1695 году.

В первый еще раз наша астрономическая мысль попадает к математику, величайшему астроному своего времени к одному из первых членов Академии наук, основанной Кольбером в 1666 году. Ученый голландец занимался изучением физики до истощения последних сил своих: его многотрудной жизни мы обязаны теориею света, открытием одного из спутников Сатурна и множества туманных звезд. Декарт предугадал будущность Гюйгенса, подобно тому, как последний предугадал будущность Лейбница. Наблюдение неба возбудило в его уме идею обитаемости планет, но вынужденный, вследствие отмены нантскаго эдикта, возвратиться на родину к концу жизни, не взирая даже на расположение к нему Лудовика XIV, Гюйгенс нашел отдых от своих сухих изысканий, наслаждаясь этою высокою идеею.

Книга его была издана в Гааге, в 1698 году. Четыре года спустя, она появилась в Париже, в французском переводе, под заглавием: Множественность миров. Достойно замечания, что в это время в должности королевскаго цензора состоял Фонтенель, которому мы обязаны позволением напечатать книгу под выставленным в ея начале заголовком.

Как и Фонтенель, Гюйгенс не довольствовался заявлением, что вероятно звезды обитаемы, подобно нашей Земле, он хотел изследовать природу светил и их обитателей, отношения, могущия существовать между последними и нами, их телесныя формы, их лица и даже самыя условия их существования. Не смотря однакож на проницательность, с которою он указал на естественное стремление духа нашего заключать обо всем с точки зрения существенно-человеческой, Гюйгенс делает подобнаго-же рода промахи и антропоморфизм неограниченно господствует в его теории.

Представим в кратких очерках метод, которому следовал наш автор. Книга его состоит из двух частей: в первой части говорится об обитаемости светил вообще, во второй — о каждой планете в частности. Сначала излагается и допускается система Коперника, затем речь идет о величине планет, их диаметрах и способе определения последних. Анатомическими изследованиями доказывается сходство Земли с другими планетами. (Изследования эти показывают, что дознание анатомической системы какого-либо животнаго выясняет, по аналогии, анатомическое строение прочих животных того же рода). Затем Гюйгенс разсуждает о превосходстве одушевленных предметов над камнями, скалами и горами. На планетах, как и на Земле, должны находиться одушевленные предметы такого-же рода, какие мы видим на земном шаре. Вода составляет начало всего существующаго на Земле. И на других планетах есть воды; различие последних от вод земных и способ, каким из них возникают одушевленные предметы. Мало по малу устанавливается таким образом излюбленный тезис автора: растения и животныя родятся и распространяются на других планетах таким-же образом, как и у нас. Способ их передвижения с места на место. — Люди обитают на планетах. Хотя человек сам по себе тварь слабая, во всяком случае он есть важнейшее и первое существо в мире. — Люди, обитающие на планетах, обладают таким-же умом, разсудком и телом, как и жители Земли. Чувства существ разумных и неразумных, обитающих на планетах, подобны чувствам обитателей Земли. Применение чувств. — Огонь не есть стихия; он существует на Солнце. На планетах есть огонь; способ, каким он возбуждается, его польза и применение. — Животныя других миров по величине не разнятся от земных животных. Величие и превосходство человека над другими животными в отношении разумности. На планетах существуют люди, занимающиеся науками. Математические инструменты, письменность и искуство счиления известны на планетах, но, быть может, не в столь совершенном виде, как у нас. Для того, чтобы пользоваться математическими инструментами, обитатели планет должны обладать руками; польза и необходимость рук. Искусство, с каким слон действует своим хоботом, как рукою. У обитателей светил есть ноги; они ходят подобно нам. Подобно нам, они нуждаются в одежде: необходимость и польза одежды. По величине и строению тела, жители планет подобны нам. — Торговля, общественность, мир, война, страсти, приятныя беседы — все это должно существовать в среде обитателей планет. — Они строят себе дома, согласно с требованиями архитектуры; им известно кораблестроение; они занимаются мореплаванием. — Совершенство геометрии; ея точныя и неизменныя правила. Обитателям планет известна геометрия. — Любопытное разрешение многих музыкальных вопросов относительно созвучий и изменений, существующих в пении; обитателям планет известно музыкальное искуство. Исчисление всего, существующаго на Земле и в морях наук, искуств и естественных богатств. Все это должно находиться у обитателей планет.

Перечень этот, оставляющий желать многаго в отношении элегантности, дает точное понятие о теории Гюйгенса. Так как нам интересно знать, каким образом автор развивает и поясняет свои мысли, то главнейшим образом мы станем обращаться к нему с распросами на счет доводов, представляемых им в пользу необходимаго сходства, существующаго между нами и обитателями планет.

Что касается членов вообще, а рук в особенности, то Гюйгенс говорит: „Разве люди могли-бы употреблять математические инструменты, зрительныя трубы и чертить фигуры и буквы, если-бы у них не было рук? По мнению одного древняго философа, руки составляют такое преимущество, что он считает их началом всякаго знания, выражая этим, что без помощи рук люди не могли-бы развивать свой ум и не понимали-бы причин совершающихся в природе явлений. Предположите, в самом деле, что вместо рук людям даны конския и бычачьи копыта. В таком случае, не смотря на свои умственныя способности, люди не строили-бы себе ни домов, ни городов, ни о чем другом не разсуждали, как только о пище, бракосочетаниях и самозащите, не имели-бы никаких познаний, не знали-бы истории прошедших времен и веков — одним словом очень близко подходили-бы к состоянию животных. Что может быть пригоднее рук при производстве и изготовлении безчисленнаго множество полезных вещей?“ Разсматривается хобот слона, птичий клюв, различные органы хватания и как, в конце концев, рука оказывается совершеннейшим из орудий, то автор и заключает, что разумныя существа всех миров необходимо должны обладать руками, подобными нашим. Мы уже видели (первая часть гл. XII), что подобныя заключения преувеличены и чисто гадательны: там, где кончаются наши познания и представления, безконечныя силы природы продолжают дело своего свободнаго творчества.

Относительно городов и жилищ на планетах, Гюйгенс говорит: „Есть некоторые поводы полагать, что жители планет строят себе дома; ибо подобно тому, как и у нас, на планетах бывают дожди, что доказывается грядами изменяющихся облаков на Юпитере. Следовательно, там бывают дожди и ветры, так как пары, привлеченные Солнцем, необходимо должны опадать на землю. В атмосфере Юпитера замечается веяние ветров. Чтобы укрыться от непогод и проводить ночи в покое и отдыхе (у них есть ночи и спят они подобно нам), по всем вероятиям жители планет имеют все необходимое для их безопасности: они строят себе хижины, дома или, подобно всем земным животным (за исключением рыб), устраивают себе жилища в земле. Но, добавляет автор, — почему непременно хижины и домики? Почему они не могли-бы возводить, подобно нам, величественных и великолепных дворцов? Сравнивая с нашею Землею громадные миры Сатурна и Юпитера, мы не можем найти ни одной причины, которая указывала бы, чтобы обитателям планет, на столько-же как и нам не была известна изящная архитектура и почему-бы они не строили себе дворцов, башен и пирамид, несравненно выше наших, более величественных и пропорциональных. В делах своих люди выказывают почти безконечное искуство, особенно в отношении обделки камней, приготовления извести и обжигания кирпича, в применении железа, олова, стекла и украшений из золота; но почему обитатели других планет должны быть лишены этого искуства?

„Если поверхность планет состоит из суши и воды, подобно поверхности земнаго шара, то, повидимому то-же самое должно происходить на Юпитере; если, с другой стороны, облака имеют своим источником океан, то мы необходимо должны допустить, что обитатели планет совершают морския путешествия. Мореплавание на Юпитере и Сатурне должно оказываться, при помощи столь большаго числа лун, чрезвычайно полезным и обитателям этих двух планет очень нетрудно определять градусы долготы, чего до сих пор мы еще не знаем. Если у них есть корабли, то вместе с тем есть и все относящееся к мореходству: паруса, мачты, якоря, снасти, блоки и рули. Они умеют пользоваться этими предметами для плавания во время противных ветров и при одном и том-же ветре, отправляются в противоположная места. Быть может, они имеют, подобно нам, компасы и им известен магнит“.

Астроном не ограничивается предположениями на счет точных наук и ремесл и доходит до изящных искуств и общественных обычаев. Его разсуждения о музыке достойны особаго внимания.

„Если обитатели планет любят музыку и гармонические звуки, то необходимо они изобрели какие-либо музыкальные инструменты, так как открытием последних мы обязаны случаю, т. е. натянутым веревкам, или звукам, издаваемым тростником или соломинками; из этого уже возникли лютни, гитары, флейты и органы, приводимые в действие воздухом или водою. Таким образом, обитатели планет могли изобресть инструменты, не менее приятные и нежные, чем наши. Хотя нам известно, что музыкальные тоны и интервалы с точностию определены и выяснены, однакож существовали народы, которых пение очень отличалось от нашего, например Дорийцы, Фригийцы и Лидийцы, а в наше время — Французы, Итальянцы и Персияне. Очень может быть, что музыка обитателей планет отлична от нашей, хотя она и приятна для их слуха; но насколько нет у наc поводов полагать, будто она грубее нашей музыки, на столько же нет причин не допускать, чтобы они не могли употреблять хроматических тонов и приятных диссонансов, так как сама природа производит тоны и полутоны и с точностию определяет их отношения. Наконец, чтобы быть нам равными в музыке и искусно разнообразить гармонию, они умеют пользоваться нашими трезвучиями и фальшивыми квинтами и проч., и кстати скрывают диссонансы. Хотя и кажется это невероятным, но очень может быть, что обитатели Сатурна, Юпитера и Венеры лучше Французов и Итальянцев усвоили себе теорию и практику музыкальнаго искуства“. Тут Гюйгенс подробно развивает теорию контрапункта.

Он не ограничивается этим искуством. „Наслаждаясь общественною жизнью, они должны находить, подобно нам, большое удовольствие в беседах, в задушевных разговорах, в любви, шутках и спектаклях. Если предположим, что они ведут суровую жизнь, без всякаго рода удовольствий и развлечений — лучших украшений существования, без которых едва-ли можно обойтись, то их жизнь окажется невыносимою, а наша собственная, наперекор разсудку, более приятною, чем жизнь обитателей планет“.

Гюйгенс с такою любовью и внимательностью занимается обитателями планет, точно они принадлежат к числу его родных, ни в чем не отказывает им и во что-бы то ни стало старается, что-бы они были счастливы и похожи на нас. (Правильно-ли сочетание этих двух понятий? Разсуждать об этом мы не беремся). Итак, всего вышеизложеннаго недостаточно. „Поговорив об искуствах и о том, чтó обитатели планет имеют общаго с нами в отношении обычаев и удобств жизни, полагаю было-бы уместным, из уважения, которое мы чувствуем к ним, в равной-же мере упомянуть и о том, что имеется у нас“. И он делает обзор естественным богатствам Земли и человечества, охотно допуская, что таковыя существуют и в других мирах. „Деревья и травы дают нам плоды свои для пищи и для лекарств и, кроме того, материал для постройки домов и кораблей. Из льна ткется одежда, из пеньки и дрока приготовляют нитки и веревки. Цветы распространяют приятный запах и хотя некоторые из них поражают обоняние зловонием, хотя и есть ядовитыя растения, однакож эти цветы и растения обладают известными качествами и силами, согласно с целями природы. Какая огромная польза получается от животных! Овцы дают нам шерсть для одежды, коровы — молоко; как те, так и другия доставляют питательное мясо. Мы пользуемся верблюдами, ослами, лошадьми как для перевозки наших пожитков, вещей и клади, так и во время путешествий. Вспомнив о превосходнейшем изобретении колес, я охотно наделяю им обитателей планет“.

„Всем известно применение воздуха и воды в машинах, производящих громадныя действия. Молоть зерно, бить масло, пилить дерево, валять сукно, растирать тряпье для фабрикации бумаги — всем этим мы обязаны машинам. Не забудем упомянуть о живописи и скульптуре, о производстве стекла, о способе полировки его и приготовлении из него зеркал, о стенных и карманных часах с пружинами *), с такою точностию измеряющих течение времени. Было бы справедливо допустить, что обитателям планет известны некоторыя из изобретений этих; но очень может быть также, что большая часть последних неизвестна им; в вознаграждение за это, их необходимо наделить другими благами, столь-же многочисленными, прекрасными, полезными и дивными, как и наши“.

*) Гюйгенс первый применил маятник к стенным и спиральную пружину к карманным часам, в 1657 и 1665 годах.

И автор заканчивает следующим образом: „Хотя мы и представили, на основании достаточно убедительных доводов, что в планетных мирах существуют твари разумныя, геометры и музыканты; что они живут обществом и взаимно делятся своими благами; что у них есть руки, ноги и дома, предохраняющие их от неблагоприятных влияний времен года; но если-бы какой-либо Меркурий или иной могучий дух привел нас на планеты, то, без сомнения, мы чрезвычайно изумились-бы при виде новых людей и их занятий. Но хотя нет у нас ни малейшей надежды совершить путь этот, во всяком случае не следует отказываться от самых тщательных изысканий, по мере сил наших, на счет того, в каком виде небесныя явления представляются обитателям каждой из планет“.

Гюйгенс ошибался, перенося в другие миры природу земнаго шара и предметы, составляющее достояние последняго.

За исключением этих личных и произвольных воззрений, книга Гюйгенса относится к числу самых серьезных и ученых трактатов о нашем предмете, особенно те главы ея, в которых говорится об астрономии планет. Тут мы несогласны с Гумбольдтом и с похвалою относясь к семидесятилетнему астроному, отводим ему почетное место в пантеоне наших писателей.